Половина неба

Мунидэва

Половина неба

Момент

– Элизабет, посмотри на меня.

Небо отражало ее красоту, солнце освещало каждую черточку лица. Она сначала улыбнулась и только после этого лучезарного подарка открыла венчанные морщинками искренности глаза. Волосы цвета красного дерева умиротворенно расплескались по зеленой траве. Теплый ветер пробежался по шее, коснулся губ, но, не выдержав соперничества в нежности, вынужден был ретироваться.

От буйства красок летнего дня защищали вставшие ровным рядом ресницы, которые охраняли нефритовую глубину живых источников, отражающих всю ту любовь, что наполняла ее душу. Безграничность, идущая из нее, сбивала ритм дыхания и заставляла забыть обо всем, кроме самого главного. Суть мироздания, источник всего существующего, обитал в ее дыхании. И был настолько заметен, что имел магическую силу открыть глаза даже самому не видящему и заблудшему.

Теплота руки, легким наэлектризованным намеком напомнила о всеобъемлющем, неистощимом счастье, о чем-то настолько близком и сладком, которое всегда ищется, но редко находится.

Она смотрела с той любящей внимательностью, которую желает увидеть каждый человек в глазах своего возлюбленного. Если бы этот взгляд мог длиться вечность, то вечность бы обесценилась в своей обширности. Её было бы недостаточно. Её бы не хватило.

Поселиться в этих глазах – вот достойная стремлений мечта. Сделать эту зеленую глубину своим домом. Дыхание замедлилось. Не было ничего. Ничего, кроме нее. Дышало мгновение, бережно сохраняемое и утаиваемое в сокровищницу прекрасного. Ни одна крошечка жизни не должна была проскочить незамеченной.

В груди, ширясь, образовывалась целая вселенная. Эту жизнь зародило внеземное создание, сейчас лежащее рядом. Сладко давило чувство, что вот-вот случится взрыв. Лишь обняв и прижав тёплое тело к себе, удалось предотвратить вспышку света галактического масштаба, которая вызревала в грудной клетке.

Необходимо было передать текущее переживание ей. Она почувствовала это и прижалась еще крепче, так близко, что терялось понимание о раздельности. Существовало лишь одно общее дыхание и один на двоих стук сердца.

Жертва

Глава 1

Стало темнее. Тот же дом, те же комнаты и освещение светильников. Говорят, такой свет называется тёплым. На улице светит солнце, но почему-то не освещает. Лишь делает вид, чтобы не признавать, что есть тень, с которой не под силу справиться. Все какое-то тусклое и бесцветное. Такое же, как всегда, но пустое.

Часы на стене, подобно метроному, движут секундную стрелку. Ее звук оглушителен, а ход неумолим. Пространство вокруг по всем параметрам настоящее и живое, но есть в нём серость смертности, того пыльного налета, от которого не избавишь себя забывчивостью, потому что память слишком ясная и обрела очертания твердой неотвратимости произошедшего.

Из угла в угол бродит тень потерянности. Трудно обнаружить себя в пространстве. Все теряется, кроме рези в реальности, проникающей в дыхание и проявляющейся среди всхлипываний, разбросанных по разным участкам текущего переживания.

То в стуке сердца присутствует биение паники, а случается замедление накатывает, в коем прорва расстояния. И приходит мысль: а будет ли продолжение? Если нет, то хорошо, ведь это было бы избавлением. Эта пауза соседствует с воспоминанием и бьет всегда как-то по-новому. Словно за раз невозможно полное понимание. Нужно растянуть это в путешествии, с присущим ему напарыванием на луч случившегося, прожигающий и будто всегда сызнова.

Образы бросаются из темноты в стремительном нападении. Каждый раз вспышкой озаряя произошедшее. День и ночь продолжается это избиение. Совершенно не свойственно ему отдохновение. По кругу на этой пленке все повторяется. И уже укачивает от постоянного возрождения самого страшного.

Петля цикличности вешается на шею и своим страстным объятием давит на материю и время, схлопывая их до маленького кусочка, вырезанного из былой жизни. И теперь неважно, что было до, потому что те короткие минуты изменили все, исковеркав целый мир, сделав его незнакомым обиталищем кошмаров.

Замирает сердце в груди. Так часто, что кажется, оно скоро остановится навсегда. Одна из пауз продлится именно столько времени, сколько достаточно для прощания тела с наполняющим его электричеством. И механизм заглохнет. Возможно, пару раз дернется в агонии, но потом наступит тишина. Все кончится.

Закрыть бы двери так, чтобы их запертость стала непобедимой. Не оставить ни одной щели и твердостью железа прикрыть доступ ко всему приходящему. К мыслям, эмоциям, движениям ослабленных рук. Можно ли закрыть все это и наконец отделаться от всего дурного? Или все же себя без потерь запереть не удастся?

Виноват же тот, кому плохо. Это его болезнь, и ему с ней жить. Он может разве только что попытаться вылечиться. Или сдаться, сгореть, оставив за собой пепел капитуляции перед нестерпимой непоправимостью случившегося.

Пространство копит в себе страдание. Его питает мечущуюся из угла в угол тень, скорбно склонившего голову к пропасти, призрака. Может быть, и не было бы лишним вмешательство со стороны, но оно является для ищущего лишь забвение настолько неуместным, что через эту недопустимость не пройти ничему хоть немного светлее той обреченности, в плед которой укутался темный угол, тронутый лишь дрожанием бездыханности.

Склонить свое тело к падению в пропасть – такая мысль преследует неотступно, свирепо и обнадеживающе. Присутствует в облике дрожащей мысли понимание, что до окончательного импульса в наличии лишь какое-то количество временных остановок, знаменующих приближение к бездне. И после – закономерное проживание неизбежного финала.

Вот и думы о способах избавления уже не пугают и не кажутся грешными. Ведь грех существует для тех, кто мнит себя достаточно чистым и еще готовым к чему-то осмысленному настолько, что способен выдумать наказание и воздаяние. Тот, кто погряз в пучине бесцветности, уже словно отделился от дыхания жизненности. Здесь не до воображения и надежд. Есть лишь инстинкт, ведущий к единственно возможному спасению. И оно обнаруживается лишь в избавлении от самого болезненного: от себя.

Все такое растерянное. Размытость рисует очертания и сразу смывает их контуры, не давая успеть проступить в полноценности. Не держится ничего из приходящего в голову, только самое страшное раз за разом повторяется. И своим бесконечным повтором предстает незыблемая роспись художника, что в каждой своей работе несет свое внутреннее содержание, которое тоном и остротой контуров кричит о нездоровости.

Больше нет времени. Оно существует, только когда наделяешь его важностью. В противном случае часы не бьют стрелками, и секунды исчезают незамеченными. Есть то, что наполняет, от чего не отвлечься праздностью. Захватило болото неотвратимости, и потонули в нем альтернативы возможного. Осталось лишь очевидное. И оно далеко не прекрасное. Соседствует с пустотою только грязное и печальное. А у одичалого нет посетителей.

Когда сидишь и не шевелишься, боль позволяет отдохнуть. Перестает рвать, а лишь режет. Время не идет. Зачем ему идти? Для кого? Вдох, выдох. Со скрипом.

Кто-то приходил. Что-то сказали. Выплеснули пустое в еще более полое, надеясь заполнить или скорее сделать вид. Но слова разбились эхом осколков. Не повредив, лишь напомнив о том, что больше всего хотелось бы услышать. Но об этом бы никто не сказал. Никто не мог сказать, что все будет хорошо. Потому что без шансов. Чертов ход времени! Только вперед. Не вернуть.

Ты что-то сказал? Может, это разговор с самим собой? Или шепот ветра из открытого окна? Всколыхнется иногда бурный поток спокойствием. В этом затишье есть некая заманчивость, хочется к ней прильнуть, но предстает облегчение непозволительной роскошью. Да и в целом как-то не верится в лучшее.

Могут повстречаться удивленные возгласы и лица, которые недоумевают, заглядывая за покрывало закрытости. Почему этот сгусток ничтожности не может просто встать и пойти? Начать движение, так присущее живому и дышащему. Их ослепляют собственные улыбки и радость. И пока они не будут сорваны, вряд ли наступит настоящее понимание. Только будучи в одном племени можно охотиться на одного и того же зверя. И в итоге быть разорванным на части его челюстями. Общий убийца объединяет своих жертв незримой, но такой очевидной нитью.

Закрытые двери, запертые веки. Открытые же глаза несут на себе пелену, заполняющую кривизной облик существующего. Она тонка, но тем не менее создает иную реальность. Совершенно невозможно поверить, что есть, помимо квадрата домика и нескольких пластмассовых улиц, что-то еще. Схлопнутый мир лежит между звоном ладоней, размазавших его на манер надоедливого комара. Имеющее четкую форму, ныне предстало размытым пятном, растертым по стенкам внезапно исчезнувшей в шляпе фокусника жизни.

Разбита картина. Осколки собираешь, только режешься. Бродишь, пытаешься подлатать, но в этом движении между заостренного разрывается плоть мечты от соприкосновения с неисправимо сломанным. Как же громко и широко все расколото. Лишь выжженная пустыня былой кристальности, мутные отражения в глазах мертвеца воспоминаний об ушедшей радости.

Где-то там, возможно, есть лестница. И если на нее забраться, то можно будет вернуться. Очутиться там и все исправить. И есть мечта, но осуществить ее может только галлюцинация. В мире, окутанном ясностью, чудеса не случаются. А почему именно лестница? Может быть, какая-то другая метафора возвращения? Например – огонь. Почему бы и нет. Вырезать из пленки прошедшего самое отвратительное и сжечь в оранжевом пламени, тем самым очистившись от, казалось бы, такой прилипчивой сцены настоящего.

Сломано. Сломано. Сломано. Остался лишь продукт этой сломанности. Он предстает чем-то уродливым, сорванным с ветви своей былой нормальности. И с треском сломанный. Сломанный. Сломанный.

Напротив стена. Она молчит. Комната сжимается. Нечем дышать. Так может давить только очень близкое. Оно пробралось к самому нутру и не обязательно является хорошим. Что поселилось, то поселилось. Изгнать сил нет, поэтому оно и присутствует. Пользуясь бессильной безразличностью, паразитируя на удобной подстилке слабости.

Смотрит из каждого угла тишина неморгающе. Нависла, расправив крылья, на потолке тень. Почему она и с восходом не вылетает прочь? Неужели не боится остаться чужой, не в своей световой плоскости?

Крючки впиваются в страницы текущего, переворачивают день за днем, натяжением лески движется театр бессмысленности. Куклы, движение деревянных ножек через на скорую руку построенные декорации. Лица, искаженные выцветшей краской. И криво нарисованные выражения, худо прописанные сценарии. И все тонет, разбухло дерево. Тяжелое потонуло, лишь древесина всплывает, покрытая плесенью.

Бег, спешка, создание. Процесс рождения. Творец топором работает, высекает из формы что-то бесформенное, нелепо человеческое. Вдыхается поцелуем биение сердца, любовь активирует течение сил, бегущих по проводам под давлением. Механику хочется, чтобы его кукла танцевала, предаваясь соприкосновению со сценками, ее окружающими. Голова кругом от сумасшедших дерганий конечностями, скорость такая большая, что даже не видно поверхности. Слилась в сгусток кляксы окружающая действительность.

Нету времени для созерцания, нужно дергаться, отдаться движению центробежному, выносящему бег по направлению конечного, к пропасти. Согбенность, апатия, разрушение. Снова топор. И он уже не высекает. Рубит, губит в щепу, превращая, казалось бы, ставшие родными контуры в ненужный хлам, коему место только в забвении. Заботливо рука собирает остатки и эту бесформенность окончательно уничтожает в пламени. Пепел рассеивается и даже не оседает, не существует дальше моргания глаза на чьей-то памяти. И снова топор берется создавать будущие дрова, которые будут гореть, о чем-то, скорее всего, жалея в момент исчезновения, в последующем жаре, делающем из них ничто.

Не дает остановиться на месте тяжкий зуд, идущий из самого нутра. Давление увеличивается, доходит до пика, спадает, будучи смирённым наступающим бессилием. Затем все по новой. И нет отдыха, есть только постоянный процесс пожирания. Кажется, что тело жрет заточенного в него обитателя. Он сидит там, внутри этой клети из плоти. Ее прутья постоянно уменьшаются, все сильнее и сильнее сжимая своими объятиями еле теплющееся беззащитное существо. Возможно, оно уже и забыло о своем существовании или вовсе умерло. Осталась лишь ржавая клетка. Которую отворяй не отворяй, все равно уже никого не выпустишь. За ее дверью остались только: зловоние, сырость и пустота.

Надо убежать. Улицы мимо, дома позади. Вот лишь небо и только поле. Какие-то тела и улицы. Все какое-то несозвучное. То громкое, а то цветастое. Отчего непривычно чувствовать и воспринимать доселе знакомое. Былые ориентиры утратили ясность. Рельеф местности идет волнами, постоянно движется, и нигде не найти устойчивости.

Из окопа в окоп под пулями, градом и бурей осколков, несущихся, не минуя открытой мягкости мишени. Как же легко входит острое в незащищенное броней существование. У него нет убежища, и вырытая траншея не может послужить ничем, кроме усыпальницы. Нет из нее выхода и отсутствует возможность для маневра движения.

Теперь нету главного. На котором держалась башня из выстроенных кубиков. Без основы, даже самое, казалось бы крепкое рушится, складываясь на манер карточного домика.

Существование предстает картиной, изображенной в обители невесомости. За холст краска не зацепляется, разлетается, пачкая стены разномастными кляксами. Нет веревочки, привязывающей к опоре, к любимому. Без этого бросает из стороны в сторону и грозит лопнуть об угол выступающей бессмысленности. Ничего отныне не наполняет. И воздух вышел слишком резко, без экономии. От этого так все разорвано. Сломано. Сломано.

Мелькает различное, но интерес не вызывающее. Пустое, незаметное и как бы уже не нужное. Не востребованное, так как возможность разделить утрачена. Такое ощущение, что эту жизнь создавали с мыслью о том, что в одиночестве должно быть намного хуже, чем в компании. Одиночество убивает медленно, но верно. Есть те, кто говорят, что могут быть одни, и им это даже нравится. Но на самом деле они не одни. У них обязательно что-то есть, не обязательно другой человек. Это может быть что угодно. И именно оно заполняет пустоту, которая образуется в момент рождения на этой проклятой неотвратимостью одиночества земле.

Из состояния разобранности теперь не выведет никакая дисциплина и осознанность. Порядок ведет к собранности, но с ней приходит ясность, которая слишком ярко высвечивает то, что для спасения должно быть предано забвению. Тьма и невежество милосердны. Они прячут все слишком острое, взамен оставляя лишь постоянное тревожное дрожание. К нему можно привыкнуть и даже забыть, что его когда-то не было.

Состояния такие переменчивые. Человек вовсе не высечен из камня. В нем нет твердости. Не зря река жидкости непрерывно плещется по его каналам вен, пробиваясь через пространство и время со стуком мышцы, создающей столько боли.

Бежать для спасения. Но ничего не меняется, везде давление. Отовсюду сжатость нынешнего мира явлена, и нет от нее способа избавления. Схлопнутось былого масштаба сдавливает плечи, ломает кости. Переехавшие хребет колеса, отныне уже непоправимого момента, удаляются, остается лишь искалеченная душа, лежащая жалким обрубком на дороге былого величия. Теперь только и осталась инвалидность бытия и обездоленность.

Ночь. Когда-то было утро. Звук шоссе. Почему я здесь? Неважно. Надо идти. Что-то движется на встречу, иное от. Свет огней пританцовывает нитью через потемневшие улицы. Окна в домах, горящие и потухшие, а может просто еще не зажженные.

Почему все кругом такое равнодушное? Словно ничего не потеряно, и вселенная на самом деле не обрушена. Звучит смех. Блестящие радостью глаза глядят друг на друга. Руки сжимаются у идущих по тротуарам, плечи соприкасаются, походка не спешная, лишь бы ненадолго оттянуть момент расставания.

В этой далекой-далекой темной галактике, громко звенящей искрами одиночества, мечется тень ничем не освещенного объекта, поэтому и невидима, из-за этого поглощенная мраком.

Неважно, что и как. Этого не существует. Все внутри полое, хоть и может представать в форме чего-то настоящего. Но этот облик лишь на поверхности. Правды в нем не более, чем в хорошо написанной по ложным мотивам истории. Как лист с нарисованным на нем полем цветов, легко сминается, и не остается ничего красивого, кроме шуршания и, возможно, разорванности.

Вырвался крик, он пробился сквозь этот вязкий туман в голове. Откуда он? Оказывается, так страшно сталкиваться с оглушительностью своего страдания. Звук голоса уродует и без того неприглядное. Возможно, потому что этот звук оглашает признание?

Странные ощущения в руках. Наверно, надо их разжать. Как не жми и не стучи, этой силы недостаточно, она не способна прорвать пелену слабости. Когда уже потерпел поражение, от этого не убежишь и не ударишь так мощно, чтобы факт произошедшего под этим ударом рассеялся. Венчается бессилием, очередная неудачная попытка удержать в немощных руках власть, над идущей своей дорогой жизнью.

Что-то где-то проснулось, ноет все тело. Грязная канава стала ночлегом. Лицо разбито, ржавчина во рту. Мир не без добрых людей. Волки чуют кровь и шалеют от ее металлического запаха. А ее вкус сводит их с ума окончательно. Но даже волки по возможности обходят падаль. Видно, чувствуют заразу и бегут от нее прочь.

Придавило. Упал на колени. Разорвало в груди. Что-то должно выйти. Нет. Это значит признать. Признать то, что изменить будет уже нельзя. Пускай будет так, но это все равно ближе. Ближе, чем… признаться в безвозвратном.

Засыпать нужно так, чтобы тело выключалось само. Иначе в предсонной тишине встретишься лицом к лицу с тем, что страшит больше всего. Тревога велит ходить из одного угла в другой до тех пор, пока вертикаль не приобретет форму горизонта. И если сон пришел, то нужно быть в нем, никуда не уходить, иначе мир встретит своей неотвратимой реальностью.

Лязг железа. Скрип. Так громко, что сводит зубы и стучит в висках. Повсюду искры, они прожигают метал несмотря на то, что совершенно черны. В них нет света. Нигде нет света. Мрачно. Пласты конструкций двигаются, создавая проход, ведя через себя к еще более темному и страшному. Острые ржавые края ранят плоть, отрывая части, делая идущего голым и беззащитным. Пока ноги способны идти, они делают тщетные попытки перейти на бег. Так хочется увидеть. Есть робкая надежда на то, что удастся спасти.

Когда Дыхание обескровлено, жилы повисли плетьми бессилия, а сердце охладело к биению, появляется что-то горящее впереди. Лишь бы добраться, успеть. И только после умереть. Шаг за шагом на изрезанных стопах по исковерканной рытвинами земле. Ближе.

Почему ты в этой клетке? Нужно спасти! Как разжать эти прутья? И зачем они уходят под землю! Пропадает. Все уходит, исчезает. Погребен свет. Его оплакивает крик, только он остался. И висит завесой плотного ужаса над мраком земли.

Эти сны. Как же избавить ночь от них? Постоянство кошмаров не оставляет шанса на покой. Забытье, которое раньше обещало ушедшее за горизонт солнце, ныне становится недоступным.

Где ночь, а где день? Все так запутанно. Но есть ли разница, когда единственным вектором становится движение к беспамятству. Стереть ластиком все приходящее, не дать подступить трезвости. По капле пробивается, казалось бы, ушедший рассудок. Это посещение вгоняет стук сердца в панику.

Четыре стены. Проснувшись, смотришь на них. А они в тебя. Слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Время идет постепенно. Формы очерчивают себя, давая понять, что пока светлело, ты совсем не спал. За окном шум, отовсюду какой-то лязг. От тебя тоже. Хруст, как от чего-то поломанного и скверного.

В ушах гудит. Нещадно сверлит. Пытается подобраться. Постоянное усилие заглушить, заткнуть. Убрать. Выкинуть и сжечь. Онемение обезболивает, делает тупым. Создает кокон лжи. Пытается уберечь. Туман хоть и отвратен, оборону пока что держит. Но постепенно все меньше и меньше. И этот ход заметен, войска подступают, прорыв обороны неизбежен.

Шаги. Неслышное движение. Мягкая поступь ослабленного духа. Есть два пункта. Две простые цели. Туда и обратно. Дойти и вернуться. И так много раз. Есть лишь движение, оно окутано болью. Но ее плотность становится песочной, забивает глаза и грудь. Если же остановиться, песочная пыль становится надгробием. Тяжелой бетонной плитой, безысходно давящего падения, парализованного ужасом крика.

Все отключается и имеет срок движения. Бег переходит в шаг. Шаг сменяется падением на колени. Грудь касается земли. Ногти впиваются в землю. Затем небытие. Пустота.

Холодный пот. Плоть трясется, не способная унять огня в пылающем черепе. Сердце колотит, хочет сбежать, пробить ребра. Хлынуть свободой, зараженной яростью стремления, покинуть паническую агонию страха.

Столкновение с правдой. Многотонный поезд, со всей искренностью маньяка, врезается и наполняет голову знанием. Можно сопротивляться, пытаться обмануть себя. Но каждое столкновение с правдой, затягивает колючую проволоку осознания все плотнее и плотнее. Все ближе и ближе. Пока, наконец, не разорвет взрывом боли понимания.

Приходит решение не спать. Начинаешь блуждать между явью и вымыслом. Лишь бы только не споткнуться, не упасть в котлован, наполненный гремучими змеями. Не столкнуться с тем, чего нельзя поднять, невозможно вынести. И каждый раз, когда эта битва проиграна… Правда не жалеет. Она жалит, оставляя опухоли, которые затем начинают разлагаться, уничтожая все, что можно было еще спасти.

Сны посещают, заходя в покои черепной коробки, как наемные убийцы. Стоит только закрыть глаза, снится что-то ужасное или плохое. Даже может хорошее. Но это все равно напоминает о правде. Просыпаешься, а этого не существует. Теперь не существует.

На полке над раковиной какие-то таблетки. Они призваны помочь. Вода прозрачно скрывается во тьме гнетущего слива. Свет в ванной комнате ярко бьет по глазам. Боль при этом доходит до затылка и вызывает тошноту.

Холодный кафель обжигает колени. Перед лицом округлость унитаза. Выворачивает наизнанку. Наверное, душа рвется наружу. Еды желудок не видел уже давно. Стало жарко. Немного полежать. Постепенно твердость пола снова начинает прикасаться холодом. Без разницы. Но, тем не менее, лежать нет сил. Это странно, но надо идти.

На улице появляются люди. Они здесь были всегда? Кто-то даже смотрит. Некоторые обходят стороной. Видно, нужно было принять душ. Есть немного денег в кармане. Можно купить еды. Чтобы было чем блевать. Недоверчивые глаза кассира. Так пусто. Отдать деньги. Получить неодобрительный взгляд в спину. Уйти. Сразу забыть. Без разницы. Машины. Туда. Сюда. Все мчится, какое-то быстрое и не настоящее. Зачем бежать?

Нельзя стоять на пешеходном переходе. Иначе начнётся шум. Какой-то амбал вышел и посчитал нужным схватить и вколотить крик слов в лицо. Не вышло, не достучался. «Сэр, у вас все хорошо?» Холодно-участливый тон голоса, чтобы узнать. Но не для того, чтобы понять.

Попросили сесть в машину. Будничные переговоры из шипящей рации. О боли и скорби. Для кого-то это лишь работа. Кажется, ты покупал какие-то продукты? В клетке много людей. Все много двигаются и не замолкают. Шумно. Склизко.

«Сэр, нам очень жаль». Поэтому отпускают. Неловко. Поскорее бы избавиться. Не держат того, кто потерял все. Каждый отворачивается, никто не хочет общаться с тем, на ком проказа потери.

Где дом? Там, где ждут. Так ведь?

Добрый офицер довезла до дома. Посмотрела в глаза. Сильная. Ничего не сказала. Молча и кротко дотронулась до руки. Этого достаточно.

Само тело не мирится с процессом жизни. Еда воспринимается как цемент и не хочет поступать в организм. Вода душит, сложно пить. Пытка водой, пытка жизнью. Кости ломит, они не справляются с ношей, она слишком тяжела, спина толком не разгибается, нет сил пробить порог сутулости.

Словно болезнь прорастает, понемногу обзаводясь симптомами, намекающими на скорое исчезновение своего носителя.

Нужно учиться всему заново. Но зачем? Вопрос требует осмысления. Но нет сил, чтобы думать. Нужно просто делать. Понемногу. По чуть-чуть. Мысли разрушают. Они доставляют боль. Просто нужно делать то, что делал всегда. Начать с простого. От простого к сложному.

Не надо задавать вопросов и думать.

Все происходит само. Тело вспоминает. Это мысли третировали его и мешали существовать. Постепенно оно реабилитируется. Само себя моет. Выводит на воздух, ищет место. Там, где спокойнее, где его никто не обидит. Само себя кормит и будит, когда приходит время для пробуждения.