Черное Солнце Севера. История Пскова

– Мы своих сыновей потеряли! – вторила ему седая женщина, ее лицо было мокрым от слез. – Пятерых наших парней зарезали! Пятерых! Ради чего?! Чтобы вы нас же и обвинили?! Да будьте вы прокляты, псы княжеские!

Толпа гудела, как растревоженный улей. Отчаяние смешивалось с гневом. Люди пытались оправдаться, докричаться, достучаться до разума. Они выкрикивали имена своих погибших товарищей, показывали свои свежие раны, полученные в бою. Это был стихийный, хаотичный суд, где обвиняемые пытались доказать свою невиновность глухой стене.

Всеволод стоял в стороне, прислонившись к стене своей кузницы. Он не кричал. Он не оправдывался. Он молча наблюдал за этой бессмысленной и жалкой сценой. Его сердце было холодным и тяжелым, как наковальня. Он видел всю тщетность этих споров. Он смотрел на лица своих односельчан – искаженные гневом, страхом, непониманием – и видел лишь беспомощность.

Они пытались апеллировать к логике, к фактам, к справедливости. Какие глупцы.

Он-то видел. Через открытое окно избы он видел лицо Ярополка. Видел его глаза. И понимал, что спорить с ним – это все равно что пытаться словами остановить лесной пожар. Логика бессильна против унижения. Правда бессильна против раненой гордости. Факты ничего не значат, когда человеку нужна удобная ложь, чтобы сохранить остатки самоуважения.

Ярополк не хотел знать правды. Ему нужна была месть. Месть не за погибших товарищей, ему было на них плевать. Месть за себя. За свою сломанную ногу, за свой позор, за то, что его, великого воина, спасли какие-то оборванцы. Он никогда не простит им этого спасения. Спасение стало его величайшим унижением.

И Всеволод видел, как в этих маленьких, злых глазках рождается и кристаллизуется решение. Твердое. Непоколебимое. Мстительное. Он видел, как Ярополк мысленно уже выносит им приговор. Он уже видел их деревню в огне. Он уже слышал крики их женщин, которых будут насиловать его товарищи. Он уже чувствовал на своей шее петлю.

В этот момент Всеволод понял окончательно: слова кончились. Переговоры, просьбы, мольбы – все это мусор. Язык, на котором говорит власть и униженная гордость – это не язык слов. Это язык силы. Язык стали.

Он перестал слушать крики на площади. Он отвернулся от них и посмотрел на свои руки. Большие, сильные, покрытые мозолями и сажей. И еще не остывшие от жара битвы. Вот его единственные аргументы. Вот его единственное слово. Все остальное – бессмысленный шум перед казнью.

Глава 24: Вестник Гнева

Ночь не принесла облегчения. Она принесла лишь темноту, в которой страхи и боль становились острее. В избе Ратибора, превращенной в лазарет, было душно и смрадно. Стоны раненых не прекращались. Ярополк не спал. Он лежал с открытыми глазами, глядя в закопченный потолок, и его разум, отравленный болью и ненавистью, работал с лихорадочной активностью. Он выстраивал свою ложь, оттачивал ее, как клинок. Она должна была быть простой, яростной и не оставляющей сомнений.

На рассвете он принял решение.

– Ратимир! – прохрипел он, и его голос был слаб от боли, но тверд от ненависти.

К нему тут же подошел один из его уцелевших дружинников. Молодой парень с перевязанной головой, но на ногах. Он был одним из тех, кто активнее всех поддерживал версию о предательстве.

– Я здесь, воевода, – ответил он.

– Подойди ближе, – прошипел Ярополк.

Ратимир наклонился, и Ярополк, схватив его за рубаху слабой, но цепкой рукой, притянул к себе. Его дыхание было горячим и воняло гнилью начинающейся горячки.

– Ты поедешь, – прошептал он. – Поедешь сейчас же. К князю. Конь твой цел. Возьми лучшего из тех, что остались. Поедешь, не щадя ни себя, ни коня. Понял?

Ратимир кивнул, его глаза блестели в полумраке.

– Слушай меня внимательно, – продолжал Ярополк, и его шепот был похож на змеиное шипение. – Запомни каждое слово. Каждое, блядь, слово. Ты падешь князю в ноги. Будешь плакать, если понадобится. Рвать на себе волосы. Расскажешь все, как я скажу.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями, его лицо исказилось.

– Скажешь: «Великий князь, беда! Предательство! Эти псы, эти твари из этой вонючей деревни, они предали нас!» Скажешь, что мы прибыли за данью, и они встретили нас с лживыми улыбками, но мы почуяли неладное. Скажешь, что их беженцы – подставные, что это пособники разбойников.

Его ложь была чудовищной, но он произносил ее с такой убежденностью, что она казалась правдой.

– Скажешь, что они уговорили нас пойти короткой дорогой, через брод. Сказали, так быстрее. Это была ловушка, которую они подготовили вместе с лесными шакалами. Они ударили одновременно – и разбойники из леса, и эти смерды из деревни с тыла. Они хотели перебить нас всех и поделить наше оружие и дань. Понял?

– Понял, воевода. Удар с двух сторон.

– Да, – глаза Ярополка лихорадочно блеснули. – Скажешь, что мы дрались, как львы. Что мы положили сотню этих тварей. Что я лично убил их атамана. Но их было слишком много. Они задавили нас числом. Половина нашей славной дружины полегла из-за предательства этих свиней. Я ранен, остальные тоже. Мы забаррикадировались в избе и держим оборону, ждем помощи.

Он сжал кулак.

– Скажешь, что мы ждем его. Ждем его кары. Справедливой и беспощадной. Скажи, что мы жаждем увидеть, как эта деревня будет гореть.

Он отпустил Ратимира и откинулся на лавку, тяжело дыша.

– Все. Повтори.

Гонец, глядя в пол, быстро и четко повторил лживую историю. Она была простой, понятной и била прямо в самую большую гордость князя – покушение на его власть и его людей.

– Хорошо, – выдохнул Ярополк. – А теперь иди. Не бери с собой ни еды, ни воды. Ты должен выглядеть измученным. Если конь сдохнет – беги пешком. Но через два дня ты должен быть у князя. Иди.

Ратимир кивнул и, не оглядываясь, вышел из избы. Через несколько минут жители деревни услышали стук копыт. Вестник гнева, вестник их скорой смерти, помчался на восток, унося с собой ядовитую, смертоносную ложь.

Ярополк закрыл глаза. На его губах играла слабая, болезненная, но полная мстительного удовлетворения улыбка. Теперь оставалось только ждать. Ждать прихода армии. Ждать начала кровавой расправы.

Глава 25: Ожидание Кары

Стук копыт удаляющегося гонца затих в утреннем тумане. И вместе с ним из деревни ушла последняя капля надежды. Ее место заняло Ожидание.

Это было не то нервное, лихорадочное ожидание битвы, которое будоражит кровь. Это было совсем другое. Медленное, холодное, тягучее, как смола. Ожидание приговоренного к смерти, который сидит в темной, сырой яме и прислушивается к шагам палача на лестнице. Каждый час тянулся, как вечность. Каждый удар сердца отдавался в ушах, как удар погребального колокола.

Деревня замерла. Она перестала жить. Все звуки стихли. Не слышно было ни смеха детей, ни ругани мужиков, ни пересудов баб у колодца. Даже собаки, казалось, чувствовали нависшую над ними тень и лишь тихо скулили, поджав хвосты. Люди двигались, как во сне, выполняя привычные дела на автомате, но их глаза были пустыми. Они смотрели сквозь стены, сквозь друг друга, на восток. Туда, откуда должна была прийти смерть.

Страх вернулся. Но это был не тот горячий, животный страх, который заставляет драться или бежать. Это был страх холодный, безнадежный, парализующий. Страх пойманного в силки зверя, который знает, что сейчас придет охотник и перережет ему глотку.

Все разговоры велись шепотом и сводились к одному.

– Когда они придут?

– Два дня пути. Может, три.

– Что они сделают?

И каждый знал ответ. Они представляли это себе снова и снова, до тошноты, до холодных мурашек по спине. Карательный отряд князя – это не банда пьяных, разношерстных разбойников, которых можно сломать, убив вожака. Это другое. Это организованная, дисциплинированная, безжалостная машина для убийства. Сотня закованных в железо профессиональных душегубов, которые придут не грабить. Они придут карать. С наслаждением.

Каждый мужчина представлял себе, как его, связанного, ставят на колени, и острый, холодный топор опускается на его шею. Или как на шею накидывают веревочную петлю, и земля уходит из-под ног.

Каждая женщина представляла себе другое. Она видела, как дружинники, пьяные от крови и безнаказанности, врываются в ее дом. Как ее мужа или отца убивают у нее на глазах. А потом ее валят на пол, на стол, на окровавленное тело мужа. И их будет много. Один за другим. Грубо, грязно, безразлично. А потом, когда они насытятся, ее, опозоренную, с разорванным телом, либо убьют, либо угонят в рабство.

А дети… они просто будут плакать, пока их не заткнут ударом или не продадут какому-нибудь хазарскому купцу.

Всеволод не разделял всеобщего паралича. Его страх был иным. Он был холодным и ясным. Он не заставлял его сидеть на месте. Он заставлял его думать. Он ходил по деревне, смотрел на обреченные лица, и в его душе поднималась ледяная ярость. Не на князя, не на Ярополка. На себя. На свое бессилие.

Он заходил в кузницу, брал в руки молот, но не мог работать. Он подходил к телам убитых товарищей, которых уже обмыли и приготовили к погребению. Он смотрел на их восковые, умиротворенные лица и понимал, что им уже хорошо. Они уже не боятся. Весь ужас достался живым.

Он стоял на вышке и смотрел на восток. И с кристальной, ужасающей ясностью понимал, что кара князя – это самая страшная опасность из всех, что он мог себе вообразить. С разбойниками можно было драться. С духами – договориться. С голодом – бороться.

Но с княжеской армией, идущей мстить за оскорбленную честь, сделать было нельзя ничего. Абсолютно ничего.

Это был конец. Пат. Мат. Конец игры. И единственное, что они могли сделать – это выбрать, как умереть. С воплями, моля о пощаде, или молча, с ненавистью в глазах.

Глава 26: Совет у Князя

Гонец Ратимир, покрытый пылью и потом, с загнанным, хрипящим конем, которого он оставил подыхать у ворот, ввалился в хоромы князя Боримира посреди очередного вялого, похмельного пира. Он сделал все, как велел Ярополк. Он рухнул на колени посреди гридницы, не обращая внимания на разбросанные кости и лужи пролитого пива, и, воздев руки к князю, завыл, размазывая по лицу настоящие и фальшивые слезы.

– Великий князь! Господин! Беда! Предательство!

Князь Боримир, который как раз пытался засунуть жареную гусиную ножку в пасть полупьяной девке, сидевшей у него на коленях, недовольно поморщился.

– Чего орешь, пес? Какое еще предательство?

– Твоих людей, княже! Твою дружину! – Ратимир бился лбом о грязный пол. – Эти твари из дальней деревни… они нас предали!

И он начал рассказывать. Он рассказывал ту самую, отрепетированную ложь. Про засаду. Про удар с двух сторон. Про то, как они дрались, как львы, против сотен врагов. Про то, как половина его товарищей пала смертью храбрых из-за подлой измены. Его рассказ был полон пафоса, преувеличений и слез. Он закончил его словами, которые были как масло, подлитое в огонь.

– …мы держимся из последних сил, мой господин! Ярополк ранен, но он шлет тебе свой меч и свою верность! Мы ждем тебя, наш сокол ясный! Мы ждем твоей справедливой, беспощадной кары!

Эффект был именно тот, на который рассчитывал Ярополк.

Князь Боримир слушал, и его лицо из похмельно-багрового становилось темно-пурпурным. Его маленькие глазки наливались кровью. Дело было не в погибших дружинниках. Ему было плевать на них, как на раздавленных мух. Дело было в другом.

Это было покушение на НЕГО. На его власть. На его собственность. Какие-то вонючие смерды, какая-то грязь из-под ногтей посмела поднять руку на ЕГО людей. На ЕГО дань. Это было личное оскорбление. Неслыханное. Невыносимое.

Когда Ратимир закончил, князь молчал с секунду. А потом его прорвало. Он издал рев, похожий на рев раненого вепря, и со всей своей богатырской силой перевернул огромный дубовый стол, за которым пировал. Блюда с недоеденной едой, рога с пивом, обглоданные кости – все с грохотом полетело на пол. Девка, сидевшая у него на коленях, с визгом отскочила в сторону.

– СЖЕЧЬ! – взревел Боримир, и его голос гремел под сводами гридницы. – СЖЕЧЬ ЭТУ ПОГАНУЮ ДЕРЕВНЮ ДОТЛА! ЧТОБЫ И ПЕПЛА НЕ ОСТАЛОСЬ!

Он метался по гриднице, как зверь в клетке, разбрасывая ногами скамьи.

– ВСЕХ МУЖИКОВ – НА КОЛ! КАЖДОГО! СТАРИКОВ, МОЛОДЫХ – ВСЕХ! Я ХОЧУ ВИДЕТЬ, КАК ОНИ БУДУТ КОРЧИТЬСЯ! Я ХОЧУ СЛЫШАТЬ, КАК ОНИ БУДУТ ВИЗЖАТЬ!

– БАБ – ДРУЖИНЕ! – заорал он, поворачиваясь к своим хмурым, но довольным таким поворотом событий дружинникам. – Берите всех, кого хотите! Молодых, старых, страшных, красивых! Трахайте их, пока не сдохнут! Прямо на пепелище их домов! А тех, что выживут, – продать хазарам!

– ДЕТЕЙ – В РАБСТВО! Продать в степь! Или отдать волкам на съедение! ЧТОБЫ И ПАМЯТИ ОБ ЭТОМ ВЫРОДКАХ НЕ ОСТАЛОСЬ!

Он остановился, тяжело дыша. Его лицо было мокрым от пота, глаза вылезли из орбит. Он был в настоящем, иступленном бешенстве. Он не слушал никаких доводов. Не разбирался в деталях. Его решение было принято. И оно было окончательным.

– Собрать всех, кто есть! – приказал он своему воеводе. – Всех, кто может держать меч! Мы выступаем на рассвете. Я лично! Лично поведу свою дружину! Я хочу видеть их страх. Я хочу насладиться их муками. Я смою этот позор кровью! Их кровью

Глава 27: Голос Разума

В гриднице стоял гул, как в растревоженном осином гнезде. Дружинники, возбужденные приказом князя и предвкушением легкой добычи, грабежа и насилия, уже вовсю обсуждали детали грядущей резни. Их смех был грубым, их шутки – сальными и жестокими. Они уже делили еще не захваченных баб и прикидывали, сколько можно будет выручить за детей на невольничьем рынке. Князь Боримир, все еще багровый от гнева, осушал рог за рогом, подливая масла в огонь своей ярости.

И в этом бедламе лишь один человек сохранял спокойствие.

Старый воевода Родион. Он сидел в стороне от общего веселья, на своей привычной лавке у стены, и молча наблюдал. Его лицо, изрезанное морщинами и старыми шрамами, было непроницаемо. Он не пил. Он думал. Родион был пережитком другой эпохи. Он служил еще отцу Боримира, князю Святославу – настоящему воину, суровому, но справедливому. Он видел, как рос и превращался в жирного, похотливого борова его сын, и сердце старика обливалось кровью. Он оставался при князе не из любви, а из чувства долга перед памятью отца. И он был единственным, кого Боримир хоть немного, но слушал, скорее из привычки, чем из уважения.

Он дождался, пока первая волна ярости у князя схлынет, оставив после себя тяжелое, похмельное отупение. Потом он медленно поднялся и подошел к нему. Его походка была тяжелой, но твердой.

– Погоди, княже, – его голос был ровным, спокойным и от этого казался оглушительным на фоне общего гама.

Князь недовольно зыркнул на него.

– Чего тебе, старый? Не видишь, мы готовимся смывать позор!

– Позор нужно смывать кровью виновных, а не тех, кто под руку подвернулся, – так же спокойно ответил Родион. Он посмотрел на дрожащего гонца Ратимира. – В его рассказе многое не сходится.

Князь нахмурился.

– Что там может не сходиться? Моих людей убили! Мою дань украли! Эти псы предали меня!

– Убили. Но кто? – Родион говорил медленно, раскладывая факты, как камни на доске. – Вспомни, княже. Староста этой деревни приходил к тебе дважды. Жаловался на разбойников. Ты сам его прогнал. Я слышал. Теперь их соседей, Веснянку, сожгли дотла. Люди оттуда прибежали в эту деревню. Они полны беженцами. А теперь подумай: зачем людям, которые сами живут в страхе и ждут нападения, устраивать засаду на твой отряд? На единственную силу, которая могла бы их защитить?

Князь нахмурился еще больше, но промолчал, пытаясь переварить услышанное.

– Дальше, – продолжал воевода. – Гонщик твой говорит, что на них напали и разбойники, и селяне. А потом селяне же и спасли твою дружину. Зачем им это? Убивать, а потом спасать? И терять при этом своих людей. Это бред сумасшедшего.

– Ярополк не сумасшедший! – рявкнул князь.

– Нет, – согласился Родион. – Он не сумасшедший. Он – раненый, униженный, гордый дурак. Ему стыдно признаться, что его, вояку, побила лесная шваль. Вот он и выдумал предательство. Ему так легче. Это спасает его жалкую честь. А ты готов сжечь целую деревню из-за того, что твой дружинник боится посмотреть правде в глаза?

В словах воеводы была железная, холодная логика. На мгновение показалось, что она подействовала. Князь Боримир замолчал, его взгляд стал задумчивым. Он обвел взглядом своих дружинников, предвкушающих резню, потом снова посмотрел на Родиона.

Но соблазн был слишком велик. Соблазн показать свою силу, выместить накопившуюся злобу, устроить кровавый спектакль, который заставит дрожать всю округу. Признать правоту Родиона означало отказаться от всего этого. Отказаться от грабежа, от баб, от криков и запаха крови. А князю этого очень не хотелось.

– Ерунда! – он махнул рукой, отгоняя доводы, как назойливую муху. – Может, они поссорились со своими подельниками из-за добычи! Может, испугались, что мы их перебьем! Мне плевать! Мои люди мертвы. Моя честь запятнана. Этого достаточно.

Он вскочил на ноги. Его решение было принято, и теперь он не хотел больше слышать никаких возражений.

– Я сказал – мы едем! – проревел он. – Собирать всех свободных! Кто не хочет ехать – пойдет на корм свиньям! Я лично поведу карательный поход! И ты, старик, – он ткнул пальцем в Родиона, – поедешь со мной. Будешь смотреть, как я вершу правосудие.

Родион ничего не ответил. Он лишь молча поклонился и отошел на свое место. Он сделал все, что мог. Голос разума прозвучал, но его не услышали. Теперь будет говорить только сталь. И кровь. Много крови.

Глава 28: План в Голове

Пока деревня погружалась в трясину безнадежного отчаяния, Всеволод не сидел сложа руки. Он не молился, не выл вместе с бабами и не напивался с мужиками в ожидании конца. Страх в нем перегорел, оставив после себя лишь холодный, как лед, пепел и абсолютную ясность мысли. Его разум работал с лихорадочной, предельной скоростью.

Он заперся в своей кузнице. Это было единственное место в деревне, где он чувствовал себя в безопасности, где его не доставали чужие стоны и паника. Здесь пахло железом, углем и его собственным потом. Это был запах силы, запах контроля.

Он не разжигал горн. Он сел на грубую деревянную колоду напротив холодной, черной пасти горна и начал думать. Думать так, как никогда раньше. Это были не эмоции. Это был холодный, безжалостный расчет. Он перебирал варианты, как кузнец перебирает инструменты, отбрасывая негодные.

«Бежать? Глупость. Куда? С толпой баб, стариков и детей? Княжеская конница настигнет нас на первом же поле, и это будет не кара, а простая охота. Они будут гнать нас, как зайцев, и убивать для развлечения. Вариант отброшен».

«Драться? Безумие. У нас три десятка мужиков, способных держать топор. У него – сотня профессиональных убийц в броне, на конях. Они возьмут нас измором, сожгут издалека, перестреляют из луков. Это будет не бой, а самоубийство. Красиво, но бесполезно. Отброшено».

«Просить пощады? Наивно. Встать на колени, ползти в пыли? Перед кем? Перед этим жирным, похотливым боровом? Он только рассмеется. Он получит двойное удовольствие: и унижение, и казнь. Это худший из вариантов. Отброшено».

Каждый отброшенный вариант был еще одним гвоздем в крышку их общего гроба. Он сидел в темноте, и стены кузницы, казалось, сжимались вокруг него. Выхода не было. Ловушка захлопнулась.

И вот тогда, в самой глубине отчаяния, когда мозг уже готов был сдаться, его мысль пошла по другому пути. Не «как победить князя?», а «кто такой князь?».

Он начал вспоминать. Все, что он слышал о Боримире. Рассказы дружинников, купцов, слуг. Он складывал в голове мозаику, портрет этого человека.

Жадный? Да. Но жадность можно утолить.

Похотливый? Безусловно. Но баб можно и просто отобрать, для этого не нужно сложных планов.

Жестокий? Несомненно. Но его жестокость – это жестокость капризного, сильного ребенка, который ломает игрушки от скуки.

И тут он нащупал главное. Главную его страсть. Его настоящую болезнь.

Азарт.

Всеволод вспомнил рассказ старого купца, как Боримир проиграл в зернь целую деревню вместе с людьми, а потом, поставив на кон свою лучшую наложницу, отыгрался. Вспомнил, как сам видел его, играющего на животе служанки. Князь был игроком. Патологическим, слепым, одержимым игроком. Он получал удовольствие не столько от выигрыша, сколько от самого процесса. От риска. От ставок. От сладкого замирания сердца в момент, когда брошены кости. Он готов был поставить на кон все. Вообще все. Ради этого мгновения.

И в этот момент в голове Всеволода, словно удар молота по наковальне, вспыхнул План.

Невероятно дерзкий. Самоубийственный. Наглый до безумия. Но единственно верный. Он был построен не на силе оружия, а на знании человеческой гнили.

Он не будет сражаться с князем. Он не будет просить его о пощаде.

Он предложит ему сыграть.

Сыграть в самую большую, самую кровавую игру в его жизни.

Он встал. В темноте кузницы его глаза блеснули. План был прост и чудовищен. Ставки были ясны. На одной чаше весов – жизнь всей деревни и его собственная свобода. На другой – его голова на колу и полное право князя на кровавую расправу. А игральной костью в этой партии станет логово разбойников.

Он выйдет к князю и предложит ему пари. Пари со смертью. И он знал, он был уверен, что Боримир – этот азартный, пресыщенный ублюдок, которому наскучили обычные развлечения, – не сможет отказаться. Он клюнет. Обязательно клюнет.

Впервые за последние сутки Всеволод почувствовал не страх, а холодный, хищный азарт. Он сам становился игроком. И он только что сделал свою первую, самую важную ставку. На то, что он знает своего врага лучше, чем тот знает сам себя.

Глава 29: Прибытие Смерти

Через два дня, на рассвете третьего, она пришла. Сперва это была просто дрожь земли, едва уловимая, которую чувствовали скорее животные, чем люди. Потом на востоке, на линии горизонта, где бледное небо встречалось с темной землей, появилось облачко пыли. Оно росло, ширилось, превращаясь в огромное, грозное облако, пожирающее пространство. И вскоре из этого облака начали вырисовываться силуэты.

Смерть ехала на конях.

Княжеский отряд прибыл. Их было не меньше сотни. И это была не дружина. Это была армия. Лавина закованной в железо, вооруженной до зубов ярости. Они двигались не как толпа, а как единый, бездушный механизм. Скрипела кожа, побрякивало оружие, храпели огромные боевые кони. Воздух наполнился тяжелым, металлическим запахом их приближения.

Они не стали кричать или вступать в переговоры. Они молча, деловито окружили деревню, отрезая все пути к отступлению. Со стен частокола было видно, как лучники спешиваются и занимают позиции, натягивая тетивы. Деревня оказалась в смертельном кольце.

Во главе этой машины для убийства, на огромном вороном жеребце, который нервно переступал с ноги на ногу, сидел сам князь Боримир. В полном боевом доспехе, с позолоченным шлемом на голове, он выглядел не как человек, а как языческий бог мщения. Его лицо было непроницаемым, но в маленьких глазках плескалось холодное, предвкушающее жестокость пламя.

– Согнать всех, – его голос был ровным и лишенным эмоций, отчего звучал еще страшнее. – На площадь. Живо.

Приказ был исполнен с образцовой жестокостью. Дружинники спешились, и с бранью, пинками и тычками начали выгонять людей из домов. Они не церемонились. Двери, которые не открывали сразу, вышибали ногами. Стариков, которые медлили, тащили за бороды. Женщин хватали за волосы и толкали вперед. Дети плакали от ужаса, и их тут же затыкали грубыми окриками или ударами.

Один из мужиков попытался было заслонить свою жену, но ему тут же, без предупреждения, ударили древком копья в живот. Он согнулся пополам, захлебываясь воздухом, и его отшвырнули в сторону. Сопротивление было бесполезно. Это было все равно что сопротивляться землетрясению.

Всю деревню, от мала до велика, согнали на центральную площадь и поставили на колени в грязь. Плотное, дрожащее, молчаливое стадо, ожидающее бойни. Их окружало кольцо хмурых, безразличных лиц дружинников, которые стояли, опираясь на копья, и с любопытством разглядывали своих будущих жертв.

Вперед вынесли носилки. На них лежал Ярополк. Его лицо было бледным, но на губах играла торжествующая, мстительная улыбка. Он чувствовал себя триумфатором. Победителем. Он обвел взглядом коленопреклоненную толпу и его взгляд остановился на семье старосты.