Путь Пепла и Стали. Путь от Чернигова до Царьграда

Alex Coder

Путь Пепла и Стали. Путь от Чернигова до Царьграда

Глава 1: Молот и Глина

День в Чернигове рождался из серого тумана, ползущего с Десны. Он приносил с собой сырость, запах тины и гниющих листьев, но в кузнице на краю посада уже много часов царил свой, иной мир. Мир огня, железа и нечеловеческого напряжения.

В центре этого мира, у самого горна, стоявшего подобно злому идолу, двигалась фигура Яромира. Ему было всего восемнадцать зим, но тело его уже успело утратить юношескую мягкость, превратившись в сплетение жилистых, рельефных мышц, выкованных не меньшим трудом, чем полоса стали на наковальне. Капли пота, смешиваясь с сажей, стекали по его лицу, оставляя темные дорожки на скулах и шее. Его длинные русые волосы, стянутые на затылке кожаным ремешком, намокли и прилипли к голове.

БУМ!

Тяжелый молот в его руке взлетал, на мгновение замирая в высшей точке, и с оглушительным ревом обрушивался на раскаленный добела кусок железа. Искры, словно рой огненных пчел, разлетались во все стороны, шипя, гасли на влажном земляном полу или на его кожаном фартуке.

БУМ!

Это был ритм его жизни. Каждый удар – это выдох. Каждый взмах – вдох. Он не думал о форме будущего лемеха для плуга или наконечника для стрелы. Каждый удар был для него шагом. Шагом от бессилия. Шагом к надежде, пусть даже самой призрачной. В грохоте металла он топил свои мысли, глушил отчаяние, которое ледяным змеем шевелилось в груди, стоило ему лишь на миг остановиться.

«Еще удар, – шептал он себе. – Еще монета».

Влас, хозяин кузни, здоровенный, похожий на медведя мужик с седой бородой, испачканной сажей, молча наблюдал за ним из угла. Он помнил отца Яромира, Ратибора, – лихого и смелого дружинника, павшего в степной стычке с печенегами. Он видел, как растет этот парень. Сперва мальчишкой приходил смотреть на огонь, потом начал помогать таскать уголь, а теперь работал за троих, не зная устали.

– Хватит на сегодня, парень, – пробасил Влас, подходя ближе. – Загонишь себя в могилу раньше времени. Железо подождет.

Яромир выпрямился, тяжело дыша. Жар от горна опалял лицо. Он опустил молот, и тот с глухим стуком упал на землю.

– Мне нужны деньги, Влас, – хрипло ответил он, не глядя на кузнеца. Его взгляд был устремлен в остывающий кусок металла.

– Я знаю, – Влас вздохнул, и его вздох был подобен скрипу старых мехов. – Всякий знает про хворь твоей матери, Агнии. Но мертвый сын ей не помощник. Вот, держи. – Он протянул Яромиру несколько мелких медных монет. – Это больше, чем ты заработал.

Яромир на мгновение сжал кулак, но затем разжал его и молча взял деньги. Его руки, покрытые сетью застарелых шрамов от ожогов и свежими, кровоточащими мозолями, дрожали от усталости.

– Спасибо, – коротко бросил он и, не переодеваясь, вышел из душной, жаркой кузницы на улицу.

Холодный, влажный воздух ударил в лицо, заставив поежиться. Но он не пошел домой. Его путь лежал дальше, к реке. Работа в кузнице давала слишком мало. Ему нужно было больше. Всегда больше.

Берег Десны встретил его унылым пейзажем. Низкое небо, казалось, давило на плечи. Редкие ивы склонили свои голые ветви к темной, лениво текущей воде. Здесь, на отмели, где река намывала богатые залежи жирной синей глины, уже работало несколько человек. Согнувшись в три погибели, они стояли по колено в холодной воде и грязи, загребая тяжелую, липкую массу в плетеные короба. Работа для нищих, отверженных, тех, у кого не осталось ничего, кроме силы в руках.

Яромир без слов скинул рубаху, оставшись в одних портах, и шагнул в ледяную воду. Тело обожгло холодом, заставив на миг перехватить дыхание. Но он лишь стиснул зубы и взялся за лопату, оставленную кем-то на берегу.

Скрип лопаты, вгрызающейся в глину. Тяжесть мокрой земли, отрываемой от речного дна. Монотонная, тупая боль в пояснице, в плечах, в ногах, которые уже через час начало сводить от холода. Но он продолжал.

Здесь, в тишине, нарушаемой лишь плеском воды и криками чаек, мысли, от которых он бежал в грохоте кузни, настигали его. Он видел лицо матери. Не то, которое было сейчас, – иссохшее, пергаментно-желтое, с тенями под глазами и запавшими щеками. Нет. Он вспоминал ее другой. С румянцем на щеках, со смешинками в глазах, когда она встречала его после тренировки с дружиной. Он помнил тепло ее рук, запах печеного хлеба в их небольшом, но уютном доме.

А теперь оттуда пахло травами, горькими отварами и болезнью. Ее кашель по ночам был похож на стук дятла по сухому дереву – такой же неотвратимый и пустой. Этот звук преследовал его, въедался в память.

«Царьградское снадобье не помогло… – думал он, швыряя очередной ком глины в короб. – Миссионер с его молитвами только разгневал людей… Волхв разводит руками…»

Его пальцы на древке лопаты побелели. Ярость, холодная и бессильная, поднималась изнутри. Ярость на богов, которые позволили этому случиться. Ярость на купцов, дерущих три шкуры за бесполезные порошки. Ярость на весь мир, который продолжал жить своей жизнью, пока его собственная рушилась.

Он работал, пока последние лучи солнца не утонули в свинцовой воде Десны. Когда смотритель, принимавший глину для гончаров, отсчитал ему еще несколько монет, Яромир едва мог разогнуть спину. Его тело было одной сплошной раной – руки горели от мозолей, спина ныла, ноги онемели от холода.

Он шел по темнеющим улочкам Чернигова, крепко сжимая в потном, грязном кулаке заработанные за день медяки. Это была ничтожная плата за его боль, за его силы, за его молодость. Но это была единственная плата, которую он мог получить. Он шел мимо шумной рыночной площади, мимо крепких домов зажиточных купцов, мимо дети́нца, где в окнах княжеских гридниц уже горели огни.

Его дом стоял на отшибе. Маленький, приземистый, с покосившейся крышей. Из трубы не вился дым. В единственном оконце горел тусклый свет свечи.

Яромир остановился у калитки. На мгновение он прикрыл глаза, собираясь с силами. Там, за этой дверью, его ждала причина его страданий и единственный смысл его жизни. Он глубоко вдохнул холодный вечерний воздух, изгоняя из себя усталость и отчаяние, надевая маску спокойствия и надежды. Он не имел права показать ей свою боль.

Он расправил плечи и, разжав кулак, в котором лежало его дневное сокровище, шагнул во двор. Впереди была ночь. И новый, еще более тяжелый день.

Глава 2: Дыхание Хвори

В доме Яромира пахло горькой полынью, сушеной мятой и чем-то еще. Чем-то тонким, едва уловимым, сладковато-тленным, словно увядающие цветы. Это был запах самой хвори, которая вплелась в стены, впиталась в деревянные лавки и домотканые половики, став полноправной хозяйкой этого жилища.

Свет от одинокой восковой свечи, купленной по случаю у монаха, выхватывал из полумрака лицо Агнии. Она лежала на широкой лавке у печи, укрытая до подбородка старым овчинным тулупом. Когда-то ее лицо было живым и румяным, сейчас же кожа, туго обтягивавшая скулы и заострившийся нос, приобрела цвет топленого воска. Дышала она прерывисто, с тихим, сухим свистом, будто каждый вздох давался ей с боем, царапая изнутри грудь. Ее некогда густые, каштановые волосы поредели, стали тусклыми и лежали безжизненными прядями на подушке, набитой сеном.

Эта хворь была не похожа ни на одну другую. Она не бросала в жар, не заставляла тело биться в ознобе. Она действовала иначе. Она пила жизнь медленно, капля за каплей, иссушая тело и туманя разум. Она приходила во снах.

Яромир тихо вошел в комнату, стараясь не скрипеть половицами. Он поставил на стол глиняную миску с теплой, но не горячей водой и чистую тряпицу. Опустившись на колени у лавки, он бережно взял руку матери. Она была легкой, почти невесомой, а кожа – сухой и горячей.

– Мама, – шепотом позвал он.

Агния не открыла глаз. Ее ресницы дрогнули, а губы, потрескавшиеся и бледные, зашевелились, произнося неясные слова.

– Вода… черная вода… Не пускай их…

Он знал, о чем она. Это был один и тот же сон, который преследовал ее неделями. Она рассказывала о нем в редкие моменты просветления. Во сне она стояла на берегу темной, безжизненной реки. На другом берегу виднелись смутные, бесплотные силуэты, которые манили ее, шептали ее имя. А вода была холодной и вязкой, и с каждым днем, по ее словам, подступала все ближе к ногам.

Яромир смочил тряпицу в воде и осторожно провел по ее лбу, щекам, вискам. Это, казалось, принесло ей некоторое облегчение. Она перестала бормотать и глубоко вздохнула.

– Я здесь, мама. Я рядом, – тихо сказал он. – Никто тебя не тронет.

Он сидел так долго, молча, просто держа ее за руку, чувствуя, как слабая ниточка ее жизни бьется под его пальцами. Он видел ее не больной, иссохшей тенью, а такой, какой помнил всегда. Он видел, как она пекла хлеб, и ее руки, сильные и ловкие, были перепачканы мукой. Он видел ее смех, когда отец, Ратибор, вернувшись с удачной охоты, подхватывал ее на руки и кружил по горнице. Эти образы были такими живыми и яркими, что реальность казалась страшным, затянувшимся сном.

Агния медленно открыла глаза. Ее взгляд был на удивление ясным, лишенным кошмарного тумана. Она посмотрела на сына, и в глубине ее глаз промелькнула знакомая, всепонимающая нежность.

– Яромир… – выдохнула она. Голос был слаб, как шелест сухих листьев. – Ты снова весь день… на себе жилы рвал?

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой и натянутой.

– Просто помогал Власу. Легкая работа.

Она покачала головой, и этот простой жест стоил ей видимых усилий.

– Не лги матери, сын. Я вижу твои руки. Ты стираешь их в кровь ради… ради этого. – Она обвела взглядом комнату, как бы указывая на собственное бессилие.

В его горле встал ком. Он отвел взгляд.

– Я найду лекарство. Купцы говорили, в Киеве есть все…

– Перестань, дитя мое, – ее голос обрел крупицу былой силы. – Есть хвори, от которых лечат травы, а есть те, что лечит только земля.

– Не говори так! – он вскинулся, в его голосе прорезалась боль. – Отец не учил меня сдаваться. Он бы не сдался!

Агния смотрела на него долгим, печальным взглядом.

– Твой отец был великим воином. Но даже он знал, что есть битвы, которые не выиграть мечом. Иногда… самое большое мужество – это принять неизбежное. Я не боюсь смерти, Яромир. Я боюсь оставить тебя одного. Боюсь, что эта боль, что сидит в тебе, выжжет все доброе, что мы с отцом в тебе растили.

Он опустил голову, не в силах выдержать ее взгляд. Его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.

– Что мне делать без тебя? – прошептал он, и в этом вопросе было все его отчаяние.

Ее сухая, горячая рука накрыла его ладонь.

– Жить, – просто ответила она. – Жить так, чтобы твой отец гордился тобой. Помнишь сказки, что он тебе рассказывал? Про богатырей, что сражались со змеями, и про мудрых царей? Он не просто так их рассказывал.

Яромир кивнул, утирая слезы тыльной стороной грязной ладони.

– Помню.

– Расскажи мне, – попросила она. Ее глаза начали снова туманиться, наваливалась усталость. – Расскажи мне про Илью и Соловья-Разбойника. Твой отец так хорошо ее рассказывал… Хочу услышать ее твоим голосом.

И Яромир, глотая слезы, начал рассказывать. Его голос, поначалу дрожащий и срывающийся, постепенно крепчал. Он рассказывал о дремучих лесах, о славных подвигах, о победе добра над злом. Он говорил не для нее, а для них обоих. Он строил из слов мост через реку отчаяния, цепляясь за отцовские сказки, как за единственное прочное, что осталось в его рушащемся мире.

В его рассказе Илья был не просто сказочным богатырем, а воплощением стойкости, которую он сам хотел бы иметь. Соловей-Разбойник был не просто чудищем, а олицетворением той неведомой силы, что отнимала у него мать. Он вкладывал в старые слова свою собственную боль, свою надежду и свою ярость.

Агния слушала, ее дыхание становилось ровнее. Она уже не видела темной комнаты и не слышала своего мучительного кашля. Она слышала голос сына и видела картины, которые он рисовал словами. Лицо ее разгладилось, страшные тени кошмаров отступили.

Когда Яромир закончил, она уже спала. Спокойным, мирным сном, впервые за много дней. Он смотрел на нее, и его сердце разрывалось от любви и бессилия.

Он понял, о чем говорила мать. Память. Пока он помнит ее сказки, ее смех, тепло ее рук – она будет жить. Но эта мысль не приносила утешения. Она лишь острее ранила, потому что память – это все, что у него, возможно, скоро останется. И этого было слишком, невыносимо мало.

Он поправил на ней тулуп и подбросил дров в угасающую печь. Сев на стул в углу, он взял отцовский охотничий нож и кусок дерева. Под монотонный скрип лезвия, вырезавшего из дерева грубую фигурку птицы, он поклялся себе.

Он не примет неизбежного. Он пойдет против судьбы. Он вырвет ее у черной воды, даже если для этого ему придется пройти через огонь и вычерпать саму реку смерти. И пока в его жилах течет кровь, он будет бороться. За нее. И за память о ней.

Глава 3: Наследие Дружинника

Тренировочное поле за стенами Черниговского дети́нца было растоптано тысячами ног до состояния твердой, пыльной земли. Здесь, под открытым небом, воевода Борислав муштровал княжескую дружину. Воздух звенел от лязга металла, хриплых выкриков и тяжелого дыхания. Десятки воинов, разбившись на пары, отрабатывали удары мечами, рубились на топорах и учились держать строй под натиском условного врага.

В стороне от основной группы, у ряда соломенных чучел, обтянутых старыми кольчугами, тренировался Яромир. Ему, как сыну павшего дружинника, было даровано это право – оттачивать свое мастерство вместе с лучшими воинами города. Для него это было не привилегией, а необходимостью, еще одним способом выковать из отчаяния силу.

Его оружием был тяжелый тренировочный меч – тупая стальная полоса, весившая столько же, сколько боевой клинок. Но в его руках он не казался громоздким. Яромир двигался не так, как другие. В его движениях не было отточенной элегантности опытных воинов. В них была ярость. Неистовая, первобытная, почти звериная.

Каждый удар по чучелу был не просто упражнением. Это был выплеск боли, гнева и бессилия, которые копились в нем день за днем. Он вкладывал в удар всю тяжесть своих мыслей, представляя на месте соломенной головы бесплотное лицо хвори, забравшей его мать. Меч со свистом рассекал воздух и с глухим, тяжелым треском врезался в цель, раз за разом разрывая кольчужные кольца и разметывая солому.

Воевода Борислав стоял поодаль, прислонившись к столбу ограды. Это был высокий, широкоплечий мужчина лет пятидесяти, с лицом, обветренным степными ветрами, и густой бородой, в которой уже блестела седина. Шрам, пересекавший его левую бровь и терявшийся в волосах, придавал его взгляду суровость. Но сейчас в его серых, внимательных глазах читалось нечто иное – смесь скорби, гордости и беспокойства.

Он видел не просто юношу, изматывающего себя на тренировке. Он видел живое эхо своего лучшего друга, Ратибора. В этом неистовом натиске, в том, как Яромир ставил ноги, как вкладывал в удар вес всего тела, Борислав видел тень Ратибора в его лучшие годы. Ярость была та же. Но у Ратибора она была яростью воина, идущего в бой. А у Яромира – яростью загнанного в угол волка, готового броситься на любого, кто подойдет слишком близко.

– Он сломает либо меч, либо себя, – пророкотал Борислав, не оборачиваясь. Рядом с ним остановился один из старых дружинников, тоже знавший Ратибора.

– В нем кровь отца, – ответил тот. – Таких не сломать.

Борислав медленно покачал головой.

– Кровь – это полдела. Ратибор умел направлять свой гнев. А этот парень тонет в нем.

Он дождался, пока Яромир, тяжело дыша, наконец, опустит меч и прислонится к чучелу, вытирая пот с лица. Тогда воевода медленно подошел к нему.

– Ты бьешь сильно, – ровным голосом произнес Борислав. Его тень накрыла Яромира. – Но бездумно. Так рубят дрова, а не врагов.

Яромир поднял на него глаза, в которых еще плясали отблески ярости.

– Это всего лишь чучело.

– Нет, – возразил воевода. – Для тебя это не чучело. И именно поэтому ты проиграешь первый же настоящий бой. Ты тратишь всю свою силу на один удар, открываясь со всех сторон. Твой гнев – это твой щит, но он же и твоя слепая зона. Враг это увидит. Он увернется от твоего слепого удара и вспорет тебе живот, пока ты будешь пытаться поднять свой тяжелый меч для следующего.

Слова Борислава были холодны и точны, как удар кинжала. Яромир промолчал, стиснув зубы. Он знал, что воевода прав.

– Твой отец… – Борислав посмотрел на небо, словно ища там ответы. – Он тоже был яростным. В первой же своей битве он бросился на трех печенегов в одиночку. Дурак. Я едва успел прикрыть его спину. Мы тогда выжили чудом.

Он снова посмотрел на Яромира.

– Вечером я спросил его, зачем он это сделал. Знаешь, что он ответил? Он сказал: «Я хотел, чтобы они боялись меня больше, чем я их». Глупые слова мальчишки. Но в тот день он понял одну вещь, которую ты еще не понял. Быть воином – это не про то, как сильно ты бьешь. И даже не про то, чтобы не чувствовать страха. Страх чувствуют все, кто не дурак.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Быть воином, Яромир, – это контролировать свой страх и свой гнев. Направлять их, как реку в узкое русло, чтобы она крутила жернова, а не сносила все на своем пути. Твой отец научился этому. Его ярость стала холодной, как сталь зимним утром. Он не махал мечом, он им думал. Каждый его удар имел цель. Он заставлял врага делать то, что ему было нужно, и бил туда, где враг этого не ждал.

Яромир молчал, слушая. Он редко слышал такие подробные рассказы об отце. Обычно все ограничивалось коротким: «Он был храбрым воином».

– У тебя в сердце сейчас много боли, – мягче продолжил Борислав, и в его голосе прозвучало сочувствие. – И ты пытаешься выбить ее из себя мечом. Но она так не уйдет. Она лишь глубже въестся в твое нутро. Ты должен научиться жить с ней. Сделать ее своим союзником, а не хозяином.

Он поднял с земли небольшой камень и протянул его Яромиру.

– Вот твой гнев. Ты можешь со всей силы швырнуть его в стену. Он разобьется, а стена останется. А можешь… – Борислав забрал камень обратно. – Можешь заточить его, сделать из него острый наконечник для стрелы. И тогда он полетит далеко и ударит точно в цель.

Яромир посмотрел на свои руки – дрожащие, покрытые мозолями от молота, лопаты и меча.

– Я не знаю, как, – тихо признался он.

– Никто не знает с рождения, – ответил воевода. – Я научу тебя. Если ты готов слушать, а не просто махать железом. Приходи завтра до рассвета. Будем учиться не бить, а видеть.

Борислав хлопнул его по плечу – жест был тяжелым, отцовским.

– Твоя мать… Агния… сильная женщина. Она бы хотела видеть тебя не сломленным, а ставшим крепче. Не забывай об этом.

С этими словами воевода развернулся и пошел прочь, его плащ развевался на ветру. Яромир остался один на пустеющем поле. Гнев медленно утихал, оставляя после себя гулкую пустоту. Он посмотрел на растерзанное чучело, потом на свои руки.

Слова Борислава затронули в нем что-то важное. Он впервые осознал, что его боль и ярость – не просто бремя, но и источник силы. Силы, которой он до сих пор не умел управлять. Наследие его отца было не просто в праве носить меч, а в умении владеть не только им, но и самим собой.

И в этот вечер, возвращаясь домой, он нес в себе не только тяжесть прожитого дня, но и зерно новой цели. Научиться. Обуздать бурю внутри. Превратить свой слепой гнев в острое, как бритва, копье. Потому что он чувствовал – впереди его ждут враги куда страшнее, чем соломенные чучела. И чтобы встретить их, ему понадобится вся отцовская ярость и вся мудрость его наставника.

Глава 4: Караванная Пыль

Прибытие каравана в Чернигов всегда было событием. За несколько часов до того, как в городских воротах появлялись первые навьюченные верблюды, новость об этом уже проносилась по улицам, передаваемая из уст в уста мальчишками-разносчиками, бабами у колодцев и ленивыми стражниками на стенах. Воздух, обычно пахнувший дымом очагов и речной сыростью, наполнялся предвкушением. Караван – это не только товары. Это были вести из дальних земель, новые лица, яркие ткани и запахи, способные на мгновение вырвать из серой повседневности.

Яромир услышал об этом в кузнице. Густой, низкий звук рога, прозвучавший со стороны Киевских ворот, заставил его замереть с занесенным молотом. Влас, крякнув, вытер руки о фартук.

– Хазары пришли, – пробасил он. – Опять привезут свои пряности да шелка, а увезут наш мед да меха. Иди, парень, посмотри. Сегодня с тебя хватит.

Но Яромир шел не из праздного любопытства. Пока весь город высыпал на улицы, чтобы поглазеть на диковинных бородатых купцов и их усталых, покрытых пылью животных, в его голове билась лишь одна мысль, одна отчаянная, безумная надежда. Заморские купцы. Заморские лекарства.

Рыночная площадь, обычно полупустая в это время года, превратилась в бурлящий котел. Гомон стоял невообразимый. Скрип разгружаемых телег, фырканье верблюдов, гортанные выкрики на чужом языке, смешанные с оживленным говором горожан. Пахло пряностями – гвоздикой и корицей, – а еще пылью дальних дорог, потом и верблюжьей шерстью.

Яромир проталкивался сквозь толпу, его взгляд лихорадочно скользил по разворачиваемым тюкам и раскладываемым товарам. Он искал не оружие и не украшения. Он искал лавку знахаря, алхимика – любого, кто торговал не тканями, а жизнью.

Наконец, в самом дальнем углу площади, под неказистым холщовым навесом, он нашел то, что искал. У маленького раскладного столика сидел сухопарый, жилистый хазарин с хитрыми, как у лисицы, глазами. Его длинная черная борода была перехвачена у самого подбородка серебряным кольцом, а на пальцах блестели перстни с тусклыми камнями. Перед ним на куске верблюжьего войлока были разложены амулеты из кости, связки сушеных трав с незнакомым, терпким запахом, и несколько глиняных сосудов, запечатанных воском.

– Что ищешь, юноша? – спросил купец вкрадчивым голосом, его русская речь звучала с резким, шипящим акцентом. – Защиту от сглаза? Приворотное зелье для гордой красавицы?

– Мне нужно лекарство, – сказал Яромир, подойдя ближе. Его голос был хриплым от волнения. – От хвори, что иссушает человека изнутри. Забирает силы, приносит дурные сны.

Хазарин прищурил свои и без того узкие глаза. Он окинул Яромира быстрым, оценивающим взглядом – увидел и напряженные плечи, и усталость в глазах, и отчаяние, которое парень тщетно пытался скрыть. Опытный торговец сразу почуял запах нужды, а нужда была лучшим подспорьем для выгодной сделки.

– А-а, – протянул он, многозначительно покачивая головой. – "Пепельная тень". Так мы зовем эту хворь в Итиле. Злой дух, что цепляется за душу и пьет ее соки. Да, знаю такую.

Сердце Яромира забилось быстрее.

– У тебя есть лекарство?

– Есть, отчего не быть, – кивнул купец. Он медленно, с важностью, потянулся к одному из глиняных сосудов. Сосуд был маленьким, не больше его кулака, и окрашен в глубокий синий цвет. – Редкое снадобье. Его готовят мудрецы далеко на юге, в горах, куда даже орлы не залетают. Порошок из лунного камня, слеза грифона и пыльца черного лотоса, что цветет раз в сто лет. – Он нес эту чушь с таким серьезным видом, что любой другой мог бы поверить.

– Сколько? – перебил его Яромир. Его не волновали сказки. Его волновала только цена.

Хазарин сделал вид, что задумался, поглаживая бороду.

– Жизнь бесценна, юноша. Но за старания моих людей, за опасности пути… скажем, одна гривна серебра.

У Яромира внутри все похолодело. Гривна серебра. Это было целое состояние. Все, что он заработал за недели каторжного труда в кузнице и на глиняных отмелях, все, что откладывал, отказывая себе в еде, – не составляло и четверти этой суммы.

– У меня нет таких денег, – глухо сказал он.

Купец сочувственно вздохнул, но глаза его оставались холодными и расчетливыми.

– Я так и думал. Ну, может, у тебя есть что-то на обмен? Хороший меч? Ценный мех?

Яромир сжал кулаки. Единственное ценное, что у него было, – это дом, в котором лежала его умирающая мать. Он полез за пазуху и вытащил небольшой, засаленный кожаный кошель. Дрожащими пальцами он высыпал на прилавок все свое достояние. Горсть медных монет и несколько мелких серебряных.

– Вот, – прошептал он. – Это все, что у меня есть. Все. Забери все, только дай лекарство.

Хазарин брезгливо пересчитал монеты кончиком ногтя. Сумма была ничтожной. Он уже собирался с презрением отослать нищего юнца прочь, но что-то во взгляде Яромира заставило его передумать. В этом взгляде горел такой отчаянный огонь, такая готовность на все, что купец почувствовал укол почти суеверного страха. И еще – он понял, что больше с этого парня взять все равно нечего.