Колдунья и палач

И снова я чуть промедлил, разглядывая обнажённое женское тело. Об Айфе Демелза говорили, что она нечеловечески красива. Был ли в этой болтовне тайный смысл, мне ещё предстояло узнать. Женщину, что сейчас беспомощно лежала передо мной, трудно было назвать красивой – волосы промокли и налипли на лицо, скрывая черты. Но грубая, насквозь промокшая и заляпанная озерной тиной одежда скрывала нечто поистине прекрасное.

Перед моим мысленным взором пронеслись тысячи костров, на которых прекрасная плоть превращалась в угли. Скорее всего, та же судьба ждет и эту ведьму.

Может и не надо призывать её обратно к жизни? Пусть умрет без мучений, на маленьком острове, где ей было спокойно, как дикому зверю в норе. Но как в ответ на мои мысли с неба ударила молния – последняя молния уходящей грозы, и по небу раскатился такой чудовищный грохот, какого я не слышал от начала века. Я принял это, как знак гнева небес, и поспешил сделать всё, чтобы вернуть ведьму.

Служители яркого пламени умели врачевать и знали тайные приёмы, чтобы спасти умирающего. Или того, чья душа уже покинула тело. Я перевернул ведьму на бок и несколько раз надавил на грудную клетку – испытанное средство для тех, из кого вода вытеснила воздух. Ведьма закашлялась, вода хлынула горлом.

Значит, жить будет.

Подул ветер, отгоняя тучи к востоку. Вот и выдохлось черное колдовство. Ещё немного – и рассеется совсем. Айфа Демелза (если это была она) плевалась и кашляла, не переставая, постукивая себя кулаком между ключицами. Я похлопал её по спине, чтобы побыстрее приходила в себя, а в следующее мгновение ведьма вцепилась мне в лицо ногтями, располосовав щеку от скулы до подбородка, чудом не задев глаза, и на четвереньках бросилась наутек, но я успел поймать её за шиворот. Она не удержалась, потянула меня за собой, и мы повалились в лужу, полную липкой грязи.

Дождь хлестал так, что было больно, словно от града, а ведьма лягалась и вертелась, как бешеная лошадь. Мне пришлось сесть на нее верхом и пару раз ткнуть лицом в лужу, чтобы охолонула. Потом я выкрутил ей руки, достал из-за пазухи верёвку, свернул петлю и накинул ведьме на запястья. Оказавшись связанной, она сразу успокоилась и затихла. Я поднялся, ладонью вытирая кровь со щеки, а потом поднял ведьму за шиворот и потащил к хижине. В такую непогоду Кенмар нескоро найдет меня, и разумнее было бы спрятаться и от дождя, и от молний.

Мы ввалились в ветхий домишко, и теперь шум уходящей грозы казался не ужасным, а приятно умиротворяющим. Я толкнул ведьму в угол и осмотрелся. Жилище было убогим, как у нищенки. Неужели знатная дама могла бы жить здесь?

– Ты зря пришел сюда, – сказала она глухо, не поднимая головы.

Длинные мокрые волосы укрывали её от макушки до пояса, виднелся только оголенный белый бок. Но она не могла ни прикрыться, ни подобрать рассыпавшиеся пряди, потому что руки были связаны.

– Я не давал тебе разрешения заговаривать со мной, – сказал я, снимая камзол и рубашку.

Ткань напиталась водой, как губка. Я хорошенько выжал рубашку и повесил на колченогую табуретку, чтобы хоть немного просохла. Штаны тоже промокли насквозь, но раздеваться перед ведьмой было глупо и опасно. Щека саднила, и я вспомнил, что моя сумка осталась на мостках вместе с мечом. Пришлось возвращаться.

Дождь утих, небо почти прояснилось. Я посмотрел на восток, пытаясь прикинуть, скоро ли рассвет. Подобрал сумку и меч, еще раз оглянулся, проверяя, не упустил ли какого ведьминского сообщника, зашёл в хижину и плотно закрыл двери, заложив деревянным засовом изнутри. Из сумки я достал склянку крепкого вина на травах, и щедро покропил ранки на щеке.

Теперь можно было поразмыслить без спешки, и я решил, что небеса решили правильно: нельзя позволить ведьме умереть без покаяния. Смерть после суда, даже мучительная, принесет очищение, и еще одна душа будет спасена.

Ведьма тем временем скорчилась в углу, как старуха, и дрожала всем телом. Подумав, я взял дырявое одеяло, валявшееся на полу, и набросил на нее.

– Благодарю, – прошептала она, стуча зубами. – Не думала, что люди, подобные тебе, бывают добры.

– Я грешный, но не бессердечный. А ты должна молчать. Если заговоришь ещё раз, заткну тебе рот.

Она поняла и замолчала. Умная ведьмочка.

Сумка тоже промокла, но хлеб и сыр были завернуты в чистую тряпицу и навощенную ткань, поэтому ужин вышел почти королевским. Я подогрел хлеб на огне, и по всей хижине пошел вкусный запах. Ведьма встрепенулась, но говорить не осмелилась.

Я поискал в хижине и ничего съестного не нашел, поэтому разделил хлеб и сыр пополам, подошёл к ведьме и присел рядом на корточки.

– Сейчас ты закроешь глаза и будешь есть. Хоть один взгляд или хоть одно слово – останешься голодной.

Прикоснуться к ней было то же самое, что прикоснуться к бородавчатой жабе. Откинув волосы с её лица, я вытер руку о штаны. Она послушно закрыла глаза, и я поднес к её губам хлеб и положенный на него сыр. Она укусила жадно, совсем не как благородная леди. Только сейчас я разглядел ее толком. Леди Айфе Демелза, в девичестве Роренброк, было сейчас около двадцати пяти. По нашим меркам – зрелая женщина, такие уже теряют привлекательность. Но Демелза хотя и была замужем, детей не родила, наверное, поэтому выглядела совсем юной.

Я разглядывал её с неприязнью, и думал, что мне все в ней не нравится – и чуть курносый нос, и брови – стрелами от переносья к вискам. И даже вздернутая верхняя губа – всё казалось отвратительным. Она прикрыла глаза, но ресницы дрожали – длинные, пушистые, как хвоя на еловых лапах. За свою жизнь я видел красивых ведьм. У некоторых волосы были золотистые и мягкие, как цыплячий пух. У некоторых лица были с чертами безупречными, как у старинных статуй, но и к тем, и к тем у меня не возникало ни искорки жалости. А эта была не самая безупречная. И не самая сильная, надо полагать. Зато чёрных меток на её душе было много. Я чувствовал и ненасытность упырихи, и кровь, которую она уже успела попробовать, и чёрное колдовство, окутывавшее её, словно туман этот маленький остров. Всё в ней было скверной. И сама она была скверна. Я брезгливо отодвинулся, насколько это было возможно.

Тут она открыла глаза, и на меня плеснуло синевой и такой силой, что я отшатнулся с проклятиями. Черты её лица немедленно преобразились, и то, что казалось несовершенным, стало нечеловечески прекрасным.

Взгляды наши встретились. Первый взгляд с ведьмой – это всегда очень важно. Либо побеждаешь ты, либо она покоряет тебя. Первый взгляд – это как проникновение в душу. Мне не понятны были мысли ведьм и упырей, но я чувствовал их страх, ненависть, жадность и скверну, разъедавшую изнутри. А здесь всё получилось иначе. Были чёрное колдовство и упыриные метки, но лишь снаружи, а внутри – бездна и тишина. Как будто ведьма запачкала только тело, оставив душу нетронутой.

И ещё глаза у неё были синими. Я увидел это даже сейчас, ночью, при неровном свете маленькой свечи.

Синий – цвет воды. Эта ведьма владела силой воды.

Но ещё синий – цвет небес.

Редко встречаются ведьмы с такими глазами. Потому что обычно частичка небес удерживает человека от чёрных дел. Но если человек предаёт небеса, задавив, переступив эту синеву, то нет колдуна или ведьмы страшнее.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и я почувствовал, как невидимые нити, которые тянулись от неё ко мне. Проклятая ведьма пыталась околдовать, пуская в ход извечную женскую уловку – очарование.

На меня подобное никогда не действовало. И сейчас тоже не подействует. Я осенил себя знаком яркого пламени, моля простить за сквернословие, и к ведьме больше не подошёл.

– Сказал же, не открывать глаза. Еды сегодня не получишь, – произнёс я грубо, потому что и в самом деле был зол на нее.

И на себя, оттого что невольно выказал слабость. Можно было с достоинством отойти, а не шарахаться, как от призрака.

– Мое имя – Айфа Демелза, – сказала она.

– Я не спрашивал твоего имени.

– Значит, ты его знаешь.

Похоже, я зря похвалил её ведьмовский ум. Молчать она не желала.

– Завтра придёт мой ученик, – сказал я, дожевывая недоеденные ею хлеб и сыр, и приканчивая свою часть еды. – Мы отведем тебя в Тансталлу. А сейчас я стану читать последование на сон грядущим, и только попробуй помешать мне.

В её доме не было лампадки, но служители яркого пламени в пути могли обходиться малым. Поставив на край стола свечу, зажженную ведьмой ещё до моего прихода, я опустился на колени, осенил себя священным знаком и начал читать молитву. Я молился, и ведьма не мешала мне. Сидела, уткнувшись лицом в согнутые колени. Бывали случаи, когда слыша молитву колдуны и колдуньи начинали бесноваться, но эта вела себя тихо. Значит, небеса тем более хотят её спасти, значит, её душа не совсем загублена.

Закончив последование, я подошел к ведьме, взял её за плечо и толкнул к кровати:

– Будешь спать здесь. И попробуй только устроить какую-нибудь каверзу. Обрублю руки по локти.

Поверила она или нет такой угрозе, но ничего не сказала. Она неуклюже улеглась на кровать, стараясь устроиться настолько удобно, насколько позволяли связанные руки. Грудь оголилась, и ведьма никак не могла прикрыться, без толку дергая плечами, чтобы передвинуть одеяло. Я укрыл её до подбородка, стараясь не коснуться даже кончиком пальца.

Свечу я переставил в щербатую глиняную чашку, чтобы не случилось пожара, а рядом положил две запасные свечи и кресало с огнивом. Остаться с ведьмой в темноте – это всё равно, что оказаться в мешке с лесным котом.

Камзол почти высох, я бросил его на пол рядом с очагом, и улегся, блаженно вытягиваясь. Закрыл глаза, но постоянно прислушивался – не вздумает ли Айфа Демелза сбежать. Прислушивался, пока не уснул.

Мне приснилась Медана. Приснилась такой, какой я впервые увидел её, когда приехал в западные земли – с золотисто-рыжими волосами, заплетёнными в четыре косы, с лицом белым и румяным, как цветы наперстянки, припорошенные снегом. Она чинно шла навстречу, держа в руках молитвослов и опустив ресницы.

И я остановился, как тогда, при первой встрече, уязвленный в самое сердце её ясной и юной красотой. И повторил те же самые слова, что сказал много, много лет назад: «Дева, посмотри на меня». И она посмотрела.

Глаза у нее были синие, как предвечернее небо. Совсем не такие, как у настоящей Меданы. У той они были зелёные, как трава моей родины. А эта – она была ненастоящая, а морок.

Самозванка!.. В руке моей оказался меч, и я наотмашь ударил обманщицу, посмевшую прикинуться моей возлюбленной принцессой. Она упала, а я снова и снова наносил удары, кромсая лживое тело на куски.

Потом было короткое забытье, и новый сон, являвшийся, как бы, продолжением первого. Я стоял у букового дерева, а передо мной лежало бездыханное тело. Оно не было разрублено, но золотистые волосы, выбившиеся из-под платка, промокли от крови. В руках я держал что-то влажное, упругое, как устрицы, очищенные от раковин. Я медленно разжал ладони, и мне было страшно, хотя я уже знал, что увижу. В моих руках были человеческие глаза. Только не зелёные, как я помнил, а синие.

Рассказывает Айфа Демелза

В эту ночь меня почему-то не мучили тяжкие сны. Мне вообще ничего не снилось, и я впервые за несколько месяцев уснула крепко и спокойно.

Наверное, уже устала бояться, а появление служителя яркого пламени окончательно меня сломило, и я утратила способность что-либо чувствовать. Будто тело моё уже умерло, а душа ещё не покинула его навсегда. Но в полночь я все равно проснулась, и, глядя в темноту, пыталась понять, что же меня разбудило? А потом услышала стоны – еле слышные, как бывает, когда человек стонет во сне, не имея возможности проснуться. Я сразу поняла, что это стонет назвавшийся Ларгелем Азо, о котором слышала много – и только плохое.

Таким людям всегда должны сниться чёрные сны, потому что если днём совесть молчит, то ночью, когда телесная власть ослабевает и преобладает власть духовная, человек вспоминает о своих грехах. И страдает.

Я от души пожелала Ларгелю Азо страданий. Пусть его посетят самые кошмарные сновидения.

Но стоны прекратились, потом священнослужитель заворочался, тяжело вздохнул, потом затих, и вскоре раздалось его ровное и спокойное дыханье.

Зато мне не спалось. Он связал меня крепко и умело. Сразу ясно, что ему не раз приходилось это делать. Я попыталась освободиться от пут, но не преуспела, хотя двигала руками достаточно свободно и даже смогла удобно устроиться в постели.

Озерная выпь заскрипела под окном. Её монотонная песня убаюкивала, и я снова уснула, решив не думать о завтрашнем дне и полностью положиться на волю небес.

Второй раз я проснулась от шума шагов и звука чужого голоса.

– Восхищаюсь вами, мастер! Но вы должны были взять меня с собой, – говорил кто-то жалобно.

Ничего не соображая после сна, я вскочила, готовая дать отпор чужаку, совершенно позабыв, что лежу в собственной постели связанной.

В моем доме находились мужчины. Двое. И когда я вскочила, а вернее – неуклюже села, они разом обернулись ко мне.

Один – Ларгель Азо, епископ, смотрел на меня безо всякого выражения. Через его щеку проходили длинные царапины – следы нашей вчерашней борьбы. Он показался мне ещё более страшным и диким, чем ночью.

Теперь солнце щедро поливало его светом, явив во всей красе – долговязого, худого, горбоносого, обликом своим похожего на ворона, которого потрепали жизнь и кошки. Черный камзол на нём был завязан до горла, хотя день обещал быть по-настоящему весенним и жарким.

Второй был гораздо моложе и не лишен миловидности. Русые волосы лежали волнами, и было ясно, что он укладывает их любовно, как кокетка и очень гордится собой. Скорее всего – ученик, о котором вчера шла речь. Он посмотрел мне в лицо, замолчав на полуслове, а потом скользнул взглядом ниже.

Ларгель Азо взял парня за рукав и отвернул к окну, ко мне спиной.

Я взглянула на себя и едва не умерла от стыда и негодование. Моё платье, порванное Ларгелем Азо, не сошлось по линии разрыва волшебным образом, и получилось, что я выставила грудь на всеобщее обозрение. Другое дело, что не следовало сейчас изображать стыдливую дурочку. Потому что сам епископ и не думал отворачиваться.

– Что смотришь? – спросила я у него высокомерно, как у зарвавшегося простолюдина. – Разве священнослужителям не полагается вести себя скромнее?

Не ответив, епископ прошел к двери, протащив за собой ученика, и в два счета выставил его за дверь.

– Скажи, чтобы готовили лошадей, мы уедем сегодня же, – сказал Ларгель Азо, а молодой что-то забормотал в ответ, но потом заскрипели мостки, и я поняла, что он отправился в деревню исполнять приказание.

Мы остались вдвоем, и епископ аккуратно закрыл дверь, даже проверив – надежно ли закрыл.

Я не раз слышала ужасные рассказы о том, что творят последователи яркого пламени с мнимыми или вменяемыми ведьмами, и похолодела, но постаралась не выказать страха. Собака кусает, когда от неё бежишь, а Роренброки никогда не бегали ни от собак, ни от волков.

– Избавился от ученика, – сказала я с издевкой. – Понял, что он слаб и поддастся чарам соблазнительницы?

– А ты оголилась намеренно? – спросил Ларгель Азо, подходя ко мне.

Будь руки свободны или связаны впереди, я могла хотя бы прикрыться, но такой роскоши мне не предоставили. Поэтому я дёрнула плечом, откинув пряди волос, посмотрела епископу прямо в глаза и спросила:

– А как тебе удобнее думать?

Он не ответил и распустил шнуровку камзола на вороте, а потом начал расстёгивать пуговицы, отойдя к окну и выглядывая наружу, будто любовался озером и водяными птицами. Сняв камзол, он развязал вязки на рукавах рубашки, по-прежнему посматривая в окно. Блики от воды играли на его надменно-бесстрастном лице, и он казался мне уродливым, как никто на свете.

Когда он начал стаскивать рубашку через голову, я не выдержала:

– Если только посмеешь прикоснуться ко мне…

– Что же ты сделаешь? – спросил он и снял рубашку.

Сердце моё заколотилось, как от безумного бега. Я и в самом деле не смогла бы дать ему надлежащий отпор. А он подходил ближе, нарочито медленно, чтобы помучить. Он был мускулистый, худощавый и жилистый. И очень сильный, наверное. На шее висел золотой медальон на толстой цепочке, а руки до локтей пятнали старые шрамы. Всё это я отмечала краем сознания, потому что лихорадочно искала выход – что сделать? как поступить? Взмолиться о пощаде или перенести позор с молчаливым достоинством?

Епископ подошел к моей кровати и надел на меня рубашку. Надел, как мешок, поверх связанных рук.

Я едва могла дышать от пережитого ужаса. Но надругаться надо мной прямо сейчас он явно не собирался, потому что вернулся к окну и стал натягивать камзол на голове тело.

Рубашка была несвежей, пахла потом и ладаном. И еще болотной тиной. Раньше я не прикоснулась бы к этой тряпке и кончиком туфли, но сегодня была рада такой защите. Тем более что сама выглядела совсем не так, как полагается благородной даме. И мое платье тоже было заляпано грязью, пропахло тиной и рыбой, а волосы сбились в колтун.

Ларгель Азо надел камзол, зашнуровался до горла и кивнул:

– Вставай и пойдём.

Я замешкалась, и он взял меня за шею пониже затылка и чуть сдавил пальцами:

– Когда я говорю «пойдём», ты должна сразу подчиниться.

В глазах потемнело, и я даже не смогла ответить, задохнувшись от боли. Епископ подтолкнул меня к двери, и это было ещё унизительнее. На пороге я споткнулась, но не упала, удержавшись локтем за косяк, и на секунду зажмурилась, потому что солнечный свет ударил в глаза, а тумана над озером не было. Синяя гладь воды колыхалась тихо и безмятежно, и серые утки сновали туда-сюда, радуясь солнцу, и то и дело ныряя в глубину. Как же получилось, что епископ Ларгель Азо уничтожил все мои магические ловушки? А в том, что это его заслуга, я не сомневалась, хотя не видела, чтобы он проводил магические ритуалы или чертил руны. Где же оказалась брешь в моей защите? Что я сделала не так?

Но спрашивать об этом у самого Ларгеля Азо было нелепостью. Он подтолкнул меня ещё раз, и мы прошли мостками до берега. Я всей кожей ощущала присутствие епископа за спиной.

Про него говорили всякое. Мой покойный муж тоже упоминал о нем, сказав, что более отвратительного человека нет на свете, и хорошо, что он рыскает где-то по Эстландии, а не решил заглянуть в замок Демелза.

В другой раз, когда я спросила, не стоит ли нам опасаться служителей яркого пламени, которые наказывают за чёрное колдовство, Вольверт ответил, что нам никто не страшен, разве только епископ Ларгель Азо. А когда я спросила почему, муж улыбнулся в ответ, хотя улыбка вышла натянутой, и сказал, что не стоит беспокоиться. Если епископ заинтересуется нами, мы сразу узнаем об этом и успеем принять меры. И вот теперь Епископ Ларгель заинтересовался мной, а Вольверта уже нет, и никого нет, кто мог бы меня защитить.

Миновав лес, мы оказались возле деревушки. Когда я добиралась до острова, то была здесь ночью и совсем не разглядела людей и дома. Деревня была маленькой, даже крохотной – домов десять или двенадцать, но здесь стояли таверна и огромная церковь, построенная лет пятьдесят назад. Острый шпиль на колокольне немного погнулся и показался мне зловещим, как внезапно ожившее копьё, которое чуть наклонилось, выбирая жертву. Кто знает, не меня ли высматривает этот шпиль-копье?

Улицы казались пустынными, но несколько раз я заметила, что за нами подсматривают из-за закрытых ставен, и не думаю, что жителей деревни напугало появление ведьмы. Я оглянулась через плечо. Ларгель Азо способен был повергнуть в ужас одним лишь своим видом. Черные волосы падали ему на плечи сальными прядками, щетина покрывала подбородок и щеки, а сам он был мрачный и тёмный, как сама смерть. Заметив мой взгляд, епископ без слов указал пальцем на дорогу, и я отвернулась, чтобы не раздражать его понапрасну.

Войти в таверну он мне не позволил. Сказал ждать на пороге и свистнул особым условным свистом – негромко, будто птица, и в окне второго этажа сразу появилась русая голова ученика.

– Сбрось веревку, – приказал епископ, и из окна полетел моток пеньковой веревки – грязной и потрепанной, много раз бывавшей в деле.

– Хочешь меня повесить? – спросила я, глядя, как Ларгель Азо делает на одном конце петлю. – А как же суд? Ты говорил про суд в Тансталле!

Он не ответил и набросил петлю мне на шею, завязав хитрый узел, который скользил по веревке, как по маслу, и затянул удавку настолько плотно, что ещё чуть-чуть и было бы слишком. А потом привязал другой конец веревки к луке седла коня, стоявшего на привязи.

– Решил вести на привязи, как корову? Разве недостаточно, что я связана?

Он снова не ответил и развязал мне руки. Я растерла запястья, просунула руки в рукава рубашки и тут же вцепилась в узел, чтобы освободиться.

– Вижу всё, – сказал епископ, не поворачивая головы.

Он как раз поглаживал коня по морде, подкармливая его куском хлеба.

Я еле сдержалась, чтобы не спросить, где у него запасная пара глаз – на затылке или в другом месте. Из таверны вышел ученик, волоча два дорожных мешка. На нем был длинный плащ и черный камзол, зашнурованный – как и у учителя – плотно до горла. За голенища сапог были заткнуты осиновые колья, а на голову парень нахлобучил широкополую войлочную шляпу. Поля её уныло повисли, а за чёрную ленту на тулье было заткнуто два пера – белое гусиное и перо ворона. Ученик постарался не заметить меня и прошёл ко второму коню, который нетерпеливо бил копытом, застоявшись на привязи.

– Есть ли необходимость обращаться со мной так жестоко? – спросила я, стараясь держаться невозмутимо, как и епископ, хотя всё внутри меня клокотало от обиды из-за подобного унижения. – Я – леди благородных кровей, и пока не предъявлено обвинение, имею право…

– Обвинение предъявлено, – перебил епископ, оборачиваясь ко мне.

Совсем близко я увидела его горбоносое лицо и глаза – светлые, серые, холодные, как льдышки.

– Ты, благородная леди, – продолжал он, – убила своего мужа, разрушила замок посредством чёрного колдовства и погубила ни в чем не повинных людей. Достаточно для начала?

Взгляд его так и прожигал, почище горящих угольев, и помимо воли воспоминания захватили меня. Воспоминания о той ужасной ночи, когда погиб Вольверт – то, что я хотела бы забыть.

Угадав моё смятение, епископ улыбнулся углом рта. Улыбка у него была неприятной, а мне показалась омерзительной.

– Я не убивала… – но голос мой дрогнул, и епископ принял это, как признание виновности.

– У тебя есть время обдумать, что станешь врать в защиту, – сказал он.

Ученик покосился в мою сторону, но вмешиваться в разговор не стал. Я видела, что он старательно перенимал повадки и жесты своего учителя. Со временем превратиться в такое же чудовище и будет наслаждаться страхом, который внушает.

Но превозмогая ужас и отвращение, что внушал мне Ларгель Азо, я сказала:

– Не смей так говорить со мной. Я не побирушка с улицы, мои предки служили короне и проливали за неё кровь. Пока не вынесен приговор, требую уважения.

– Ты его получишь, – проворчал он, проверяя, хорошо ли затянул узел веревки.

Во двор таверны зашли пять вилланов. Вел их высокий, крепкий телом мужчина. Он был почти лыс, и с заметным брюшком, но держался важно, и пряжки у него на башмаках были серебряными.

– Я староста деревни Лейше, – сказал он, услужливо кланяясь Ларгелю Азо. – Как вы устроились, милорд?

Епископ даже не посмотрел на него и ничего не ответил. Ответил ученик.

– Что тебе до того, как мы устроились? – сказал он напыщенно. – Мы уже уезжаем. Занимайся своим делом. Праздное любопытство может быть наказано.

Вилланы попятились, но староста решил идти до конца, хотя и побледнел, как известь:

– Хотел проявить учтивость, милорд, – заблеял он. – Никакого праздного любопытства, поверьте, – и вдруг указал на меня. – Она ведьма?

– Заподозренная в чёрном колдовстве, – ответил Ларгель Азо, проверяя подпруги. – Ведьма ли – решит королевский суд.

Староста оглянулся на своих, они ещё пошептались, а потом снова вступили в переговоры.

– Вы повезете ее в столицу? – спросил староста.

– Да.

– Долгий путь… – виллан почесал затылок, сдвинув шапку на лоб.

– Тебе что надо? – напустился ученик, упирая кулак в бок.

Дерзкий щёнок. Зубов ещё нет, но лает громко.

– Мы тут поговорили… – староста смешался, но закончил. – У нас тут яма и хворост… Зачем везти ведьму к королю? Только лошадок трудить. Сожжем её здесь – и делу конец.

Я затаила дыхание, ожидая, что ответит страшный епископ. Он промолчал, но оглянулся на меня. Посмотрел. Перевёл взгляд на вилланов.

Они оживились и закивали, тыча в меня пальцами.

– И вам легче, и нам развлечение, – закончил староста почти радостно.