Половина неба

Тело оживает. С приходом в него жизни постепенно спадает пелена и с восприятия. Все становится еще более ясным. Бетонной тяжестью наваливается плита бессилия. Ощущение обесточенности. Нет энергии для того, чтобы страдать. Кругом немота и безразличие.

Предметы начинают обретать очертания. Углы становятся заостренными, а окружности пугающе скользкими. Блики на гладкости отражений бросаются в глаза, царапая роговицу и заставляя щуриться. Все сильней нарастает громкость звуков, эхом осколков разносясь по опустошенным комнатам.

Затем мир предстает каким-то слишком слепяще-настойчиво настоящим. Нет больше защиты туманом и слабостью. Подползает, стуча по мокрому полу мерзкими лапами, запрятанный в глубине забытья страх. Все только начинается.

Глава 2

1

Я не понимаю, кто я есть. Я вижу некоего человека со стороны. И даже помню его имя, да и всю ту чушь, что связана с ним. Возраст, расовую принадлежность, образование, позорные моменты и все те вспышки гордости, которые сейчас нелепо смешны.

Но я не могу создать прежнюю связь с тем персонажем, которого я сейчас наблюдаю. И даже нахожусь внутри него. Я не в состоянии вернуться и стать им в той же степени, что и был раньше. Он для меня лишь история, которую я наблюдаю. Пожалуй, далее я и буду называть его «Он» либо «Мэтт».

Я перестал понимать, что это за человек. Буду писать о себе, как о чем-то существующем в рамках истории, размещенной на листах этой бумаги. Возможно, удастся понять, найти что-то свое. А может быть и нет. Но что делать, в голову не приходит. Поэтому буду делать то, что делал лучше всего в той умершей жизни – писать. Ведь это въелось настолько, что даже после утраты связи и потери себя, привычка к составлению слов в предложения и вождению ручкой по бумаге никуда не ушла. А словно и вообще осталось только это. Лишь чистый лист и возникающее на нем созвучие мысли и слова.

Без нее все не так. То, что было в ее присутствии, имеет смысл. Там я жил, существовал. Сейчас же ничего не осталось. Больше меня нет. Кажется, я остался только в тех навсегда ушедших моментах.

Все смешалось, кругом путаница. Непонятно, кто я. Неизвестно, где я. Потерянность, сумбур и сбитое дыхание.

2

– Ты не пришел. – глаза осуждающе вперились в Мэтта. – Ты понимаешь, как это важно?

– Для кого? – он утомленно склонил голову, почесав колкую щетину. – Думаешь, для нее это важно?

Карен потупила взгляд.

– Это важно для тебя. Чтобы попрощаться.

– Я не собираюсь с ней прощаться. – Мэтт скрестил руки и отвел глаза. – А теперь тебе пора.

Он открыл дверь и, безразлично прислонившись к стене, ждал, пока женщина покинет комнату.

Карен задержалась на пороге.

– Послушай, Мэтт. Она моя сестра. Я ее очень люблю и скучаю по ней. Я знаю, как она ценила тебя. Поэтому я здесь. Только поэтому. Она бы не хотела, чтобы ты пропал.

После этих слов женщина развернулась и зашагала прочь.

3

Элизабет стояла в тонком голубом платье посреди многочисленных коробок.

– Даже не знаю. Оказывается, прощаться с вещами, которыми особо и не пользовался, не так уж и легко.

Я ободряюще посмотрел на нее.

– У нас появится еще столько нового, что цепляться за все это, – я обвел взглядом вещи, которые мы решили отдать на благотворительность или вовсе выбросить, – просто не имеет смысла. Потом мы и не вспомним о них.

– Да, ты прав. Так давай же сделаем это. – Она улыбнулась мне. – Не могу поверить, сегодня мы уже будем в своем новом доме, о котором столько мечтали.

4

Хаос. Все как после урагана. Нет ничего знакомого. Все нужно отстраивать заново. Дни окрашены чередой чашек кофе и бесконечным смотрением в пустоту. Размышления сопровождает стеклянный взгляд и плавно заходящее солнце. Если спросят, о чем в эти моменты думаешь, ты не сможешь найти ответа. Потому что не знаешь сам.

Кругом огромная прорва рутинных дел. Они нападают на тебя, напоминая о том, насколько скучна и однообразна жизнь. Тошно. Хочется избавиться от всего лишнего. На сколько же много хлама кругом! Все новое. В нем нет истории. Во всем этом нет ее. Некоторых вещей она даже не касалась.

Жизнь – чертова шутка. Все, что было пропитано ею, сегодня выброшено на помойку. Мы хотели обновить окружение, сменить место. Эти стулья и стол были здесь, когда мы заехали. Не помню, чтобы она говорила, что они ей нравились. Значит, им здесь не место. Выбросить. Убрать.

Дом освобождался. Куча перед домом росла. Бытовая техника, мебель и всякий хлам. Не узнанные и не имеющие историю вещи отправлялись прочь.

Как же много она не успела. Значит, и ему не стоит.

Крик. Сообщение о безысходности, прорвавшееся изнутри. Пустая комната на много ярче открывает его ноты, отражает от стен и возвращает отправителю.

Все чисто. Ничего лишнего. Только то, что имеет отношение к самому главному. Теперь ничего не скрыто. Утрата на показ. Вещи еще не остыли до конца. В них еще слышатся ее прикосновения. Постепенно они начнут остывать, как бы ты не старался сохранить тепло. Но пока есть хотя бы это.

В ванной еще сохранился запах духов. На полке стоят баночки и флаконы. На крючке висит халат. Прижаться, глубоко вдохнуть. Чем глубже, тем больше режет сердце. Это стало ежедневным ритуалом.

Пространство, где все осталось на своих местах – это кухня. Она любила готовить и проводить время, укутавшись в эту особенную атмосферу. Да, тут светлее, ведь на кухне всегда как-то светлее. Все здесь пропитано ею. Чашка кофе была ее вечной спутницей. Магия уюта, созданная ею, заметна даже потерянному и зажатому в тисках скорби. Каждая мелочь создает ощущение родимого дома. Баночки со специями, подписанные ее рукой. Прихватки для жаркого, которые она любила менять очень часто. Все висит на крючочках, ведь она любит порядок. Как минимум на кухне. На холодильнике магниты, они вместе отбирали, какие стоит забирать из старого дома. Таких не много. Она не любит цепляться за прошлое.

Потолочный свет она выбирала сама. Вспоминается тот день. Она стоит и разговаривает с консультантом в строительном магазине. Он ей что-то рекламирует, пытается показать свою квалификацию лампового мастера. А она говорит ему: «Просто я хочу, чтобы было светло. И уютно. Как будто перед костром. Но только чтобы не было темно». Она всегда заставляла улыбнуться, даже не пытаясь это сделать. Просто в этом ее суть. Она – сгусток радости. Квинтэссенция счастья.

5

– Вау! Вот это запах! – я с наслаждение втянул, исходящие от вынутой из духовки лазаньи, ароматные волны предстоящего вкусового наслаждения.

Элизабет, взяв со стола единственный находящийся на кухне нож, они еще не успели наполнить дом новыми вещами, разрезала блюдо на части. Подняв на вилке теплый кусочек еды, она на предмет тоста произнесла:

– Ну что, поздравляю! Это первое блюдо, приготовленное на нашей новой кухне, в нашем новом доме. Ура!

– Ура! – проговорил я, поместив сгусток вкуса себе в рот.

6

Слезы. Сердца лед тает. Лавина рыданий обрушивается и сносит барьеры, которые хлипко старались удержать эмоциональную стабильность. Теперь все вызывает всплеск. Гладь озера не может найти беспристрастности своего первичного равновесия. Рыдание становится отдельным существом, которое живет по своим правилам. Оно застает в самый неподходящий момент и заставляет, спустившись по стене, осесть на пол.

Постоянно ощущается натяжение внутренней пружины. Извечное давление. Трудно что-то контролировать, все кажется каким-то хлипким и до крайности неустойчивым. Глаза сами не смотрят на то, что может вызвать эмоции. А мысли блуждают по орбитам, которые не вызывают болезненных столкновений.

Страх же просто присутствует. Он рядом. Постоянное ожидание чего-то плохого. Вроде обычная чашка, разукрашенная узором синих цветков. Но это не так. В этих синих цветах таится история. И соприкосновение с ней заставляет спрятавшийся от правды ум взрываться мыслями недопонимания. Почему? Неужели все это правда? Получается, что я больше никогда…

7

Мэтт смотрел на себя в зеркало. Кто это стоял перед ним? Всегда ли он был таким худым? Когда щетина успела отрасти? Вроде только недавно он сбривал ее рассеянными, заученными прошлым опытом движениями. Из-под не первой свежести футболки выпирали очертания ребер, безобразно проступивших через истончившийся слой жира и мышц. Она бы точно не хотела видеть его таким. Черные, с проседью волосы хаотично и спутанно покрывали очерченный выступившими морщинами скальп.

Скулы высекли свою остроту, при этом создав голодный провал щек. Проскочила мысль: жив ли ты еще, Мэтт? Глаза затравленного зверя не давали обратной связи, не позволяли опознать в этом истощенном и забитом создании себя. Под глазами синела глубина, накопленная чередой бессонных ночей.

Вдруг Мэтту стало очень спокойно. Кругом проступил туман забытья. Он явно ощутил усталость. Дорога до дивана показалась какой-то чрезмерно запутанной. Мэтт лег, свернувшись в позу зародыша. Его знобило. Он кое как закрыл себя покрывалом. И после этого, впервые за долгое время, беспрепятственно и глубоко уснул.

8

За окном послышался шум. Мэтт проснулся. Было светло. Давно он не просыпался в такое время. Обычно его встречала ночь. Кажется, он проспал целые сутки, ведь когда его глаза сомкнулись, тоже было светло.

Он принял вертикальное положение, откинул одеяло. Оно неудачно, в своем прискорбном падении, задело стоящую на столе рамку с фото. Та упала, и стекло на ней больно раскололось. Мэтт, не особо соображая, что он делает и зачем, начал собирать стекло. При этом осколки обжигали его пальцы, оставляя на них следы и заставляя кровоточить. Мэтт вытащил фото из поломанной его непростительным мародерством рамки. На фотокарточке заалели следы его крови.

Мэтт закричал, ударив себя по голове:

– Чертов идиот! Как ты смеешь?

Он схватил себя за волосы и с безумным видом начал раскачиваться из стороны в сторону, при этом беспрестанно повторяя:

– Как ты смеешь? Как ты смеешь? Как ты смеешь?

Постепенно он успокоился. Благо времени для этого было предостаточно. Никто не мешал ему сходить с ума. Затем он глубоко вдохнул и отправился в уборную за веником и совком.

Порезы были не глубокие, но их оказалось много. Вода окрашивалась сначала сильно, но потом снова стала кристально прозрачной. Сильно болела голова, в ушах стучало, виски нещадно буравило давление.

9

Мэтту хотели помочь. Он ощущал это. Данный факт заставлял ощетиниваться в своем замкнутом пространстве, никого туда не впуская, никому не позволяя подойти. Чтобы не писали, он не читал письма. Какой смысл в написанном, если его не читать? Таким образом, строки, написанные чужой рукой, его никах не касались. Недавно он сжег целую стопку писем. Пока непрочитанные буквы сгорали, на душе становилось чуть легче и свободнее.

Телефон, вырвав его с проводом, Мэтт выкинул уже давно. Звонки и приглушенно виноватые голоса в трубке – это было чересчур. И этот стрекот, он постоянно выводил из себя. Ожидание его становилось кошмаром. А прозвучав, он заставлял сердце стучать в тревоге.

Желающим помочь было не подобраться. Тем самым они не могли удовлетворить свою потребность в фарсе благодетельности для того, чтобы облегчить свою вину бездействия. Поэтому они просто забывали. Так происходит всегда. Вина побуждает к забывчивости и не терпит памяти. Вина – инструмент забвения. Когда она появляется, это сигнал к тому, чтобы забыть. Потом она, конечно, даст о себе знать. Но это только потом.

Есть мудрость, что, если страждущий отталкивает, его нужно прижимать к себе еще крепче. Некоторых людей Мэтт ненавидел за это. Почему бы просто не забыть, не дать спокойно исчезнуть?

10

Он начал готовить себе еду. И даже немного поправился. Перестали торчать кости и цвет лица стал походить на живой. К тому же у него появился смысл выбираться на улицу. Каждый день он ходил в бакалейную лавку и покупал продуктов ровно столько, чтобы хватило на текущий день. Постепенно продавщица перестала смотреть на него, как на барыгу, желающего ограбить лавку, и даже иногда улыбалась ему. На пользу пошла новая диета. В ней теперь присутствовала еда. Для начала не плохо. Так же Мэтт отметил, что пища вновь обрела вкус и практически перестала ощущаться как пластмасса.

В целом Мэтт чувствовал себя как человек, которого сбил автобус. Много ходить не получалось, но тем не менее, он проводил на улице как можно больше времени. В основном он часами сидел на лавке в близлежащем парке и смотрел на гладь озера. Мимо проходили люди. Как тени. Звучал смех, где-то в стороне смеялись дети. Лаяли собаки. Эта атмосфера успокаивала и очень ненавязчиво развязывала узы одиночества, не давая сойти с ума. Хотя это казалось Мэтту лишь вопросом времени. Он и сейчас не был уверен, что с рассудком у него все в порядке.

Сидя в парке, Мэтт резко ощутил усталость и уже начал закидывать ноги на лавку, чтобы прилечь, но передумал, решив, пока есть силы притворяться нормальным, чтобы ни у кого не возникла мысль начать с ним взаимодействовать. Ему хватало просто общего фона. Но подпускать кого-то ближе он не желал. Да и не мог. Это казалось чем-то сверх меры его сил.

Так проходили дни. Одна и та же повторяющаяся картина. Успокаивающая временная петля. Мэтт смотрел на озеро. Оно совсем не менялось. Или он просто не замечал перемен. Порой к берегу подплывали одинокие птицы. Чаще всего появлялась маленькая савка с клювом цвета голубого неба. Мэтту нравилась эта птица. Ему казалась, что каждый день он видит именно ее. Поэтому по пути к озеру Мэтт взял за привычку брать с собой свежий батон, чтобы затем угостить это синеклювое создание.

Когда в парке загорались фонари, Мэтт, съежившись внутри толстовки, в окружении подступающей прохлады, направлялся к дому. Там он старался побыстрее лечь и уснуть. Не так давно он перестал тушить свет по ночам. Было страшно проснуться от кошмара в окружении непроницаемой тьмы и хаотично бороться за свет, в ужасе пытаясь у темноты отобрать право на выключатель. Мэтт на всякий случай клал рядом с собой фонарь, который в случае чего мог спасти от мрака. А в виде шанса последней надежды на тумбочке покоился коробок спичек и пара свечей.

11

В один из дней Мэтт хотел включить радио или телевизор, чтобы они хоть немного разогнали тишину. Но потом он вспомнил, что он все выкинул. Мэтт вышел глянуть. Оказалось, что все уже растащили. Оставили лишь мусор, который кто-то любезно оставил взамен взятых вещей. Лужайка выглядела отвратно.

Потихоньку, за несколько дней, Мэтт привел ее в порядок. Дни были жаркими, и ему, наконец, удалось согреться. Хотя бы на время работы. Затем снова начинало знобить. Но, тем не менее, лужайка была покошена, а весь мусор выброшен куда следует.

Несмотря на все предосторожности и желание оставаться в одиночестве, к Мэтту просачивались разные люди. Он не понимал, почему нужно с ними общаться, но от природы не был груб, поэтому безразлично позволял им говорить. Но только в том случае, если они пробирались в дом. Особо настойчивые оставались у двери до последнего. Мэтт даже вырвал дверной звонок и на постоянной основе забаррикадировал жалюзи. Контактов стало меньше.

Но даже этого было много. Все посещения сводились к тому, что все открыто или менее явно давали понять Мэтту, что он ведет себя не так, как им хочется. Они приходили, чтобы жаловаться и просить его изменить свое поведение. «Мэтт, ты же понимаешь, что тебе нужно двигаться дальше?», «Мэтт, в таких ситуациях принято держаться вместе. А ты даже не поддержал ее мать», «Мэтт, если ты не будешь пить те лекарства, которые я тебе принесла, будет только хуже», «Мэтт, ты начал работу? Я, конечно, все понимаю, но издательство уже выплатило аванс», «Ну что, какие мысли, что собираешься делать дальше?»

Дальше. Только недавно все приносили соболезнования. Неловко подбирая слова, пряча глаза и торопясь убежать. Сегодня же они думают, что имеют право вести себя так, словно, выдержав пару месяцев фальшивой скорби, можно заявляться и говорить о движении дальше. То есть, по их мнению, пары месяцев достаточно, чтобы переступить через нее. Начать жить дальше. Они даже не задумываются, что без нее не может существовать этого дальше.

Люди пытаются проникнуть к тебе. Ограбить твоё одиночество. Пытаются своровать твои мысли, чтобы понять, почему ты не укладываешься в их головах. Для них важно упорядочить тебя, потому что так они приводят в порядок свой мир. По большому счету им плевать на тебя. Им нужен только свой душевный баланс и контроль.

На днях приходил старый друг Мэтта. Вел он себя уж слишком энергично и чересчур фальшиво. И начал с шутки:

– Ну что, затворник, пора вывести тебя на свет божий! – на лице гостя читалась неловкость, скрытая за дурацкой улыбочкой. Мэтт никогда не помнил, чтобы этот человек себя так вел.

Повисла тишина. Мэтт стоял, ссутулившись под весом слабости и не хотел говорить ни слова. Было и так понятно, что кому-то пора убираться. Но друг не подавал виду, что ситуация патовая. И попытался еще пару раз глупо отшутиться. У Мэтта не было на это сил. Не было сил быть вежливым.

Мэтт посмотрел гостю прямо в глаза и сухо произнес:

– Уйди.

В ответ прозвучало падение маски лицемерия, и человек, напротив, явил свое настоящее лицо. Люди обычно так себя показывают, когда им нечего бояться. Мэтт понимал, что выглядит жалко. Он не представлял никакой угрозы. В нем не было сил, чтобы противостоять. И могло возникнуть ощущение, что эта слабость – знак и позволение для того, чтобы начать учить его жизни.

Гость ткнул его в грудь кулаком. На пальцах было пару больших перстней, неприятно уткнувшихся в ребра.

– Мэтт, ты мой друг, конечно. Но твою мать! Ведешь себя как осел, никого не подпускаешь к себе. Мы и всего то хотим тебе как-то помочь, поддержать. Сколько можно? Пора уже просыпаться! – гость расходился в эмоциях. Мэтт вспоминал, почему считал его своим другом. Не получилось. – Думаешь, другим легко? Ты подумал о них? Да нет конечно, ты с головой в себе, разумеется. А мы вокруг тебя здесь хороводы водим, пытаемся поддержать, вытащить! А ты что? Сидишь тут и ничего не делаешь. Чего ты ждешь? Она умерла, понимаешь? Пора двигаться дальше. Ее больше нет! Строишь из себя неженку! Знаешь, сколько таких как она, зачем зацикливаться? Она того не стоит! – Гость закончил говорить, а скорее кричать. Из груди вырывалось сбитое дыхание. На лице читалась неловкость, он уже успел пожалеть о сказанном.

У Мэтта потемнело в глазах. Но не как обычно от слабости. Нет, его бросило в жар, а кулаки непроизвольно сжались. Он ощущал кипящую злобу. Все произошло быстро. Горе друг по-прежнему стоял напротив, и неожиданный удар потряс его настолько, что он упал как подкошенный. Мэтт обезумел. Рухнув на поверженного противника, стал методично разбивать его лицо. Кулаки сначала встречались глухим тихим касанием, но после того, как плоть разбилась, появился чавкающий мокрый звук. Руки пару раз ударялись о что-то твердое и острое, поэтому Мэтт начал бить выше. Сначала конечности избиваемого человека пытались прикрыть лицо, и Мэтт с яростным ревом пробивался сквозь них. Но после того, как руки обмякли и пропало сопротивление лежащей под ним туши, интерес к избиению пропал.

Мэтт остановился, посмотрел на свои измазанные кровью и кровоточащие от ударов по зубам костяшки, после этого решив, что было бы неплохо их помыть. Только не знал где. Ему очень не хотелось запачкать ванную и тем более кухню. Поэтому он перешагнул через шевелящееся стонами тело и пошел на улицу, чтобы помыть руки там.

Подав воду в шланг для полива газона, Мэтт начал мыть трясущиеся конечности ледяной водой. Силы покинули его, и он сначала сел, а затем прилег в холодную лужу. Боковым зрением заметив, как из дома к своей машине, пошатываясь, бредет его гость.

Мэтт лежал и промывал раны под струей бегущей воды до тех пор, пока полностью не убедился в том, что кровь смыта. Ему было холодно, он направился в дом, чтобы принять теплый душ. На пороге его встретило пятно крови. Еще какое-то время потребовалось, чтобы помыть пол. После Мэтт поднялся наверх и взглянул в зеркало. Видно, он не заметил, как обтирал руки о себя, потому что рубашка и лицо были также вымазаны кровью.

Душ смывал все и к тому же согревал. Мэтт был уверен в этом. Простояв в душе до полного согревания, что потребовало не менее тридцати минут, он оделся в чистую одежду и выбросил все, что было запачкано кровью. Он знал, ей бы не понравилась эта ситуация, но сейчас он мог убрать только последствия.

12

Несколько дней Мэтт не сомневался, что за ним скоро должны приехать и забрать. В тюрьму или в лечебницу. Что-то из двух. Но время шло, с того дня минула неделя, но никто до сих пор не явился.

Мэтт не чувствовал себя виноватым. Ему было без разницы. Он раньше никогда никого не избивал, и этот новый опыт показался ему не таким уж и плохим. Раны от зубов до сих пор заживали. К тому же из-за неумения бить он получил вывихи обеих кистей. Было это совпадением или следствием, но к нему перестали приходить посетители.

Мэтт осознавал, что в таких ситуациях принято раскаиваться и заниматься самобичеванием. Это бы одобрили. Сидя в комнате и смотря на свои руки, он пытался придать этому хоть какое-то значение. Не вышло.

Все шло своим чередом. Продолжалась та же зацикленная дисциплинированность, которой Мэтт научился следовать. Он не думал о жизни. Лишь немногое могло поместиться в его схлопнутый, выжженный мир. Сегодня была лишь утка, которую он был не прочь угостить хлебом. А завтра не планировалось, оно просто наступало.

Случай с избиением дал понять Мэтту, что он полностью понимает происходящее вокруг. Просто по-другому, не как обычно. До этого было какое-то ожидание, будто должно что-то произойти. Словно кто-то должен дернуть за рубильник и запустить застывшее время.

Теперь ясно ощущалась трезвость. И понимание, что уже точно ничего не произойдет. Никогда. Теперь всегда будет лишь пустота и наполняющая ее бессмысленность существования. До этого сгущался туман, который давал возможность спрятаться от себя и ответственности. А главное от обязательств перед ней. Теперь же Мэтт очень ясно все понимал. Вдруг стало невозможным просто существовать в своей беспомощности и защитном обвинении. Он нес ответственность, спрятаться от которой не находилось возможности.

Глава 3

1

– Не смогу. Я только с тобой и никак без тебя. Мы ведь так договорились? Так почему? Потому что пообещал невыполнимое? Из-за того, что как дурак отказал в твоей последней просьбе? Я хочу к тебе. Ты меня простишь за это? Знаю, что нет. Боже. Я не могу позволить, чтобы тебе было еще хуже. Я защищу тебя от этой боли. Отдыхай, солнце. Ты заслужила покой.

Мэтт в первый раз с последней встречи с Элизабет обратился к ней. Эту границу было сложно переступить. Чтобы заговорить, требовалось признать ее отсутствие рядом с ним. Но все это время он хотел больше всего именно посмотреть на нее, хоть и таким далеким, холодным, бесконтактным способом. До этого Мэтт, как бы это нелепо не звучало, отказывался признать несостоятельность его ожиданий о том, что Элизабет когда-то вновь отворит дверь их дома и, улыбнувшись, войдет. Сейчас ее не было рядом, но он заговорил с ней. Тем самым отпустив несбыточную мечту о ее возвращении.

Со дня их расставания прошла прорва пустых дней и беспокойных ночей. Весь этот период Мэтт не позволял себе думать о ней. Он только робко касался ее вещей и изредка воскрешал воспоминания, связанные с ними.

В один из дней тоска стала слишком сильной. Мэтт вспомнил слова Элизабет: «В детстве, когда мне было очень грустно, я что есть сил сжимала свою руку в другой и представляла, что это рука того, кто очень сильно любит меня. И мне всегда становилось легче». Мэтт постарался как можно яснее воскресить в памяти тот момент. Рассказывая это, она взяла его за руку. По телу легким намеком пробежала нежность того теплого прикосновения. После Элизабет добавила: «Ты можешь всегда рассчитывать на мою руку».

Он закрыл глаза, и почти сразу же после этого, Лиззи предстала перед ним. Перехватило дыхание. Из зажмуренных глаз покатились слезы. Ее невозможно было забыть. Каждая морщинка и родинка отпечаталась в его памяти. Она была тем, чего ему так сильно не хватало. не давало улыбаться и дышать без сковывающего кома в груди. Мэтт старался удержать это безграничное по красоте видение. Но, когда сильно держишься, как правило, это вырывают с еще большей жадностью.