Пламя в Парусах

Когда я про щит услышал, то возвращать ещё сильнее расхотелось, но так-то его правда, вот и пришлось.

Наконец, гонец всё подготовил, запрыгнул в седло, а меня перед собой усадил. Мы с отцом Славинсоном простились, а пока думали, чего бы ещё сказать, – лошади всадили пятки в бока, и дальше лишь мелкая морось устремилась мне в лицо и глаза. Оглянулся, но извилистый перелесок быстро скрыл с глаз и священника, и гвардейцев, и всё прочее.

Я укутался получше в плащ и как мог незаметно проверил отцовский нож на поясе. Всё ещё побаивался гонца, всё ещё подозревал в нём предателя. Воображал, что если вдруг он нападёт, то отмахнусь и спрыгну с коня да в чащу опрометью брошусь… Вот только скакуна так усердно гнал, что ни мне не спрыгнуть, ни ему не замахнуться. Потому если и готовиться отбиваться, то во время остановки. А сейчас нечего.

Выудил из рукава найденную монетку и стал её рассматривать. Это дворфская артана, глифами украшенная. Говорят, монеты у бородатого народца каждый свои чеканит. Но у этой на ребре ещё глубокая царапина красовалась. Скорее даже срез. Будто медвежьим когтем царапали. Странная находка. Но денежка, а значит пригодится.

– Эй, дружок, ты как там? Готовься, скакать будем без промедлений и остановок. Единственный привал – на паромной переправе. Сможешь, надеюсь, уснуть в седле?

– Смогу, – крикнул я в ответ. Уверен, что смогу. Правда зад уже успел одеревенеть.

✧☽◯☾✧

С того дня, если кто меня спросит, какая служба самая неблагодарная и тяжкая, я тотчас же без запинки отвечу: ну разумеется «гвардейский гонец»! Я ведь как сперва думал – это он меня стращает насчёт сна прямо в седле; думал, будет у нас и привал, и ночёвка. Но, оказалось, нет. Как и обещал, гонец гнал скакуна всю ночь попеременным аллюром, то притормаживая до рыси или быстрого шага, то разгоняясь до галопа, впадая иной раз в карьер. Спать или хотя бы дремать при этом сумел бы разве что покойник, да и то, самый что ни на есть мёртвый-премёртвый, мертвее уже некуда.

Я же оставался жив и потому проклинал всё на свете вплоть до самого утра, пока Гринлаго не показался на горизонте. Гонец как раз на шаг перешёл и, поняв, что я после ночи оклемался, сунул мне под нос открытую флягу. Я принял, поблагодарил, отхлебнул. Думал вода, вино или, может, эль какой, но оказалось – похлёбка жиденькая. О том, что отравлено, не беспокоился. За весь вчерашний вечер и всю ночь была у него сотня возможностей напасть, но он не пытался, так что травить сейчас – лишь яд переводить.

Промочив горло и прокашлявшись от дорожной пыли, мне удалось-таки уговорить гонца остановиться. Спрыгнув на дорогу и едва удержавшись на ослабевших ногах, я отошёл к обочине и неровной походкой поспешил к ближайшим кустам.

– Ты там живой, парень? – поинтересовался гонец, пока конёк его гарцевал из стороны в сторону. Зверь, мерзавец, похоже и не помышлял об усталости. Наездник тоже спешился, взял коня под уздцы и напоил из той же фляги.

– Сейчас, – ответил я, не оборачиваясь. – Нужду справлю, и буду живой.

Тот только усмехнулся, похлопал конька по шее да обратно в седло запрыгнул.

– Слушай, добрый человек, – закончив дела, спросил я его. – Может я это, дальше сам дойду? Пешком в смысле. До города-то всего ничего осталось. А то чую, если снова сяду в седло, с десяток вёрст мы проскачем, и всё, спина моя отвалится.

Гонец снова усмехнулся, но руку невзначай на притороченном хлысте задержал.

– Нет уж, парень, у меня приказание тебя до ворот доставить и там старшине сдать. Так что давай-ка, не выдумывай, забирайся. Совсем немного ещё потерпеть осталось.

Я тяжко вздохнул, потёр поясницу, но в итоге всё равно подчинился.

Тем не менее остаток пути прошёл легче, чем ожидалось. У самых ворот гонец меня ссадил, стражникам вручил какой-то свиток, махнул на прощание да по улицам города умчался. Цокот копыт его лошади слышался мне ещё долго. Или мерещился.

Я чувствовал себя премерзко, устало и обездолено. Выглядел, думаю, и того хуже. Однако отпускать меня никто не спешил. Стражники сказали, что им сперва велено меня к старшине привести; он, дескать, должен переписать и заверить мои показания. Только вот на месте того не оказалось, – у него, видите ли, служебные дела, – потому пришлось мне ещё и его дожидаться. Ну а когда явился этот самый старшина, выдыхая винные пары не хуже, чем дракон – пламя, то и вовсе оказалось, что потребно меня показывать не старшине, а коменданту.

Тут я окончательно присутствие духа потерял.

Благо, пока разыскивали ещё и его, я успел лишний раз поразмыслить, что и как говорить, дабы не сболтнуть лишнего. Найденную артану убрал в кошель, а вот чаандийский серебряник хорошенько так в одежды запрятал. Монета это редкая, а Чаанд от нас далеко, вот и нечего о ней пока вспоминать, чтобы не пришлось отвечать, откуда такую взял.

До собора, вымотанный и оголодавший, я добрался уже сильно затемно. Злой как собака, успел трижды пожалеть об этой своей авантюре. Но и тут незадача. Час поздний, потому ворота для страждущих давно затворены. Рекомендательное письмо-то есть, но кому его показывать, когда все спят? В соборе ни в одном оконце не видно и проблеска свечи или лучины.

Это не то чтобы проблема, я знал где задний вход, но он ведь тоже может оказаться заперт.

Перепрыгнув через низенький заборчик, с трудом разбирая дорогу перед собой, я отправился в обход. Пожалел, что при себе нет ни лампы, ни факела, ни свечи. Есть огниво, но не пытаться же запалить первый попавший пучок сухих веток! Я ходил здесь много раз, и ночью – в том числе, но именно сейчас отчего-то всё казалось мне чужим. Даже чуждым, враждебным. Каждый шаг средь тиши и спокойствия храмового палисада казался непростительно громок. И время от времени мне чудилось, что я слышу ещё и чьи-то посторонние шаги. Но рядом никого, лишь моё воображение, разыгравшееся впотьмах. Наконец, нашёлся чёрный ход. Я постучал как можно громче. И ничего.

Немало времени пришлось мне колотить дверь, прежде чем я разглядел слабенькое зарево, подсветившее порог. Трижды гаркнул ключ в недовольно бряцающем замке, скрежетнул засов, и дверь со скрипом и стоном отворилась. По ту сторону стоял парнишка, тщедушный и с глазками немного мимо меня косящими. Острижен по-послушничьи; светлые волосы на голове лежали как соломенная шляпка. В одной руке он держал подсвечник с едва тлеющим огарком свечи, а другой – прижимал к себе черенок от швабры, пытаясь заодно удержать и связку ключей. Соборный служка; один из дюжины. Я прежде его вроде видел, а может, и не видел, – их нелегко запомнить, а сами они те ещё молчуны.

– Доброго вечера, – начал я, звуча донельзя вымученно. – Могу я пройти?

Мальчуган ответил не сразу, задумался над простым вопросом; пока он медлил, меня обдало прохладным полуночным порывом. Скорее инстинктивно, нежели намеренно, я подался вперёд, к теплу, но светловолосый служка перегородил мне дорогу палкой.

– Эй, я друг и… – Запнулся. «Как там это слово звучало?» – Протеже отца Кристофера Славинсона. Я уже не раз тут останавливался с ним и сейчас тоже пришёл просить крова. Пусти.

Мальчишка покрепче сжал черенок. Чуть дрожащим голосом ответил:

– П-прощения просим, дядька, но… я вас не знаю!

Я медленно, с присвистом, выдохнул. Потёр отяжелевшие веки.

– Да я же здесь десятки раз уже останавливался! – сказал ему. – И какой я тебе дядька? Мы с тобой одногодки, похоже.

– Я раньше не видел. Вас… вас раньше не видел.

– Ох, тогда вот как поступим. – Снова вздохнув, я подал ему чуть измятое рекомендательное письмо. – Это как раз от отца Славинсона. Он сказал, что с этим меня точно пустят.

Мальчишка неловко взял конверт, пытаясь удержать всё своё, поглядел и покрутил. Даже понюхал. Губы его что-то неслышно пролепетали, ну а после он вернул конверт мне со словами:

– Я читать не умею, дядька.

Я аж поперхнулся:

– Ну отнеси тому, кто умеет! – выпалил, уже порядком злясь.

– Так все спят. – Служка вновь вцепился в черенок, будто стоять без него не мог. Притом свечу поднёс опасно близко пламенем к своим же соломенным волосам. – Братья, чтецы и монахини давно потчевать отправились, а светлая Метресса… Метресса… она… – Тут он запнулся.

– Ну-у, что «она»?! Отвечай уже! – нетерпеливо бросил я.

– Она также удалилась к себе. Уже некоторое время как.

– Светлый лик Гайо, ну так сходи к ней, может, она ещё не спит! Можно ведь и разбудить её!

Служка аж побледнел:

– Разбудить саму Метрессу???

Он растерялся, словно кто ему велел песок вместо соли жрать, но затем чутка подобрался, потешно нахмурился и строго мне заявил:

– Нет, я вас не пущу. Уходите!

При этом попытался обеими руками черенок на меня наставить, из-за чего связка ключей у него громко бряцнула о пол, а огарок свечи едва получилось удержать. Своей нелепостью только сильнее раздражал меня.

– Та-ак… – протянул я, сжимая и разжимая кулаки. – Значит, не пустишь да? Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, верно?!

Мальчишка растерялся, тяжко задумался, ну а я только того и добивался.

– Тогда прочь с моего пути! – бросил ему, отпихнул неловкого служку со своего пути и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.

– О-ох… Эй! А ну остановитесь!

– Ищи дурака! – огрызнулся я, прибавив шагу.

Благо, знал куда бежать. По тёмным переходам, на ощупь и по памяти, я вбежал по ступеням на башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ в одну сторону, вещи – в другую, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Замотался во все простыни, зажмурился и постарался с ходу провалиться в сон, чтобы этот ненавистный день наконец-то закончился.

Но, увы, не вышло. А некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов служка сдался и направился восвояси, тоскливо выстукивая ритм собственных шагов черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Ну а мне-то что?! Я для себя решил, что он сам виноват…

Потом правда подумал, что всё же напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне проявить терпение, всё ему разъяснить, рекомендательное письмо зачитать. А я сразу толкаться стал, неправильно это…

Только после этих невесёлых мыслей я закрыл глаза и сумел-таки провалиться в сон. Душный и беспокойный, дарующий лишь жалкие крохи отдыха.

И уже наутро пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому – просто вообразив, как, наверное, терзался несчастный служка, горюя о собственной нерасторопности и немощи; а затем – когда я сам предстал перед той самой метрессой, женщиной немолодой и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания и ознакомившись с письмом, сжалилась и позволила и дальше жить в пустующей келье сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём ни попросил. Про себя я решил, что заслужил такую повинность и в целом достаточно легко отделался.

Ну и ещё метресса, вернув мне Славинсоново письмо с надломленной печаткой, взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно она требовала, – я и так собирался это сделать. Даже если б мне строжайше запретили.

Но прежде – дела насущные.

Никто не напомнил мне, занятому своими бедами, что сегодня наступил первый день самой первой декады поры Увядания. И осень торопилась заявить о своих правах! Из узкого, запылённого оконца кельи хорошо видно, как она это делала:

Небо затянуло дрянной простынёй с редкими тускло-голубоватыми прогалинами, которая нависала низко и того и гляди накроет весь город; ветер где-то успел нарвать листьев и гонял их стайкой из стороны в сторону меж крыш и флюгеров, не иначе как воображая, что это у него птицы. Сами же пернатые всё чаще срывались с крыш и улетали вдаль.

Быстро всё переменилось. Камень кельи стал неприветлив и холоден на ощупь.

Спрыгнув с кровати, я вышел за дверь и направился в обеденную залу. Вернулся с целой кадкой тёплой, почти горячей воды. Умылся и обтёрся, вычистил зубы щёточкой со свиным ворсом и лекарским порошком, расчесал волосы. Попробовал стянуть их шнуром на затылке, как делал это отец, но те оставались пока ещё коротковаты для такого. Потому, как и всегда, я убрал их с лица и подвязал очельем, после чего оделся и вышел вон.

Ветер на улице оказался прохладен, хотя и не слишком навязчив. Не иначе как сегодня он больше обретался на крышах, нежели гулял вдоль домов. Но в плащ всё же хотелось закутаться целиком. Я вышел из главных ворот, поёжился и по старой привычке взглянул на небо. Хладного сияния Призрачной пока нигде не проглядывалось на рваном полотнище. Её присутствие радовало меня, она мне нравилась, но хорошо, что её сегодня нет. Если выглянет, я точно озябну.

За моей спиной карканьем залилось вороньё. Я обернулся и взглянул на собор – стайка этих чернокрылых сорвалась из-под башенной арки и тоже устремилась с глаз долой, наперебой оглашая окрестности. Будто какое дурное знамение, но, скорее всего, просто совпало. Птицы там небось на уступе всего-навсего грелись и отдыхали; сил набирались, прежде чем в путь отправиться, и не более того. А сам уступ теперь почистить бы не мешало. «Наверняка меня заставят», – невесело подумал я и тоже поспешил прочь.

Этим утром мой путь лежал к местной лавке гильдии посыльных. Никогда прежде я туда не заглядывал – зачем бы мне? – но нынче решил, что отправить Славинсону письмо будет отнюдь не лишним. Скверная на самом деле затея, ибо в итоге мне это стоило аж сорок с лишним гион; одной четверти от доверенной суммы. В само́м же письме я написал, что благополучно прибыл на место, ещё раз извинился и сообщил о том, что с нетерпением буду ожидать вестей. Любых, но лучше бы добрых. Бородатый гильдиер принял от меня конверт и монеты и вежливо попрощался… Правда, когда я уже в дверях стоял, сказал, что посыльные в том направлении редко ходят, так что как только, так сразу. М-да уж, отличная была идея…

Теперь – к воротам, на стражническую заставу, к коменданту. Он велел поутру явиться к нему и отчитаться как я устроился. Хотелось бы мне верить, что хоть сегодня вся эта волокита закончится поскорее. Очередного дня в сторожке я просто не вынес бы! По итогу не стоило и переживать, зашёл и вышел.

И вот на эти несколько дней я остался всецело предоставлен сам себе. Думал, не лишним будет устроиться подмастерьем в лавку какую, чтобы без дела не сидеть, или, может, в факторию отправиться и там сыскать заработка. Для посыльного или разносчика завсегда работёнка найдётся, а если и нет, то за медяк-другой можно сапоги чистить. Лишние монеты лишними-то не будут.

Я остановился посреди улочки, упёр руки в бока и вдохнул полной грудью.

Затея не дурна, но, супротив ей, в моей голове звучала и другая: не лучше ли мне как-нибудь разведать и разнюхать, что в округе творится? Может, кто слышал чего или ходят какие россказни о произошедшем в Падымках? Как-никак, а за своих родных и знакомцев, за соседей и за сверстников мне ведь беспокойно… и за дорогую сердцу Лею тоже. Правда, с чего следует начать, я даже не представлял. Хорошо бы зайти в первую попавшуюся корчму или трактир и там удачно наткнуться на того самого гонца, который, перепив, сам как на духу всё бы разболтал. Но такого везения, думалось мне, ожидать не стоит.

Мысли о трактирах и корчмах пробудили дремавший доселе голод, и я, пообещав непременно придумать для себя какое-нибудь дело и во всём разобраться, но позднее, отправился на поиски, где подешевле, но при этом повкуснее. Или хотя бы посытнее – в соборной столовой кормили скромно.

Следующий день закончился тем же. И ещё день спустя. Все остальные – тоже. М-да, позор мне, конечно, но насчёт дел у меня как-то совсем не срасталось.

За прошедшее время я разве что по городу прогуливался, и только-то. Всякое утро корил себя за праздность, обещая если уж не вчера, то сегодня-то точно найти себе наконец достойное занятие! Но затем всё начиналось сызнова. Зато нашёл время попросить прощения у светловолосого служки, которого толкнул и испугал в ту ночь. Понаблюдав за ним, я выяснил, что он со всем рвением, на какое способен, старается освоить грамоту; и даётся это ему с немалым трудом. Оно и понятно. Выкроив время меж изобилия соборных дел, которые никогда не заканчивались, я подкараулил его и просидел с ним до полуночи, читая вслух и помогая прочесть самому. Сам паренёк, имени которого я так и не запомнил, радовался, смеялся и хлопал в ладоши, а когда пробовал сам – у него вполне сносно получалось. Я своими трудами остался доволен. Не так уж сложно извиниться, когда неправ.

Утро следующего дня первой декады началось с дождя и стенающего ветра, однако уже к полудню расщедрилось на чуточку солнца; но в большей мере на духоту. Восстающую с влажных улиц дымку прореживали колонны золотого света, аж слепящего с непривычки, и беспокойная листва в этих лучах целыми снопами парила и искрилась, будто кто-то её с крыш мешками ссыпа́л. Одну из площадей Гринлаго, что неподалёку от собора, почтила своим присутствием ярмарочная банда. Видимо, последняя в уходящем сезоне. Шумные скоморохи, ушлые лавочники в цветастых лавках, дивные угощения, гадалки, неуёмные – будь их музыка трижды неладна! – трубадуры… Ярмарка! На полгорода её слыхать.

Я как раз отчищал последнюю миску после утренней трапезы, когда обо всём этом прознал от молодых послушников. Сбросил фартук и пущенной из лука стрелой бросился собираться, пока не вывалили на меня целый ушат ещё каких новых дел, а то и не один.

Облачился поприличнее, в тот самый наряд, в котором в бургомистрову библиотеку лазил той злополучной ночью. В прошлый раз изорвал его немного, но ныне успел все дыры подшить. Хоть что-то хорошее: когда родные вернутся, то не спустят с меня все семь шкур за то, что испортил дорогую одёжу. По крайней мере, пока не заприметят кривоватые швы.

Набросив на плечи плащ – на случай, если погоде в голову что дурное взбредёт, – я выскочил из собора и, шлёпая по лужам, побежал вверх по улице. Сперва в гильдию посыльных, проверить, не пришёл ли долгожданный ответ преподобного, и только затем на ярмарку.

Ответ пришёл. Я со всей поспешностью сгрёб письмо с прилавка; гильдиер потребовал с меня пять гион за что-то там сверхурочное, ну а я ему всего четыре подал и прочь побежал. Ишь хитрец, захотел ещё с меня стрясти! Мне, конечно, не терпелось вскрыть конверт, но я решил повременить; узнать всё в спокойной обстановке и порадоваться, если там добрые вести, либо же сперва немного развеяться и набраться смелости, если скверные.

Ярмарка проходила вполне чинно, если не брать в расчёт проклятущих музыкантов, которые надрывались будто для самого Наместника. Народу вокруг не так много, и гулянье шло размеренно, под стать погоде. У входа на площадь меня поприветствовал манерный, разодетый во всё кружевное дворф – или просто низкорослый плечистый мужик, – и, как и всем остальным, предложил написать своё имя на листке да в ящик бросить. Сказал, что к вечеру десяток счастливчиков из этого ящика поборются за целый кошель золота, либо же, по желанию, за ночь в обществе с обворожительной и загадочной восточной красавицей, знающей массу историй и предсказывающей будущее. Я, само собой, согласился, да вот только этот мерзавец взялся ещё раздумывать, действительно ли стоит меня допускать и не слишком ли юн я для такого? В итоге уступил; а я уж прикидывал, откуда в него грязью зашвырнуть, чтобы никто меня не поймал.

Окончательно поборов желание вскрыть письмо и сунув то за пазуху, я взялся прогуливаться по площади, разглядывая всё, что попадалось на глаза, но ничем из увиденного особо не увлекаясь. Прочий люд, спасаясь от духоты свежим элем и разбавленными винами, которые тут на каждом шагу продавались, перетекал из стороны в сторону, аки вода в канавах, от большего к меньшему. Вот пожиратель огня привлёк к себе внимание, но то ли поперхнулся, то ли наскучил всем раньше, чем успел продемонстрировать мастерство, и его остались смотреть немногие. А вот лавка с шелками и платьями, одно цветастее другого… Но нет, видать, слишком дорого, вот народ и отпрянул. Вон там точили ножи, тут силач, обливаясь потом, подковы на спор гнул, здесь поросят оценивали.

До того я погрузился в собственные раздумья, разглядывая всё это, что едва не налетел на тележку, полную сена, которую какой-то приятель к загону с телятами толкал. Обошёл его, и тут предстал передо мной как на духу шатёр из тканей глубокого синего с зелёным цвета; настолько красочный и трепещущий на ветру, что на миг почудилось: это морская волна устремилась на меня. Но если б действительно неслась и смыла, то не страшно, ведь тогда бы захлестнуло меня таким многообразием всяческих лучистых самоцветов, под которым мало кто откажется быть погребён! Так я и таращился на это чудо, пока не отмер, ведь очень захотелось мне взглянуть поближе.

К шатру я подступался, будто к спящему туру. Коснулся тканей, а те оказались даже мягче материнской ласки; а вот нашитые каменья – никакие не самоцветы, а самые обычные стекляшки. Но такие яркие и искристые, что глаз не отвести! Я коснулся одного такого. Интереса ради попробовал поддеть ноготком. Мне стало любопытно, каким образом эти липовые камешки крепились к столь невесомым и воздушным тканям; словно капли росы на лепестках. Ну и, может, выйдет один такой сковырнуть и себе на память…

– Всё очень просто, мой дорогой, – раздался у меня за спиной чей-то мелодичный голос. Столь же мелодичный, сколь мягки полы шатра. – Все они приклеены на ведьмину смолу. При некоторой сноровке ты, конечно, можешь сорвать парочку, но я бы не советовала.

Я оглянулся, не смея даже вообразить себе хозяйку эдакого бархатного голоса. И правильно сделал, ведь незнакомка оказалась в сотню раз очаровательнее самой смелой фантазии; наверняка это та самая «восточная красавица». Она стояла неподалёку в свободных одеждах, какие нечасто встретишь в наших краях и какие уж точно не подходили под нынешнюю погоду. Две косы волос, каждая толщиной с запястье, ниспадали на её плечи, а с плеч – на грудь. Часть лица скрывала вуаль, а цепкие глаза подведены тенями гуще, нежели предрассветное небо.

– Я ничего такого и не думал, – сглотнул я. – Просто так, интересно стало.

– Это правда, – заметила незнакомка. – Интерес… Ты интересующаяся натура, не так ли, мой мальчик? Но я предположу, что сильней тебя тревожат более важные вопросы. – Она прошествовала мимо, пальцами проведя по моему подбородку. – Знаешь, я могла бы на них ответить.

Меня аж дрожь на краткий миг пробрала, но я себя пересилил. Пришлось вообразить хмурого отца, чтобы голос не дрожал.

– Кто вы? – спросил у неё.

– Моё имя тебе мало что скажет, но, если настаиваешь, меня зовут Мефхреа диа-Канн. Куда важнее, что я – потомственная прорицательница, мой дорогой. Толкую всякому о том, что сокрыто для него в грядущем.

– Обманываете вы, – огрызнулся я. – Говорят, грядущее неведомо никому.

Она пожала плечами:

– Значит, я лишь шарлатанка, которой остаётся лить слёзы о своей бездарности. Какая жалость.

Она отвернулась от меня и направилась к своему шатру.

– Постойте! – окликнул я. – Если вы и впрямь прорицательница, то докажите это. Ответьте здесь и сейчас на что-то, чего не знаете. Как моё имя?

Она обернулась и прямо-таки пронзила меня взглядом своих зелёных, как у лесной змеи, глаз. Подступила ближе, грубо ухватила за подбородок. Я не сопротивлялся, любопытство брало своё. Прорицательница целую вечность буравила меня взглядом, поворачивая лицо то левее, то правее. Отпустила, взглянула на мои руки. Своим тонким, изящным пальчиком провела по видимым лишь ей одной линиям на ладони. Наконец, удовлетворилась осмотром и отступила назад. Взглянула на меня сверху вниз, ибо возвышалась надо мной на целых полфута:

– Неро. Это́ твоё имя, молодой охотник. Неро.

Ого! Пришлось мне до боли сжать кулаки, дабы не выдать своё удивление:

– Хм, но как? Откуда вы это узнали?!

Но едва я спросил, как кто-то толкнул меня под ногу и премерзко ущипнул за бедро. И к тому же ещё и гневно гакнул! Некий гусь. Большой и важный, словно баннерет. Шёл себе вразвалочку и, видимо, оскорбился, что ему не уступили дорогу. А отомстив – потопал дальше. Гад. Я же, переведя взгляд с него обратно на прорицательницу, увидел, что та уже стояла на пороге своего шатра.

– Я читаю в лицах, юноша, читаю в руках и в губах. Иногда в глазах, если вижу, что в них плещется достаточно души. И я многое про тебя узнала, куда больше, чем ты в силах разузнать сам. Но коли решишься зайти, помни, эти ответы будут тебе чего-то да стоить.