Пламя в Парусах

Андрей Капустин

Пламя в Парусах

Пролог

Кого ни спроси, а поместье Беренхаурт во все времена являло пример исключительного комфорта и тёплого, домашнего уюта. В любую погоду, ото дня к ночи, из года в год. Даже для самого не в меру искушённого аристократического семейства это было так. И это было неизменно. Беренхаурт считался желанным призом, яркой мечтой, наградой за победы и выслугу. На заре новой эпохи за право владеть им велись войны, плелись при дворе интриги, лезвия кинжалов сдабривались страшнейшими из ядов. Его же использовали как основной лот на торгах, как последний аргумент в спорах, как приданое на свадьбу молодым. Дабы скрепить союз чем-то более значимым, нежели любовь и страсть.

Не единожды поместье переходило из рук в руки, и в том не было ничего удивительного.

Некогда Беренхаурт назывался совсем по-другому, – сейчас уже не важно, как именно, – и являлся не чем иным, как удельным аббатством, расположенным на плато меж Шеренерских гор. Во времена заката драконьего культа аббатство оказалось отнято у духовенства в пользу нужд и прихотей новых аристократических родов, и именно тогда-то и проявилась истинная красота этого места. Редкие рахитичные перелески были безжалостно вычищены, а на местах тех высажены сады и выложены парковые аллеи; болотца засыпаны, озёра и ручейки углублены. Буйным полевым цветам пришлась по душе здешняя почва, очищенная от сорняков и валежника, а само здание аббатства подверглось основательной перестройке. И всё это великолепие окружали хребты естественной горной котловины, отсекающие прочь весь остальной грешный мирок.

Однако если у кого и оставались сомнения в красоте и исключительной одухотворённости этих просторов, – осенняя пора с лёгкостью излечивала подобный недуг. Если Беренхаурт запросто мог утереть нос любому богатому имению, то осенний Беренхаурт превосходил даже себя самого. Что, в общем-то, и неудивительно для продуваемой всеми вольными ветрами долины Эшенгейл. Именно осень оставалась здесь истинным правителем. Осенние ненастья являлись на эту землю когда им вздумается, и только госпожа осень правила здесь бал. Глубокой осенью всё и началось.

Нынче в поместье было людно.

Речь, разумеется, шла не о суетливой челяди – не о поварах и виночерпиях, конюхах и садовниках, лакеях, постельничих, камеристках и всех прочих, коим нет числа и без кропотливого труда которых уют этого места оказался бы недостижим. Нет, это хозяин изволил созвать гостей.

Беренхаурт вот уже несколько лет принадлежал некоему Альвину Гурдраму Освальду, главе королевской тайной канцелярии, первому сыну своего отца, и человеку, чьё слово нерушимо; прозванному за свои благодеяния «гордостью королей-близнецов». Поместьем он владел безраздельно, и даже самый отчаянный глупец не рискнул бы оспаривать это его право. Как и не осмелился бы пренебречь подобным приглашением или заставлять хозяина ждать сверх всякой меры.

Потому и не вызывало удивления, что большая часть гостей уже прибыли.

Сам же господин Освальд коротал время с приближёнными в одном из скромных своих кабинетов – скромных, согласно его положению, разумеется, – и изучал пригласительные списки. С нетерпением он ожидал прибытия ещё двух герцогинь из Шередила и Осинской длани, а также королевского мастера по науке, семерых высших офицеров, семерых же гильдиеров, включая представителя и воровской гильдии, двух своих самых верных и умелых шпионов, младшей троюродной сестрёнки и, наконец, как ни удивительно, одного самого ненавистного и смертельного своего врага.

✧☽◯☾✧

Стук в резную дверь ведьминого дерева, расписанную золочёной краской и украшенную бархатом, неизменно обретал музыкальные нотки. Таково уж свойство этой древесины. Три удара, и каждый отдавал наивысшим почтением и расположением. Разумеется, это камергер. Только он умел так возвещать о своём визите.

– Прошу, входи, Абилейт, – распорядился господин Освальд.

Дверь отворилась, и в проёме показался человек строгого стиля в одежде, исключительных манер в поведении и абсолютной холодности в лице. Камергер.

– Ваше сиятельство! – поприветствовал он господина Освальда. – Госпожа герцогиня, госпожа юная графиня, господин граф, достопочтеннейший учёный… – продолжил, поочерёдно кланяясь каждому присутствующему.

Да, нынче в кабинете хозяина собралось изрядно гостей, и правила этикета неизменно требовали приветствовать каждого из них. Закончив, камергер поместья Беренхаурт повернулся к господину Освальду.

– Ваше сиятельство, – начал он, – ваш особый гость наконец-то прибыл. Сейчас его досматривает стража при непосредственном участии досточтимого Капитана.

– Хорошо, – ответил господин Освальд. – Хотя я и говорил, что это лишнее. Распорядись, чтобы обращались с ним не менее учтиво, чем со всеми прочими гостями, Абилейт. Самоуправства я не потерплю. И чтобы Капитан не затягивал сверх всякой меры и поспешил доставить его ко мне. На этом пока что всё. Ступай.

Но камергер помедлил.

– Господин, коль скоро я ваш управляющий и вашей милостью мне дано право не стесняться в собственных мыслях и выражениях… – Он потупился. Чуточку изменился в лице. – Дозвольте настаивать, чтобы вы изменили своему решению и распорядились держать подле этого человека несколько стражников!..

– Абилейт, – улыбнулся господин Освальд. Улыбнулся той самой редкой для человека своего положения, возможностей и врагов улыбкой – искренней. – Я ценю твою заботу, старина, но это не стоит твоих переживаний. Если хочешь, разрешаю тебе расположить отряд стражи с Капитаном во главе за дверью. Пусть будут готовы ворваться по первому же моему зову, но не ранее. А теперь иди. Я не в настроении ждать.

Камергер поклонился в пояс и вышел. Разумеется, он собирался воспользоваться данным ему правом. Безопасность господина и его приближённых – превыше всего.

Тем не менее минул почти час, прежде чем последнего гостя господина Освальда доставили в кабинет. Дверь отворилась, и в проёме, окружённый конвоирами, показался человек в чёрном плаще и чёрной же широкополой шляпе по новой королевской моде. Хотя эту моду звали «новой» уже без малого век. Гость, разумеется, остался безоружен, но правая его ладонь так и покоилась на поясе, желая придержать отсутствующие ножны. Глаз было не разглядеть. Из-под низко опущенных полей шляпы виднелась лишь аккуратно подстриженная седая бородка.

Солдаты отсалютовали – поочерёдно, дабы пленник ни на миг не оставался без присмотра. Хотя человек в чёрном даже не шелохнулся. Он решил, что не станет вести себя подобно пленнику. Правда и играть роль почтенного гостя тоже не собирался.

Господин Освальд жестом отпустил конвоиров, и те с поклоном удалились. Взгляд камергера блеснул в коридоре за миг до того, как дверь за ними затворилась.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь мерным потрескиванием поленьев в очаге да завыванием ветра по ту сторону витражного стекла. Незнакомец чуть покачнулся на мысках, едва поворотил голову, сверкнул глазами из-под полей шляпы. Господин Освальд – его недруг, но в не меньшей мере давнишний приятель, – восседал в центральном кресле напротив камина, спиной к пламени. Лет сорока пяти отроду, нынешний хозяин Беренхаурта считался ещё совсем молодым, даже по меркам новой аристократии. И не в пример успешным! В кабинете, лишь в мелочах уступающем королевским гостевым палатам, помимо господина Освальда расположилась ещё целая прорва народу: несколько детишек, юноша, две девицы, дюжина разновозрастных лицемерных аристократов со своими дамами, один старик-учёный, один священник и ещё одна благовидная матрона. Кого-то он знал, кого-то нет. А помимо всех прочих – ещё трое летописцев, застывших над кафедрами с достойной восхищения неподвижностью. Притом все присутствующие, кроме, разумеется, летописцев, расположились весьма привольно, что напрямую говорило о неофициальном характере подобной встречи. Это не тот богатый приём, о котором раструбили по всем сторонам королевства, а скорее уютные домашние посиделки в тесном кругу.

Но сам-то он, доставленный сюда под конвоем, едва ли являлся членом этого круга.

Незнакомец улыбнулся. Сам не знал чему, – просто всё происходящее его вдруг позабавило. Обнаружив в нескольких шагах от себя незанятое кресло с тумбой, украшенной фруктами в вазе и вином в бутыли, он, отринув любое смущение, направился прямиком к нему.

– Позорное несоблюдение этикета, любезнейший, – прокряхтел один из нобилей, граф де Оклиаз. – Позорное, и весьма недальновидное, замечу.

– Любезнейший граф, – отозвался незнакомец, устраиваясь в кресле и прилаживая свою шляпу на один из подлокотников. Под ней скрывалось лицо человека почтенных лет. Украшенные серебром седины подбородок и чело придавали ему умудрённости, а грубые, глубоко залегшие морщины навевали тоску по множеству выпавших на долю испытаний. – Среди всего многообразия ответов на вашу, замечу, вполне обоснованную претензию, я хотел бы объясниться такими словами: а не пойти бы вам к чёрту, любезнейший граф?!

Не ожидавший подобной дерзости нобиль аж крякнул, подавившись. Девицы захихикали вороватыми лисичками, дети заохали. Матрона шумно втянула воздух, ничуть, впрочем, не отвлекшись от листаемой книги. Летописцы заскрипели перьями. И только господин Освальд улыбнулся – лживой своей улыбкой, но не самой лживой.

– Скажи, достопочтимый Конрад, – начал он, – ты знаешь, зачем ты здесь?

Названный Конрадом меж тем взялся за бутыль вина:

– Ну, достопочтимый господин Освальд, сначала я решил, что вы хотели бы меня казнить. Избавиться, так сказать, от наболевшего бельма в глазу. Но тогда слишком уж много во всём этом мороки. Ваше здоровье! – Наполнил гранёный бокал вином и отпил глоточек. – По той же, кстати, причине я уверен, что вино не отравлено. Затем я подумал, что вы хотели бы меня публично унизить и уничтожить, – но после вспомнил, что это банально не ваш метод. Так что я пришёл к выводу, что у вас есть что мне предложить.

– Верно, – улыбнулся Освальд. – Хотя, правильней будет сказать, это у вас есть, что предложить мне. И я, намеренный это получить, предложу достойную оплату.

– Но у меня за душой нет ровным счётом ничего! – с полуулыбкой ответствовал Конрад, отставил вино и потянулся к яблоку, большому и красному, как бычье сердце.

Достал из-за полы плаща небольшой кинжал и принялся неспешно срезать им кожуру. Все присутствующие охнули. Все, кроме детей, летописцев и самого Освальда.

Хозяин же демонстративно похлопал в ладоши. И спокойно позвал стражу.

В тот же миг дверь распахнулась, и в кабинет ввалилась дюжина человек, вооруженных мечами, полэксами и менкатчерами, а возглавлял их усатый вояка, лицо которого являло карту множества жесточайших шрамов. Именно его и называли здесь Капитаном. Он был неутомимым бойцом, опытным командиром и верным соратником. И он не был глупцом: увидав недавно конвоируемого, мирно сидящим в кресле с кинжалом в руке, сразу же всё понял и остановил своих людей. Спал с лица.

– Вот, полюбуйся, Капитан. Кинжал! Он пронёс сюда кинжал. – Голос господина Освальда выражал самое красноречивое ничего из всех возможных.

– Господин. Своей честью клянусь, что мы обыскивали его со всем пристрастием. Я присутствовал при этом лично. После нас его проверил придворный чародей. Дважды. Ни во рту, ни под кожей, ни в… иных местах он не мог пронести оружие в этот дом.

Да, не мог. Но пронёс.

– Господин, – продолжил Капитан, – я подвёл вас, Господин. Но прежде чем понести наказание, дозвольте распорядиться и обыскать всё…

– Капитан! Достопочтимый мой Капитан, молю, успокойся, – прервал его господин Освальд. – Я не виню тебя и вовсе не намерен тебя карать. Просто хотел показать тебе, старый ты вояка, что всё ещё есть фокусы, которыми даже тебя можно провести. Теперь можешь идти. Продолжай нести службу снаружи моих покоев.

Капитан тяжело отсалютовал и удалился. Освальд повернулся к своему гостю:

– Зря ты так с ним, он редкий образчик доблести и верности.

– Просто набиваю себе цену, – пожал плечами Конрад, вернув яблоко на место.

Нетронутым, если не считать срезанной шкурки.

– Ах да… касательно цены… Ну что ж, к делу! – объявил господин Освальд, и без того молчаливая толпа в его кабинете сделалась ещё тише. – Вот что я предлагаю: графство Ацерос – полная амнистия.

Ветер за окном затих. Дыхание у всех присутствующих – тоже. Стало слышно, как гости веселятся в противоположном крыле здания. Конрад так же выдохнул не сразу. Ошибка. Это было ошибкой – выдать так легко свою заинтересованность вопросом. Впрочем, а разве Освальд не знал, что так оно и будет? И разве он – Конрад, – не знал, что Освальд знает? Так или иначе – проклятье! – это, в сущности, уже не важно. Прозвучала цена, и настала пора обговорить услуги и… условия.

– Амнистия? Полная? – переспросил Конрад, принявшись набивать трубку табаком и сохраняя праздное выражение лица – исключительно проформы ради.

– Полная, – подтвердил господин Освальд. – И безоговорочная. Я освобожу всех пленных, дарую свободу всем невольникам. Верну все земли. В золоте возмещу все лишения. Все, всем и за всё. Вот моё условие. А взамен я хочу получить его – Аридиана Блэкхарта. Всю его историю. Настоящую историю, разумеется, со всеми подробностями его жизни. Всем тем, что привело его к тому, кем и чем он стал. Истину, которую знаешь только ты, потому как только тебе он её и поведал. А ты в свою очередь поведаешь её мне.

Кто-то из приближённых хозяина тихонько шевельнулся. Заскрипели перья.

– Короли не одобрят, – заметил Конрад.

– Короли-близнецы прислушаются ко мне. А ежели нет, ну так не они одни держат власть в королевстве. Есть множество других, более прозорливых.

Это звучало чем дальше – тем серьёзнее. Сперва предложение невиданной щедрости к врагу, затем речи о нарушении клятвы. Благодетельному мужу не пристало даже думать-то о таком, не то, что говорить вслух и всерьез. И тем не менее…

– Гарантии? – поинтересовался Конрад.

– Моё слово, – отчеканил господин Освальд.

– И только-то?

– Прочнее моего слова лишь моя репутация, добрейший Конрад. А та, в свою очередь, твёрже самого Божественного Откровения! Я всегда служил своему отечеству.

В кабинете послышались испуганные вздохи, зашептались молитвы, руки и пальцы заметались в святых знамениях. Целеустремлённости летописцев при всём при этом оставалось только позавидовать. С упрямством точащего скалы прибоя они записывали каждое озвученное слово, – даже об измене и ереси, – и не подавали и тени беспокойства.

Напряжённую тишину нарушил смех. Смех Конрада, гостя-пленника, которому пообещали целое графство за рассказ. Он чиркнул огнивом, закурил трубку и медленно выпустил завитки дыма ароматного эльфийского табака.

– Да будет так, – проговорил Конрад, коверкая слова зажатой в зубах трубкой. – Но рассказ мой будет не из коротких, потому советую набраться терпения. Это вам не те истории о чудаках, которым вечно везёт; немощах, которые сами даже нужду справить не в состоянии, или безумцах, заброшенных неведомой силой в чудные миры.

Господин Освальд обернулся на своих приближённых:

– Вот оно. Слушайте! Слушайте внимательно! – рявкнул он в невесть откуда взявшемся гневе и нетерпении. – Здесь сегодня на ваших глазах будет вершиться история! Тех, кто упустит хотя бы мелочь, – важную или незначительную, – ждут позор и забвение!

– Да, именно что, история будет вершиться здесь! – подтвердил Конрад. – И пускай, как и каждая полнящаяся чудесами и неведомыми таинства история, эта… – Он затянулся и выпустил густые белесые клубы табачного дыма. – …Начнётся с тумана.

Глава первая

Гость из тумана

А туман этим утром и впрямь оказался на редкость густым. Сплошная молочная пелена, – пусти стрелу в случайном направлении, и уже ярдов через семь-восемь она наверняка вонзится прямо в мутную па́дымь да так и останется из неё торчать. Сейчас, привалившись спиной к каменной глыбе и грея промокшие сапоги у костерка, я готов был поклясться, что впервые очутился на этой поляне – так сильно всё вокруг изменилось. Но нет, это всё те же трижды хоженые мною места, а моя родная деревня лежала лишь в полулиге на запад.

Я – охотник. Я молод ещё. Иные говорят: слишком молод, чтобы ходить по полям да лесам в одиночку. Наши края знатны кабанами и рысями, да и на медведя, не ровен час, нарваться можно. Но мне-то ни кабаны, ни медведи нипочём, – я по лесу тихонько ходил, будто мышка, да и слишком уж далеко в чащобу никогда в одиночку не забредал.

По правде сказать, сегодня я и вовсе не собирался в лес. Само получилось.

Что-то затрещало. Недавно освежёванная тушка не удержалась на распорке и соскользнула прямо в огонь. Я поспешил вернуть её на место и закрепил получше. Ну и головёшки водой из фляги залил, чтобы не горели, а лишь коптили. Крольчатину поджаривал; одного из нескольких бедолаг, попавшихся в силки, коего я выбрал себе на завтрак. Ещё немного, и будет готов; а остальные незадачливые его собратья дома отправятся в похлёбку. Три тушки покоились на походном плаще. По соседству с одной прелюбопытнейшей моей находкой.

Сегодняшним утром я проснулся ещё сильно затемно. Распахнул глаза, будто кто мне в них веточки поперёк век вставил, и глядел так в потолок о́тчего дома до тех самых пор, пока не понял, что больше уснуть уже не смогу. Мать, ясное дело, ещё спала, и отец тоже. Будить их – верный способом огрести нагоняй, а потому я тихонько поднялся и стал собирать вещички. Сперва думал сходить к охотничьему домику – проверить, как сохнут растянутые шкуры, но мой лук и всё необходимое было под рукой, а потому я направился прямиком в лес. Походил-побродил, о жизни подумал, проверил силки – те, которые сумел отыскать. В овраг скатился. Чуть позже напал на след луговой косули, – и как это она сюда забрела? – но выследить так и не сумел. Зато, собираясь в обратную дорогу, нашёл нечто удивительное.

Я снова взял находку в руки, оглядел со всех сторон. На диво точная фигурка голубицы – будто живая пичуга взяла да и обратилась в древо. Мастер мог бы гордиться такой поделкой, вот только эта была покрыта корой и выросла на ветке дерева; а, отломив её, мне ещё и листву пришлось обдирать. С самого прихода лета ходят слухи о таких вот диковинах в лесу: то голова зубра на стволе векового дуба отпечатается, то заяц на корневище как живой воссядет. Охотники постарше всё чаще такие истории рассказывать стали, и я им по первости не верил… до этого вот самого момента.

Добытую голубицу я вознамерился забрать с собой. Хотел показать её отцу с матерью, вдруг чего интересного расскажут или похвалят? Но это подождёт; прежде я задумал ещё несколько дел, и ради них не лишним мне будет немного отдохнуть и подкрепиться.

Костерок выстрелил снопом искр; лёгкое дыхание ветерка повело стебли высокой травы в сторону. Зашелестели колосья, заклубился туман. Идиллия. Я снова привалился спиной к глыбе и, сложив руки на груди, прикрыл глаза. Глубоко и шумно вздохнул, наслаждаясь ароматами. Думал немного вздремнуть… но не сложилось.

На душе у меня вдруг сделалось неспокойно. Что-то – сразу и не смекнёшь что именно – меня встревожило. Что-то насторожило. Некий звук. Не звук даже, но одно лишь его ожидание. Как если бы сердце решило биться чуточку сильнее и громче. Эдакое топ… топ… топ… шаги, не иначе! Не разобрать, какого именно зверя; но зверя, без сомнения, крупного.

      Я разлепил веки. В единственный миг поляна утратила всё своё умиротворение в моих глазах. Стебли травы теперь гневно хлестали на ветру, клубы тумана скрывали хищников и чудищ. Рука моя сама потянулась к луку, и я не стал её одёргивать.

Не то чтобы я был из пугливых, но отец мой, бывший гвардейский сотник, всегда повторял: «Можешь держать ухо востро – держи!». Я подхватил свой тисовый лук, выдернул четверку стрел из колчана и полез на верхушку каменной глыбы. Уселся на ней, как на смотровой башенке, наложил стрелу на тетиву и принялся, будто филин, крутить головой. Высматривал того, кто потревожил мой покой.

Сам себя в тот момент я воображал стражником на боевом посту, но, оказалось, кровь в моих венах взыграла напрасно. Во мгле проявился силуэт, и стоило ему только обрести форму, как стало очевидно, что никакой это не зверь и не чудище, а обычный человек, отмеряющий свой путь увесистым посохом. Странник. Обычный… да не совсем.

Головным убором ему служила чудная плетёная шляпа с широкими полями, больше походившая на корзину и скрывавшая лицо почти целиком. Белёсая рубаха и горчичные штаны явно предназначались кому-то более тучному, а из-за алого кушака выглядывала обмотанная рукоять деревянной палки, которую незнакомец носил на манер меча в ножнах. На переброшенной через плечо верёвке болтался потёртый вещевой мешок.

За свои пятнадцать годков подобные одежды я видел лишь зарисованными в книгах, но никогда прежде не встречал воочию. Очевидно, глазам моим предстал чужеземец из некоей далёкой страны. И хотя только дураки относятся к чужакам легкомысленно, как я ни старался, а настороженность моя сменилась жгучим любопытством.

– Эй, эй! – окликнул я странника.

Окликнуть-то окликнул, но сделал это до того невежливо, – не убрав пальцев с тетивы, – что сам тотчас же и смутился. Незнакомец остановился, а я, перебросив лук через плечо, принялся поспешно разоружаться.

– Приветствую! – снова крикнул я, заталкивая неладные стрелы за пояс.

Незнакомец не ответил. Он остановился вполоборота и на меня даже не взглянул. Хотя, если б и взглянул, наверняка из-за своей нелепой шляпы ничего бы не увидел. Казалось, он не смотрел, но лишь прислушивался, и у меня сразу же возникла догадка: может, он слеп? Это объяснило бы шляпу, но… уж одинокому слепцу-то в наших краях точно неоткуда взяться и нечего делать.

Незнакомец меж тем отвернулся и зашагал прочь, не обмолвившись и словом. Он прошествовал мимо моего лагеря, ударяя посохом в землю, и стал постепенно удаляться.

– Эй, подожди! – крикнул я ему вослед и принялся торопливо спускаться.

Спустился. Точнее, скатился кубарем. Обломил одну из стрел, да ещё и в костёр наступил, вновь уронив тушку кролика на угли, но внимание чужеземца так и не привлёк.

И идти бы ему своей дорогой дальше… но так ведь брёл он в никуда!

Моя деревня, что носила название Падымки́, располагалась на косом полуострове, сквозь который бежала река, водопадом низвергаясь в море. Одно из самых глухих мест на всём Драриндаине, – крупнейшем из островов Атаранской гряды, что в Светлом море. Даже сборщики податей к нам сюда заглядывали нечасто, хотя до ближайшего городка всего-то пару дней пути. В Падымки вела единственная дорога, но среди скал у восточной окраины таилась ещё и малоприметная бухта. Бухта Контрабандистов, названная так вовсе не ради красного словца. Именно оттуда-то, морем, чужак и прибыл.

А ещё это значило, что и северные контрабандисты вновь нас посетили! А среди них водилось немало бравых молодцев, мудрых стариков и лихих девиц, что привозили нам сюда множество историй и диковинных сувениров. Жаль, разгружались подолгу – изведёшься, пока дождёшься.

Сама же деревня вовсе неспроста заимела такое название: хоть и вела к ней отвоёванная у леса дорога, но незнакомый с местностью путник наверняка заплутает, покуда не посчастливится ему разглядеть дым печных труб над холмами и изломами. Такая уж у нас земля. А в нынешний час печи не топили. Чужеземец шёл почти правильно, но взял слишком южнее. Совсем скоро он выйдет к клифу, который обрывается прямо в бурлящее море, и, коли жизнь ему дорога, неизбежно повернёт на север. Просто не сможет в тумане отыскать иного пути. Пройдёт мимо Падымков, хотя деревня будет у него прямо под боком, и наверняка на веки вечные пропадёт в густых лесах.

И, казалось бы, мне не было дела до его судьбы. Но ведь это не по-людски! Хоть он и чужак, но он на моей земле, и позволить ему плутать в безвестности значило бы не только совершить грех безразличия, но и попрать все правила и обычаи гостеприимства.

А священные те обычаи почитались у всех добрых людей по всей-всей земле, – так преподобный рассказывал. Возможно, и чужеземцу о них ведомо? Я смахнул с лица выбившиеся из очелья пряди и, шагнув ещё немного вперёд, прокричал:

– Гелиадр здравствует, путник!..

Чужак остановился. Обернулся. Довольно резко, ломано, но без видимого напряжения. Значит, язык он понимал, и ему так же не чужды почитаемые заветы.

– Друг?! – продолжил я меж тем. – Или же враг?

Таковыми являлись слова приветствия. Те, что я сумел запомнить, вычитав их некогда в книгах. В ответ чужеземец развернулся и направился прямо на меня, всё так же отмеряя шаги гулкими ударами посоха. Хотя на поверку тот оказался обычной корягой в человеческий рост.