Путь Пепла и Стали. Путь от Чернигова до Царьграда

– Ладно, – сказал он, сгребая монеты в свою ладонь. Он говорил так, словно делал величайшее одолжение. – Боги любят милосердных. Сегодня я буду милосерден. Бери. Но помни: давать по одной щепотке, с вечерней водой. Не больше. Снадобье очень сильное.

Яромир схватил глиняный сосуд. Он был холодным и тяжелым в его руке. Это была не просто глина. Это была надежда. Он пробормотал слова благодарности и, не чуя под собой ног, бросился бежать с площади, прижимая к груди свое сокровище.

Он ворвался в дом, испугав задремавшую у постели матери соседку. Агния была без сознания, ее дыхание стало еще более поверхностным. Яромир осторожно вскрыл восковую печать. Внутри сосуда оказался серовато-белый порошок с едва уловимым пряным запахом.

Смешав щепотку с водой, как велел купец, он приподнял голову матери и осторожно, по капле, влил ей в рот драгоценную жидкость.

И стал ждать.

Он сидел у ее постели час, два, всю ночь. Он не сводил с нее глаз, ловя малейшее изменение в ее дыхании, малейшее движение. Свеча догорела, сменившись серым предрассветным светом, пробивавшимся в окно.

Но ничего не менялось. Абсолютно ничего. Кожа матери не стала теплее, дыхание не стало глубже, румянец не проступил на щеках. "Пепельная тень" не отступила ни на шаг.

К утру Яромир понял. Жестоко, со всей ясностью отчаяния он понял, что его обманули. Что все его труды, все его мозоли и боль, вся его накопленная надежда были променяны на горсть бесполезной пыли. Он взял глиняный сосуд, вышел на задний двор и со всей яростью, на которую был способен, разбил его о камень.

Синяя глина и серая пыль смешались с грязью.

Яромир опустился на колени. Он не плакал. Слезы высохли. Внутри была лишь выжженная, горькая пустота. Это было его первое, самое сокрушительное разочарование. Мир не просто был равнодушен к его горю. Мир был хищником, который на этом горе наживался. И он, Яромир, был слишком слаб и наивен, чтобы противостоять ему.

Он поднялся. Пустота внутри начала медленно заполняться чем-то иным. Холодным. Твердым. Похожим на застывшее железо. Он больше не будет наивным. Он больше не будет надеяться на чудо. Если мир – это хищник, то он станет волком. Самым сильным и безжалостным.

Это было его решение. Его клятва, данная на обломках последней надежды.

Глава 5: Шепот Старых Богов

После сокрушительного провала с хазарским снадобьем в душе Яромира осталась лишь выжженная пустошь. Но отчаяние, подобно сорной траве, не может долго покрывать землю, на которой есть хоть капля жизни. А жизнь матери, пусть и слабая, еще теплилась. И пока она теплилась, Яромир не мог сидеть сложа руки.

Он решил пойти к тому, к кому обращались в последнюю очередь, когда человеческие средства уже исчерпаны. К Велемудру. Городскому волхву.

Жилище Велемудра разительно отличалось от остальных домов в Чернигове. Оно стояло в стороне от шумного посада, почти у самой опушки старого дубового леса, который горожане старались обходить стороной. Дом был сложен не из аккуратных бревен, а из потемневшего от времени, корявого дуба, и казался не построенным, а выросшим из самой земли. Дымоход был выложен диким камнем, а на коньке крыши сидел резной деревянный сокол с распростертыми крыльями. Воздух здесь был другим – чистым, прохладным, пахнущим мхом, прелой листвой и дымом от трав, которые, как говорили, Велемудр курил денно и нощно.

Яромир остановился перед низкой дверью. Дверного кольца не было. Он помедлил, а затем просто толкнул дверь. Она бесшумно открылась.

Внутри было сумрачно и тесно. Почти все пространство занимали пучки сушеных трав, свисавшие с потолочных балок, полки с глиняными горшками, черепами мелких животных и связками птичьих перьев. В центре комнаты, в выдолбленном в земляном полу очаге, тлели угли, испуская сизый, ароматный дым.

У огня, скрестив ноги, сидел сам Велемудр. Старик был так стар, что казался ровесником дубов, окружавших его жилище. Его лицо было испещрено такой густой сетью морщин, что напоминало кору дерева. Длинные, абсолютно белые волосы и такая же борода ниспадали на простую льняную рубаху. Но глаза… глаза его были поразительно живыми и ясными, цвета весеннего неба после дождя. Они смотрели на Яромира так, будто видели не только его, но и все его горести, надежды и страхи.

– Пришел, сын Ратибора, – голос Велемудра был тихим, скрипучим, как старое дерево. Это был не вопрос, а утверждение. – Давно жду тебя. Садись.

Яромир неловко опустился на медвежью шкуру напротив волхва. Жар от углей согревал его замерзшие руки. Он не знал, с чего начать, но слова и не понадобились.

– Рассказывать не нужно, – сказал Велемудр, пристально глядя на него. – Твоя боль кричит громче любого слова. Я видел хворь твоей матери. Видел тень, что лежит на вашем доме.

Он протянул костлявую, сухую руку и взял с полки небольшой глиняный сосуд, из которого достал щепотку темно-зеленого порошка. Он бросил его в огонь. Угли вспыхнули ярким, изумрудным пламенем, а дым стал гуще, закручиваясь в причудливые, постоянно меняющиеся формы. Велемудр вглядывался в этот дымный танец, его губы беззвучно шевелились, произнося древние слова.

В комнате стало тихо. Слышно было лишь потрескивание углей и тяжелое дыхание самого Яромира. Он чувствовал, как по коже бегут мурашки. В воздухе сгустилось что-то древнее, могущественное, не поддающееся человеческому пониманию. Казалось, сами стены дома внимают шепоту волхва.

Прошло много времени. Наконец, зеленое пламя погасло, и дым рассеялся. Велемудр устало откинулся назад, прикрыв глаза.

– Я вопрошал у Духов Леса, – медленно произнес он, открывая глаза. В них читалась глубокая печаль. – Я взывал к Велесу, хранителю мудрости. Я раскладывал камни и глядел в дым. Ответ один.

Яромир затаил дыхание.

– Это не наша хворь, – сказал волхв, и его слова прозвучали как приговор. – Она не рождена в наших лесах, не принесена нашими ветрами. В ней нет силы ни Марены-Смерти, ни Чернобога. Я вижу ее… как чужеродное пятно на ткани мира. Словно капля дегтя в чистом роднике. Травы, которые я знаю, не исцелят ее, потому что они не знают, от чего лечить. Заговоры, которым меня учили, бессильны, ибо они не могут назвать истинное имя этой беды.

Он протянул руку и коснулся ладони Яромира. Его прикосновение было сухим и невесомым, как прикосновение опавшего листа.

– Когда твой отец уходил в свой последний поход, я видел в огне тень. Я предупреждал его, но он лишь смеялся. Ратибор был великим воином, но он верил лишь в остроту своего меча. Возможно… он принес частицу этой тени из степей. Возможно, она долго спала и теперь проснулась, найдя самую слабую… Твоя мать… у нее доброе и открытое сердце. Такие сердца – легкая добыча для тьмы.

Яромир почувствовал, как последняя надежда умирает в нем, оставляя после себя холод и пустоту. Если даже старые боги, мудрость земли и леса бессильны, то на что еще он мог надеяться?

– Так что же… это конец? – прошептал он.

Велемудр долго молчал, глядя в угасающие угли.

– Конец – это лишь новое начало, – философски заметил он. – Духи не дали мне ответа, как исцелить. Но они показали… путь. Путь, уходящий далеко на юг. Туда, где сходятся все дороги и все веры. Где чужеродное становится своим, а невиданное – обыденным.

Он поднял свои ясные, не по-стариковски пронзительные глаза на Яромира.

– Хворь эта не от нашего мира, не подвластна ни травам, ни заговорам. В ней тень чего-то чужого. – Велемудр сделал паузу, каждое слово его было выверено и весомо. – А раз так, то и лекарство от нее нужно искать не в нашем мире. Ты должен найти то место, откуда пришла эта тень, или то, которое сильнее ее.

Он видел отчаяние в глазах юноши и добавил, его голос стал чуть мягче:

– Не отчаивайся, сын Ратибора. Боги не отвернулись от тебя. Они испытывают тебя. Великую силу они дают лишь тем, кто прошел через великие испытания. Твой путь будет долог и опасен. Но это единственный путь.

Велемудр поднялся, подошел к стене и снял с гвоздя маленький амулет – почерневший от времени клык волка, оплетенный кожаными ремешками.

– Возьми. Это зуб вожака стаи, который когда-то спас мне жизнь. Он не защитит тебя от меча или стрелы. Но он отпугнет мелкую нечисть, что будет цепляться к тебе в пути. Они почуют в тебе силу старого волка и не посмеют подойти.

Яромир принял амулет. Он был теплым, словно хранил в себе остатки жизни зверя.

– Спасибо, отче, – сказал он, и в его голосе впервые за долгое время прозвучала не боль, а твердость.

Он уходил из дома волхва другим человеком. Отчаяние не исчезло, но теперь у него появилось направление. Смутное, почти безумное, но направление. Если в родной земле ответов нет, он пойдет искать их на край света.

Он больше не был просто сыном, пытающимся спасти мать. Он становился воином, отправляющимся в поход против неведомого врага. И этот враг был куда страшнее любых печенегов, потому что у него не было лица, и ударить его мечом было невозможно.

Глава 6: Человек с Крестом

Спустя несколько дней после визита к Велемудру, когда отчаяние снова начало сжимать сердце Яромира ледяными тисками, в Чернигове появилось новое лицо. Это был не купец и не воин. Он пришел пешком со стороны Киева, опираясь на простой деревянный посох, и выделялся из толпы не богатством одежд, а их странностью. На нем была длинная, до пят, темная ряса, перехваченная веревкой, а на груди висел серебряный крест, тускло поблескивавший на солнце.

Это был отец Феофан, византийский миссионер. Человек средних лет, с усталым, но одухотворенным лицом, глубоко посаженными темными глазами и аккуратно подстриженной бородой. Он говорил по-русски медленно, с сильным греческим акцентом, но его слова были понятны и несли в себе странную, незнакомую силу.

Он не кричал на рыночной площади, не пытался никого переспорить. Он просто стоял у городских ворот и говорил. Говорил о едином Боге, сотворившем небо и землю. О Его Сыне, который сошел на землю, принял страдания и смерть ради спасения всех людей. Он говорил о чудесах, об исцелении больных одним лишь прикосновением, об изгнании злых духов силой молитвы. Он говорил о прощении, любви и вечной жизни.

Люди Чернигова, привыкшие к суровым и требовательным старым богам, которым нужно было приносить жертвы и дары, слушали его с недоверием и любопытством. Одни посмеивались, считая его очередным бродячим юродивым. Другие хмурились, видя в его речах хулу на Перуна и Велеса. Но были и те, особенно страждущие и обездоленные, кто слушал, и в чьих сердцах его слова находили отклик. Вера, которая не требовала кровавых жертв, а обещала любовь и прощение, была чем-то новым и притягательным.

Яромир проходил мимо, возвращаясь с реки, грязный и уставший. Он остановился в стороне, слушая. Слова миссионера о чудесных исцелениях верой заставили его замереть. Он не верил. После обмана хазарина и вердикта Велемудра он уже ни во что не верил. Но отчаяние – цепкий зверь. Оно заставляет хвататься даже за самую тонкую, паутинную ниточку надежды.

"Силой молитвы… исцеление больных…" – эти слова гулким эхом отдавались в его голове.

Он дождался, пока толпа вокруг миссионера поредеет. Подойдя ближе, он встал прямо перед ним. Феофан посмотрел на него своими глубокими, печальными глазами. Он видел перед собой не просто измотанного работой юношу. Он видел душу, изъеденную горем.

– Чем могу помочь тебе, сын мой? – спросил миссионер. Его голос был мягким и спокойным.

– Ты говоришь об исцелении, – сказал Яромир прямо, без предисловий. Его голос был твердым, почти вызывающим. – О том, что ваш Бог может исцелить любого, кто уверует. Это правда?

– Истинная правда, – кивнул Феофан. – Нет такой хвори, которая была бы сильнее воли Господа нашего. Но Он исцеляет не тело, а душу. А вслед за очищенной душой выздоравливает и тело. Вера – вот истинное лекарство.

– Моя мать умирает, – слова вырвались у Яромира сами собой, грубые, отрывистые. – Ни травы волхвов, ни заморские снадобья не помогают. Ее иссушает хворь, от которой нет названия. Сможет ли твой Бог помочь ей?

Феофан внимательно посмотрел на него. Он видел отчаяние, но не веру. Этот юноша пришел к нему не как к священнику, а как к последнему знахарю, от которого ждут чуда.

– Я не творю чудес, сын мой. Чудеса творит Господь через руки наши. Если ее душа и твое сердце открыты Ему, то все возможно. Веди меня к ней.

Дорога к дому Яромира была молчаливой. Горожане, видевшие, как мрачный сын Ратибора ведет за собой чужеземного священника, провожали их любопытными и враждебными взглядами. Запахло чем-то новым, тревожным. Старый мир сталкивался с новым.

Когда они вошли в дом, тяжелый запах болезни ударил в лицо. Агния лежала в полузабытьи, тихо бормоча что-то о черной воде и тенях на том берегу.

Феофан остановился на пороге, перекрестившись. Он оглядел скудную обстановку, остановил взгляд на страдающей женщине, и его лицо исполнилось глубокого сострадания. Он подошел к лавке, опустился на колени. Он не стал осматривать ее, как лекарь. Он просто положил свою ладонь ей на лоб.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – начал он тихим, но сильным голосом читать молитву на греческом языке. Слова были непонятны Яромиру, но их мелодия, их ритм, казалось, наполняли комнату светом.

Он говорил долго. Его голос становился все громче, все увереннее. Он молился неистово, со всей силой своей веры, вкладывая в каждое слово мольбу о спасении этой заблудшей, по его мнению, души.

Яромир стоял в углу, сжав кулаки. Он не знал, что чувствовать. Он смотрел на этого чужого человека, на его странные обряды, и в нем боролись отчаянная надежда и горький скепсис.

И вдруг произошло нечто невероятное.

Агния перестала бормотать. Судорога, искажавшая ее лицо, разгладилась. Она глубоко, чисто вздохнула, словно с груди ее сняли тяжелый камень. На восковых щеках проступил едва заметный, но явный румянец. Она медленно открыла глаза. И в них не было больше кошмарного тумана. Она посмотрела на Яромира и слабо улыбнулась.

– Яромир… – прошептала она. – Мне стало легче… Тьма отступила…

В этот миг Яромир готов был поверить во что угодно. В единого Бога, в его сына, в силу молитвы. Он с трудом удержался, чтобы не броситься на колени рядом с миссионером. Надежда, ослепительная и жаркая, хлынула в его душу.

Феофан закончил молитву. Он был бледен, на лбу выступил пот.

– Господь услышал нас, – тихо сказал он. – Но работа Его лишь началась. Дьявол так просто не отпустит душу, которую счел своей. Нужна постоянная молитва и истинная вера.

Он поднялся.

– Я вернусь завтра. А вы, – он посмотрел на Яромира, – молитесь вместе со мной. Даже если не знаете слов. Просто обратите свое сердце к Нему.

С этими словами он вышел, оставив Яромира одного с его матерью и обретенным чудом. Впервые за долгие месяцы в доме пахло не болезнью, а надеждой. Яромир сидел у постели матери до глубокой ночи, и она спала спокойно, не произнося ни слова.

Он не знал, что это лишь затишье перед бурей. Что новая вера, принесшая мимолетное облегчение, станет причиной еще большего горя. Но в ту ночь он был почти счастлив. Он поверил. И эта вера была самой хрупкой и самой опасной вещью в его жизни.

Глава 7: Молитва и Гнев

На следующий день отец Феофан пришел, как и обещал. За ним, словно тени, на почтительном расстоянии следовали несколько любопытных горожан. Новость о том, что чужеземный жрец принес облегчение больной Агнии, жене славного Ратибора, разнеслась по Чернигову с быстротой степного пожара. Одни шептались о чуде, другие – о черном колдовстве.

Яромир встретил его на пороге. Его сердце было переполнено тревожной надеждой. Ночь прошла спокойно, мать дышала ровно, и даже съела несколько ложек жидкой овсяной каши. Это было больше, чем он смел ожидать.

– Она выглядит лучше, – сказал Яромир, и в его голосе прозвучала непривычная нотка благодарности.

– Это не моя заслуга, а Господа нашего, – смиренно ответил Феофан, входя в дом. Он принес с собой небольшую книгу в тяжелом кожаном переплете с тисненым крестом – Евангелие. – Но враг рода человеческого хитер. Он отступил, но не ушел. Мы должны укрепить ее дух стеной молитвы.

Он снова опустился на колени у постели Агнии. Она была в сознании и смотрела на него со слабой улыбкой.

– Спасибо тебе, добрый человек, – прошептала она. – Мне было так легко…

– Благодари не меня, а Того, кто дарует нам свет и жизнь, – сказал Феофан и открыл книгу.

Он начал читать. Незнакомые, но торжественные и красивые слова плыли по комнате. Он читал притчи о прощении, о заблудшей овце, которую пастырь искал и вернул в стадо, о семени веры, что падает на добрую почву. Его голос был полон искреннего убеждения, он не просто читал – он проповедовал, пытаясь достучаться до души этой страдающей женщины.

Толпа у дома росла. Люди заглядывали в окна, прислушивались к незнакомым речам. Среди них были не только любопытные, но и те, кто смотрел с откровенной враждебностью. Старый Влас-кузнец хмуро стоял в стороне, покачивая головой. Несколько дружинников, товарищей Ратибора, с недоверием смотрели на происходящее. А на краю толпы появился и Велемудр, молчаливый и неподвижный, как старый дуб, наблюдая за чужим обрядом своими всевидящими глазами.

Сперва казалось, что чудо продолжается. Агния слушала, и ее лицо светлело. Но затем что-то изменилось.

Это началось незаметно. Легкая дрожь пробежала по ее телу. Потом еще одна, сильнее. Ее дыхание, такое ровное до этого, стало прерывистым и хриплым. На восковой коже лба выступила испарина.

Феофан, увлеченный молитвой, сперва не заметил этого. Он продолжал читать, повышая голос, словно пытаясь перекричать тьму.

– "Изыди, дух нечистый, из сего творения Божия!" – воззвал он, возлагая руку на лоб Агнии.

И в этот момент ее тело выгнулось дугой.

Глаза Агнии широко распахнулись, но в них больше не было ни сознания, ни узнавания. В них плескался первобытный, животный ужас. Она закашлялась – и это был не прежний сухой кашель, а глубокий, разрывающий легкие спазм. Из ее рта вырвался не стон, а сдавленный, нечеловеческий хрип. Хворь, которая отступила на шаг, вернулась с удесятеренной яростью, словно разъяренный зверь, которого попытались изгнать из его логова.

Яромир в ужасе бросился к матери.

– Мама! Что с тобой?

– Колдовство! – раздался крик из толпы у окна. – Он не лечит, он губит ее!

Феофан отшатнулся, его лицо побледнело. Он смотрел на искаженное страданиями лицо Агнии, и в его глазах отразились растерянность и страх. Его вера столкнулась с чем-то, чего она не могла объяснить и не могла победить.

– Это дьявол противится! – крикнул он, но в его голосе уже не было прежней уверенности. – Нужно молиться сильнее!

Но было уже поздно. Толпа за окнами забурлила, как потревоженный улей. Недоверие и страх мгновенно переросли в открытую ярость.

– Чужеземец! – ревел Влас-кузнец. – Он напустил на нее порчу! Убить колдуна!

– Он хулит наших богов! Хочет извести наш род!

Дверь с треском распахнулась. В дом ворвались разгневанные мужики. Первый же из них схватил Феофана за рясу.

– Что ты сделал, змей?!

Яромир, ослепленный горем и ужасом от вида корчащейся матери, встал между ними. На мгновение он хотел защитить миссионера, но, увидев, как Агния заходится в припадке, в сто крат более сильном, чем когда-либо прежде, его благодарность сменилась яростью. Это из-за него. Он растревожил тьму. Он дал надежду и тут же втоптал ее в грязь.

– Убирайся! – крикнул он Феофану. – Убирайся прочь!

Но толпе было мало просто изгнания. В руках у людей появились палки и камни. Они выволокли миссионера из дома на улицу. Кто-то сорвал с него крест, кто-то ударил по лицу. Его Евангелие упало в грязь, и кто-то наступил на него сапогом.

– Прочь из нашего города, чернокнижник! Неси свою заразу в свои земли!

Испуганный, с разбитой губой, Феофан не сопротивлялся. Он лишь смотрел на разъяренных людей, на дом, где кричала в агонии женщина, и в его глазах было нечто большее, чем страх. В них было крушение его мира, его веры, которая здесь, в этих диких северных лесах, оказалась бессильной.

Под улюлюканье и градом мелких камней его гнали по улицам до самых ворот. Яромир видел, как спотыкающегося священника толкали в спину, как дети швыряли в него комья грязи. Велемудр, стоявший в стороне, молча наблюдал за этим с тяжелым, осуждающим взглядом, направленным не на миссионера, а на саму обезумевшую толпу.

Когда последний крик затих, а ворота за изгнанником закрылись, в городе повисла тяжелая тишина. Яромир вернулся в дом. Агния лежала без сил, обессиленная припадком, ее дыхание было едва слышно. Хворь не просто вернулась – она забрала те крохи сил, что у нее оставались.

Яромир опустился на пол. Мимолетное чудо обернулось катастрофой. Он искал помощи у новой веры и в ответ получил лишь усиление страданий своей матери и гнев всего города.

В тот день он понял еще одну жестокую истину. Нет ничего опаснее, чем ложная надежда. Она, как хмельное вино, на миг придает сил, но похмелье после нее – страшнее любой боли. И теперь он остался не просто один на один со своей бедой. Он остался один против всего мира, который, как ему казалось, был готов разорвать его на части.

Глава 8: Темная Вода

После изгнания Феофана дом Яромира стал проклятым местом. Соседи обходили его стороной, бросая косые, полные страха и осуждения взгляды. Теперь Яромир был не просто сыном больной женщины. Он был тем, кто привел в город колдуна, растревожившего древнее зло. Он был один. Абсолютно один.

Все пути были испробованы. Купеческие снадобья, мудрость волхва, вера нового бога – все обернулось прахом. Оставалась лишь одна, последняя тропа, по которой ходили только в полном отчаянии, когда терять уже было нечего. Тропа, ведущая к Морене.

Морена не была ни знахаркой, ни волхвой. Ее звали ведуньей, но чаще за спиной шептали – «ведьма». Она жила не в городе и не в лесу. Ее домом были Топкие Болота – гиблое, дурное место в нескольких верстах от Чернигова, куда даже охотники боялись заходить. Говорили, что Морена знается с кикиморами, водит дружбу с водяными и понимает язык змей. Люди боялись ее, но шли к ней, когда боль становилась невыносимой, а надежда умирала. Шли за приворотным зельем, за проклятием для врага или, как Яромир, за последним шансом.

Путь к ее жилищу был сущим наказанием. Яромир брел по узкой, едва заметной тропке, которая постоянно терялась в чавкающей под ногами трясине. Воздух был тяжелым и спертым, пахло гнилью, мхом и стоячей водой. Корявые, безлистные деревья тянули к нему свои ветви, словно костлявые руки утопленников. Тишина давила на уши, нарушаемая лишь мерзким кваканьем невидимых жаб и гудением туч мошкары.

Избушка Морены стояла на небольшом островке суши, окруженном черной, маслянистой водой. Она была низкой, вросшей в землю, крытая позеленевшим камышом. Казалось, ее слепили из грязи и старых коряг. Ни дыма, ни света.

Яромир остановился перед покосившейся дверью. Страх, липкий и холодный, как болотная жижа, коснулся его сердца. Он почти повернул назад, но образ матери, ее хриплое дыхание, ее глаза, полные муки, заставили его поднять руку и постучать.

Дверь со скрипом отворилась сама.

– Заходи, раз пришел, – раздался из темноты голос. Хриплый, надтреснутый, похожий на карканье вороны.

Яромир шагнул через порог и замер. Внутри было темнее, чем снаружи. Единственным источником света была тускло тлеющая в плошке масляная лампада, выхватывающая из мрака лицо хозяйки.

Морена была стара, но ее возраст невозможно было определить. Это была не благообразная старость Велемудра. Лицо ее было смуглым и обветренным, с резкими, хищными чертами. Длинные седые волосы, сбившиеся в колтуны, были перехвачены на лбу тесьмой с нанизанными на нее зубами каких-то мелких зверьков. Но самым жутким были ее глаза. Абсолютно черные, без белков и радужки, они смотрели на Яромира немигающе, как смотрят змеи.

– Я… – начал он, но голос подвел его.

– Я знаю, зачем ты здесь, сын Ратибора, – перебила она. – Твое горе смердит так, что на болоте все лягушки разбежались. Веди меня.

Она не спрашивала, хочет ли он этого. Она поднялась – высокая, костлявая фигура в темных лохмотьях, – взяла с лавки длинный посох из гладко отполированного черного дерева и вышла из избы. Яромир, ошеломленный, молча последовал за ней.

Они шли через город в сгущающихся сумерках. Люди, видевшие их, в ужасе шарахались в стороны, крестились или сплевывали через плечо. Мрачный, отчаявшийся юноша и жуткая болотная ведьма – это шествие выглядело как предзнаменование большой беды.

Войдя в дом, Морена не обратила внимания ни на Яромира, ни на убогую обстановку. Она подошла прямо к лавке, где лежала Агния, и замерла, глядя на нее своими черными, бездонными глазами. Она не читала молитв, не жгла трав. Она просто смотрела. Казалось, ее взгляд проникал сквозь плоть, сквозь кости, в самую суть того, что мучило эту женщину.