Черное Солнце Севера. История Пскова

Время ожидания, время надежд, время просьб – кончилось. Оно сдохло в княжеских хоромах вместе с последней каплей достоинства его отца. Теперь начиналось другое время.

Если никто не придет на помощь, значит, он сам станет этой помощью. Он сам станет волком, который будет резать других волков.

Или сдохнет, пытаясь. Но он больше не будет сидеть и ждать. Никогда.

Глава 11: Запах Горя

Сумерки подкрались к деревне, как хищник на мягких лапах. Закат, кровавый и тревожный, уже погас, оставив на небе лишь синюшные, как у покойника, разводы. Вся деревня, казалось, затаила дыхание. Тишина была неестественной, напряженной. Каждый скрип, каждый шелест листа в лесу отдавался в ушах громче удара молота. Люди не жили, они ждали.

И дождались.

Первым движение на темнеющей кромке леса заметил дозорный, молодой парень по имени Живорад, стоявший на главной вышке. Его сердце ухнуло вниз, в желудок, где превратилось в ледяной ком. Но это было не то движение, которого они ждали. Не быстрый, слаженный набег разбойников. Это было что-то другое. Медленное, шаркающее, судорожное, словно из лесной чащи выползали раненые звери. Живорад протер глаза, вглядываясь в сумерки, и его прошиб холодный пот. Из леса не выходили – из него вываливались, вытекали люди.

Вернее, то, что от них осталось. Их тени, их призраки, их воспоминания.

Это были беженцы. Два десятка душ, если можно было назвать душами эти дергающиеся, истерзанные оболочки. Они не шли, они брели, как лунатики, как тени в царстве Мары. Они спотыкались на ровном месте, падали, поднимались с трудом, цепляясь друг за друга, словно боясь, что если отпустить соседа, то сам рассыплешься в прах.

Впереди, возглавляя это скорбное шествие, ковылял старик. Опираясь на обугленную палку, которая, видимо, когда-то была копьем или вилами, он двигался с упорством умирающего дерева, которое отказывается падать. Его лицо было нечеловеческой маской из засохшей грязи, копоти и запекшейся, почерневшей крови. Длинная седая борода слиплась в один кровавый колтун.

За ним, словно привязанные невидимой веревкой, шли женщины. Пять или шесть баб разного возраста. Их лица были пусты. Совершенно. Выжжены дотла, как их дома. Глаза, широко открытые, смотрели прямо перед собой, но ничего не видели. Они были в изорванных, обугленных платьях, испачканных сажей, грязью и… чем-то еще. Темными, бурыми, липкими пятнами в самых неподобающих местах. Их руки механически вели за собой детей. Маленькие фигурки с лицами стариков, которые не плакали, не кричали, не жаловались. Они просто смотрели в никуда остановившимся, мертвым, недетским взглядом.

Замыкал это шествие молодой парень. Он был единственным мужчиной, кроме старика. Его правая рука, перемотанная грязной, пропитанной кровью и гноем тряпкой, безвольно висела вдоль тела. Из-под тряпки виднелись осколки кости, прорвавшие кожу. Она была раздроблена. Сломана так, что уже никогда не срастется.

Когда скрипнули ворота, впуская их внутрь, деревню накрыло волной. Это был не звук, это был запах. Всепроникающий, удушливый, осязаемый запах абсолютного горя. Он был сложным, как яд, составленный из множества компонентов.

Сперва бил в нос острый, едкий запах дыма и гари, но не простого, от костра, а сладковатого, тошнотворного запаха сожженной плоти. Запаха человеческого жира, вытопившегося на огне. Рядом с ним – приторный, удушающий смрад падали, гниющих, неубранных трупов. И все это было густо замешано на животном страхе – остром, кислом запахе немытых, испуганных до смерти тел, запахе застарелого пота, мочи, которой кто-то обмочился в момент ужаса.

И под всем этим, как низкая, гудящая нота, лежал самый страшный запах – запах инфекции. Запах гноя из плохо перевязанных ран. Сладковато-гнилостный, теплый, обещающий не выздоровление, а долгую, мучительную смерть от заражения крови.

Люди в деревне молча расступались. Никто не задавал вопросов. Никто не плакал. Все были парализованы. Этот запах проникал в легкие, в кровь, в самую душу. Он был вестником их собственной, возможной, очень близкой судьбы. Это был запах ада, пришедшего к ним на порог.

Глава 12: Пепел на Языке

Их усадили у общего костра. Пламя выхватывало из темноты их мертвые, осунувшиеся лица, заставляя тени плясать в пустых глазницах. Им принесли воды в глиняных кружках. Их руки тряслись так, что вода расплескивалась, прежде чем они успевали донести ее до пересохших губ. Им дали размоченный в этой же воде черствый хлеб. Они жевали его медленно, бездумно, как скотина жвачку. Их тела требовали еды, но души их были мертвы.

Старик, их староста, Верещага, долго не мог произнести ни слова. Он пил воду жадными, судорожными глотками, и она текла по его небритым, запавшим щекам и седой бороде, смешиваясь с грязью и беззвучными слезами. Потом он поднял глаза, обвел взглядом собравшихся вокруг мужиков – их настороженные, угрюмые лица. Он глубоко вдохнул, и его грудь сотряслась от сухого кашля. А потом он заговорил.

И его рассказ был страшнее любого вопля, любого крика. Его голос был глухим, безжизненным, похожим на скрип сухого, гниющего дерева.

– Они пришли на рассвете… – начал он, и в полной тишине его слова звучали оглушительно. – Вместе с туманом. Не было ни криков, ни свиста. Они не крались, как воры. Они просто вышли из леса. Со всех сторон. Спокойно. Словно на свою работу. В руках у них были факелы. Мы только просыпались… Мужики выходили во двор по нужде, бабы затопляли печи. Мы даже не успели к топорам кинуться. Не успели понять…

Он замолчал, словно собираясь с силами.

– Они не стали врываться в дома. Они просто… поджигали. Подходили к избе, тыкали факелом в сухую солому крыши и шли к следующей. Двери… двери они подпирали снаружи. Рогатинами, бревнами. Чтобы никто не вышел. Мы стояли на улице, те, кто успел выскочить, и… и слушали.

Старик снова замолчал, и теперь тишину прорезал тихий, задавленный плач одной из беженки.

– Мы слышали, как внутри кричат наши соседи. Как кричат их дети. Сперва громко, потом все тише, тише… превращаясь в хрип. Мы чувствовали запах дыма, а потом… потом запахло другим. Жареным. Вы знаете, как пахнет паленая свинья? Вот так и пахло. Только это было… человеческое мясо.

Одна из баб, сидевшая рядом с ним, заскулила, как побитый щенок, и, уронив голову на колени, затряслась в беззвучных рыданиях. Но Верещага продолжал. Его взгляд был устремлен в огонь костра, но видел он другой огонь.

– Тех, кто выбегал из незапертых домов… они ловили. Мужиков, кто пытался драться, рубили сразу. Но не насмерть. Боже, лучше бы насмерть… Они рубили по ногам. Сзади. Перерубали сухожилия. Чтобы мы не могли убежать. Чтобы мы не могли драться. Чтобы мы просто лежали в грязи и смотрели.

Старик перевел взгляд на одну из беженок, молодую, с разодранным ртом и безумными глазами.

– А потом… они брали девок. Наших дочерей. Невест. Жен. Прямо там, на улице, в грязи. На глазах у изувеченных отцов и братьев. Одну за другой. Как жеребцы кроют кобыл на случке. Без слов. Без похоти. Просто работа. Они держали их за руки, за волосы, затыкали рот, чтобы не кричали…

Он задыхался, слова застревали в горле.

– Я видел… я видел, как нашу Ярину… дочку кузнеца, ей только пятнадцать исполнилось… Красавица была… ее четверо… Один за другим. Она лежала, глядя в серое небо, и слезы текли у нее из глаз. Она не кричала, не вырывалась. Просто лежала. Когда четвертый с нее слез, застегивая порты… она уже не дышала. Сердце не выдержало. Они просто… пнули ее ногой, чтобы не мешалась, и отбросили в сторону, как сломанную куклу. А ее отец, кузнец Драган, здоровый, как медведь, мужик… он лежал рядом, с перерубленными ногами, и выл. Не кричал, а именно выл. Как волк, попавший в капкан.

Рассказ Верещаги закончился. Он сидел, раскачиваясь, и тупо смотрел в огонь. А вокруг него сидела деревня. И слушала. И ледяной, липкий страх, о котором они лишь догадывались, теперь обрел плоть. Он сидел рядом с ними, дышал им в лицо, клал костлявые руки им на плечи. Это не были байки про хазар из далеких степей. Это не были страшилки про лесных духов. Это были их соседи. Деревня в половине дня ходу. Их кумовья. Их друзья. И то, что случилось с ними вчера, могло случиться здесь сегодня ночью. Завтра утром. В любой момент. И никто. Никто их не спасет. В этом лесу они были абсолютно, беспомощно одни.

Глава 13: Бочка с Порохом

Беженцев разместили. Но слово "разместили" было лживым и пустым. Их впихнули, утрамбовали в и без того тесные избы, как пихают селедку в бочку. Проблема была не в гостеприимстве. Его просто не осталось. Последние крохи сочувствия утонули в волне ледяного, эгоистичного страха за свою шкуру.

Места не было. В прямом, физическом смысле. Деревня была переполнена до предела, она трещала по швам, как старый кафтан на раздавшемся вширь мертвеце. Люди жили друг на друге, дыша друг другу в затылок. В каждой избе, где еще вчера ютилась одна семья, теперь набилось по две, а то и по три. Хозяева спали на лавках, уступая печь гостям с детьми, а гости спали вповалку на грязном земляном полу, на соломенных тюфяках, кишащих блохами, подстелив под головы вонючие охапки тряпья. Ночью воздух в избах становился густым, спертым, невыносимым от запаха немытых тел, кислого пота, страха, детской мочи и тихого, сдавленного плача, который не прекращался ни на минуту.

С едой стало туго. Запасы, рассчитанные на своих, таяли на глазах. Делились последним, но делали это с тяжелым сердцем и злобой в глазах. Каждый лишний рот воспринимался не как спасенная душа, а как угроза собственным детям. По утрам, когда бабы делили кашу, взгляды были тяжелыми, как камни. Хозяйки следили за каждой ложкой, что попадала в чужой рот, и в их глазах читался немой упрек. Вода в колодцах быстро мутнела и убывала. Каждый глоток был на счету.

Начались мелкие, мерзкие свары. Из-за оброненной краюхи хлеба. Из-за места потеплее у очага. Из-за того, что чужой ребенок слишком громко плачет. Старые обиды, тлевшие годами, вспыхивали с новой силой, подогреваемые всеобщим нервным истощением. Мужики становились злыми, огрызались на жен, срывали злость на детях.

Но хуже всего, хуже голода, тесноты и грязи, был страх.

Он больше не был чем-то внешним, чем-то, что приходит из леса. Он поселился внутри. Он висел в воздухе, густой, как дым от сырых дров, проникал в легкие с каждым вздохом. Люди боялись. Они боялись отходить от домов дальше, чем до нужника. Детей держали взаперти, и они, обезумев от тесноты, выли и дрались в темных избах. Любой звук заставлял вздрагивать. Каждый скрип плохо смазанной двери. Каждый внезапный лай собаки. Каждый крик ночной птицы. Мужики спали, не раздеваясь, положив рядом с собой наточенный топор. Но они знали – это самообман.

Днем деревня жила вполсилы. Люди двигались медленно, озираясь, прислушиваясь. Их лица стали одинаковыми – серыми, с темными кругами под глазами. Они перестали смотреть друг другу в глаза. Потому что в чужих глазах они видели отражение своего собственного животного ужаса, и это было невыносимо.

С наступлением сумерек жизнь замирала. Ворота запирались на тяжелые засовы, окна закрывались ставнями. Деревня погружалась в темноту и молчание. Но это было не целительное молчание отдыха. Это было напряженное, звенящее молчание мыши, затаившейся в норе, пока снаружи кружит сова. Все лежали в своих избах, в темноте, и слушали. Слушали ночь. И каждый представлял одно и то же: как из леса бесшумно выходят тени с факелами. Как хрустит подпирающее дверь бревно. Как занимается соломенная крыша. Как огонь начинает пожирать их дом, превращая его в печь, в которой они сгорят заживо.

Деревня превратилась в осажденную крепость. Только враг был не снаружи, за частоколом. Он был внутри. В каждой избе. В каждой голове. В каждом сердце.

Она стала бочкой с порохом. Переполненной, раскаленной изнутри от ненависти, отчаяния и страха. И для взрыва нужна была лишь одна, последняя искра.

Глава 14: Княжеские Пиявки

И искра явилась. Не из леса, не из тьмы. Она прискакала по дороге средь бела дня, сверкая на солнце сталью и самодовольством.

На следующий день, когда солнце стояло в зените и воздух плавился от жары, к воротам подъехал отряд. Десяток всадников на сытых, лоснящихся конях, которые фыркали и били копытами, с презрением глядя на тощую деревенскую скотину. Сами всадники были под стать своим коням: сытые, откормленные, вальяжные. Их лица лоснились от жира, их бороды были ухожены. Они были одеты в добротную, промасленную кожаную броню, укрепленную на груди и плечах нашитыми металлическими пластинами. На поясах висели тяжелые мечи в дорогих ножнах. Это была княжеская дружина. Не воины. Пиявки. Приехали сосать кровь. Приехали за данью.

Их возглавлял здоровенный, рыжебородый детина по имени Ярополк. Его бычья шея едва помещалась в вороте кольчужной бармицы. Лицо, красное, обветренное, было маской неприкрытого, животного высокомерия. В его маленьких, глубоко посаженных глазках читалось всепоглощающее презрение ко всему, что не было им самим или его князем. Он был псом, который гордится своим ошейником и презирает всех, у кого его нет.

Они остановились у ворот, даже не потрудившись открыть их самим. Просто ждали, пока изнутри, спотыкаясь, выбегут мужики и отвалят тяжелый засов. Они въехали в деревню, и контраст был разительным, почти кощунственным. Словно на скотный двор, полный дохнущей от чумы скотины, въехали холеные, чистокровные жеребцы.

Дружинники спешились, лениво, по-хозяйски. Поводья своих коней они не привязали, а просто отбросили в сторону, в пыль, в расчете на то, что кто-то из местных смердов подбежит и поймает. Так и случилось. Несколько мужиков, понурив головы, шагнули вперед, чтобы оказать эту лакейскую услугу.

Отряд вошел в деревню. Их сапоги из хорошей кожи с хрустом давили сухой навоз и мусор. Они шли, как хозяева по своему гумну. Их взгляды, тяжелые и оценивающие, скользили по жителям, высыпавшим из домов. Они смотрели на осунувшиеся, небритые лица мужиков, на изможденных баб с темными кругами под глазами. Их взоры цеплялись за беженцев – этих живых призраков, которые ютятся у стен, пытаясь стать невидимыми. И во взглядах дружинников не было ни капли жалости, ни тени сочувствия.

Там было другое. Брезгливость. Раздражение. Досада от того, что приходится пачкать сапоги в этой грязи, вдыхать эту вонь страха и нищеты. Они смотрели на людей, как мясник смотрит на больное стадо, прикидывая, сколько с него еще можно содрать мяса и шкур, прежде чем оно окончательно передохнет. Для них эти люди были не народом, не подданными. Они были кормом. Ресурсом. И этот ресурс, судя по виду, был на исходе, что изрядно портило дружинникам настроение.

Ярополк остановился посреди площади, уперев руки в бока. Он окинул взглядом всю деревню, от края до края. Сплюнул густой слюной себе под ноги, в пыль. И громко, на всю площадь, рявкнул, обращаясь не к кому-то конкретно, а ко всем сразу:

– Ну что, черви? Староста ваш где? Или сдох уже? Князь Боримир гостинцев ждет. Тащите дань, пока я добрый!

Его голос, зычный, пропитанный силой и властью, ударил по натянутым нервам деревни, как удар кнута. И в наступившей мертвой тишине стало ясно – эти люди были страшнее любых разбойников. Разбойники приходили извне, как дикие звери. Эти же были своими. Они были той самой властью, что должна была защищать. Но она пришла лишь для того, чтобы забрать последнее.

Глава 15: Кровь и Серебро

Ратибор вышел на площадь. Его лицо было похоже на высеченную из серого камня маску. Рядом с ним, опустив головы, встали главы других больших семей. Это был не совет. Это были овцы, собравшиеся перед стригалем.

Процесс сбора дани был быстрым, деловым и бесконечно унизительным. Дружинники не утруждали себя разговорами. Они просто показывали пальцами. Тыкали в мешок с зерном, в подвешенный под стрехой копченый окорок, в бочонок с медом, припрятанный в сенях. Мужики, сжав зубы и пряча глаза, молча выносили и отдавали. Отдавали то, что сейчас, после прихода беженцев, было дороже серебра. Отдавали еду своих детей. Каждый отданный мешок, каждый кусок мяса был молчаливым проклятием, повисшим в воздухе.

Один из дружинников, молодой и наглый, проходя мимо, заметил у девушки-беженки простенькое оловянное колечко на пальце. Он остановился, молча схватил ее за руку и без всяких слов стянул кольцо. Девушка пискнула от боли и страха. Дружинник сунул кольцо в карман и пошел дальше. Никто не посмел даже поднять головы.

Всеволод наблюдал за этим из тени своей кузницы. Его руки сжимали рукоять молота так, что побелели костяшки. Он смотрел на спины односельчан, согнутые в рабском поклоне, на сытые, довольные рожи дружинников, и его ненависть, обычно холодная и расчетливая, превратилась в кипящую лаву. Он сдерживался из последних сил, зная, что одно его движение, один удар – и дружинники вырежут полдеревни, даже не вспотев.

Когда последний мешок, самый большой и тяжелый, был взвалена на спину вьючной лошади, и та просела под его весом, Ратибор шагнул вперед.

– Княжеский человек, – начал он, и голос его был глух и полон сдерживаемой боли.

Ярополк, не оборачиваясь, проверял, хорошо ли затянуты ремни на тюке.

– Беда у нас. Страшная беда. Разбойники деревню соседнюю, Веснянку, спалили дотла. Людей вырезали, баб наших опозорили. Вот, – он махнул рукой в сторону забившихся под стену беженцев, – все, что от них осталось. Мы следующие. Помогите. Просим защиты.

Ярополк дернул ремень, затягивая узел.

– Защита стоит серебра, старик, – бросил он через плечо, даже не удостоив старосту взглядом. – Настоящего, звонкого серебра. А у вас тут, я смотрю, только грязь, вши да сопли. Так что это ваши проблемы.

– Но вы же… вы же дружина! – в голосе Ратибора прорвалось отчаяние. – Ваш долг – защищать землю! Защищать людей!

Последние слова заставили Ярополка остановиться. Он медленно, очень медленно развернулся. Его рука легла на тяжелую рукоять меча на поясе.

– Долг? – переспросил он тихо, и в этой тишине было больше угрозы, чем в крике. Он сделал шаг к Ратибору, нависая над ним, как грозовая туча. От него пахло потом, кожей и сытым самодовольством. – Единственный наш долг – собирать дань для нашего господина, князя Боримира. И мы ее собрали. Понял?

Он ткнул Ратибора в грудь толстым, грязным пальцем, заставив старика пошатнуться.

– А ты, – процедил он, глядя на старосту сверху вниз, – если еще раз скажешь мне слово "долг", я вырву твой лживый язык вместе с корнем. Прямо здесь. И скормлю его твоим же деревенским шавкам. Ясно тебе, смерд?

Он не ждал ответа. Развернулся, одним движением запрыгнул в седло и бросил своим людям:

– По коням!

Отряд двинулся к воротам. Проезжая мимо кучки беженцев, один из дружинников, тот самый, что украл кольцо, наклонился к плачущей женщине и с кривой усмешкой спросил:

– Чего ревешь, тетка? Плохо вас мужики ваши трахали, что разбойников пришлось звать?

Хриплый хохот его товарищей был последним, что услышала деревня.

Они выехали за ворота, увозя с собой еду, надежду и остатки человеческого достоинства. Они были силой. Не той, что строит и защищает. А той, что паразитирует и берет. Силой пиявок на теле умирающего.

Глава 16: Кровавый Перекат

Дружина отъехала от ненавистного, вонючего села не больше, чем на пару сотен метров. Они ехали неспешно, развязно, растянувшись по лесной дороге. Сытые и довольные собой, они перешучивались, вспоминая испуганные рожи смердов и прикидывая, как хорошо погуляют на княжеском дворе. Впереди ехал сам Ярополк, за ним – вьючные лошади, груженные их добычей. Они как раз спускались в небольшую лощину, где дорога пересекала мелкую, поросшую осокой речку. Это место называлось Кровавым перекатом – по преданию, здесь когда-то давно вырезали целый торговый караван.

Они не знали, что скоро это место полностью оправдает свое название. И именно там, в сырой тени деревьев, у самой воды, их ждали.

Засада была устроена идеально. В прибрежных зарослях ивняка, на толстых ветвях дубов, в овражке у дороги затаилась смерть.

Первый сигнал был не криком, а свистом. Протяжным, похожим на крик ястреба. И сразу после него с обеих сторон дороги ожил лес.

С диким, воющим гиканьем, от которого у бывалых воинов пополз по спине холодок, из укрытий высыпали разбойники. Их было много. Не меньше полусотни оборванных, бородатых, звероподобных фигур, чьи глаза горели безумной яростью и жадностью.

Первые стрелы ударили без предупреждения, с убийственной точностью. Они были нацелены не в бронированные торсы, а в уязвимые места.

Одна из стрел, с тяжелым костяным наконечником, предназначенным для охоты на лося, вошла в шею замыкающему дружиннику. Раздался отвратительный мокрый, чавкающий звук рвущейся плоти и хрящей. Воин выронил поводья, схватился за древко, торчащее из горла, и из его рта хлынул фонтан ярко-алой крови. Он рухнул с седла, как мешок с костями, и его ноги еще несколько раз судорожно дернулись в предсмертной агонии.

Другая стрела, пущенная сбоку, нашла свою цель в брюхе коня Ярополка. Лошадь издала дикий, полный боли и ужаса визг, встала на дыбы, а затем с грохотом завалилась набок. Ярополк не успел вытащить ногу из стремени. Масса в полтонны живого веса придавила его к земле, с хрустом ломая кости голени. Он взревел от ярости и ослепляющей боли.

А потом ад разверзся окончательно.

Из кустов, размахивая оружием, выскочили разбойники. Это был нестройный сброд, но их было много, и они перли, как саранча. Их оружие было таким же разношерстным и уродливым, как и они сами: тяжелые плотницкие топоры, заточенные на скорую руку; охотничьи рогатины, предназначенные для того, чтобы вспарывать брюхо медведю; самодельные копья – просто заостренные колья, обожженные на костре для твердости.

Все смешалось в один кровавый, кричащий клубок.

Дружинники, застигнутые врасплох, отрезанные друг от друга, приняли бой. Они были профессионалами, и даже в такой ситуации каждый из них стоил троих. Мечи со свистом рубили воздух, отсекая конечности и головы. Щиты принимали на себя удары топоров. Но их было слишком мало. На каждого дружинника приходилось по пять-шесть орущих, вонючих тварей.

Одного из воинов стащили с коня крюком, подцепив за ногу. Он упал на землю, и его тут же окружила толпа. Он успел вонзить меч в живот одному, но тут же на его спину обрушился удар топора, разрубая кожаный доспех и позвоночник. Другой, прижатый к дереву, отбивался от троих. Он распорол брюхо первому, отрубил руку второму, но третий в этот момент засадил ему в бок, под ребра, охотничью рогатину. Дружинник захрипел, роняя щит, а разбойник с рычанием навалился всем весом, проворачивая лезвие в его внутренностях.

К вьючным лошадям, груженым данью, уже прорвались самые жадные. Они не убивали, они резали ремни, срывая мешки и тюки, рычась и толкаясь, как свиньи у корыта.

Это не было битвой. Это была бойня. Грязная, жестокая, первобытная. Звенела сталь, хрустели кости, дикие вопли смешивались с предсмертными хрипами. Воздух наполнился густым, медным запахом свежей крови, запахом пота, страха и дерьма – у некоторых из раненых от боли и ужаса опорожнился кишечник. Перекат действительно становился кровавым. И казалось, что для княжеской дружины этот бой станет последним.

Глава 17: Клич Всеволода

Молодой дозорный Живорад на вышке видел все. Его глаза расширились от ужаса, он вцепился в бревно ограждения так, что побелели костяшки. Он видел, как из леса полезла саранча, как упал первый дружинник с фонтаном крови из шеи, как рухнул конь под самим Ярополком. На одно долгое, бесконечное мгновение он застыл, парализованный увиденным. Его мозг отказывался верить. Дружину? Княжескую дружину?! Режут, как скот, какие-то лесные оборванцы в двух шагах от деревни!

А потом паралич прошел, сменившись животным, инстинктивным ужасом. Его прорвало. Он развернулся к небольшому медному колоколу – била́ – и заколотил в него с отчаянной, безумной силой. Резкий, панический набат разорвал тишину, заставив вздрогнуть и замереть всю деревню. И вместе с набатом над крышами понесся его истошный, срывающийся крик:

– РАЗБОЙНИКИ! У БРОДА! ДРУЖИНУ РЕЖУТ! НАШИХ БЬЮТ!

«Наших». Слово вырвалось само собой. И оно все изменило.

Деревня замерла. Все звуки стихли. Бабы перестали плакать, мужики оторвались от своей работы. Все взгляды обратились в сторону ворот, туда, откуда доносились далекие, глухие звуки битвы.

Что делать? В головах сотен людей пронеслась одна и та же лихорадочная мысль.

Мужики посжимали топоры, что лежали наготове. Но они не двигались с места. Нерешительность, как вязкая грязь, сковала их ноги. Помогать дружинникам? Этим сытым, надменным тварям, которые полчаса назад топтали их достоинство и отбирали последнюю еду? Этим псам, что бросили их подыхать? Пусть их всех перережут к чертовой матери! Пусть их кишки намотают на ветки ивняка!