Черное Солнце Севера. История Пскова

Но следом приходила другая, холодная и трезвая мысль. Разбойников много. Они пьяны от легкой победы. Если они сейчас перебьют дружину, они заберут их оружие, их доспехи. Они станут сильнее. И куда они пойдут потом? Они придут сюда. За новой добычей. За их женами и дочерьми. За их жалкими жизнями.

И пока толпа застыла в этом мучительном параличе выбора между ненавистью и страхом, дверь кузницы распахнулась с такой силой, что ударилась о стену.

Из полумрака вылетел Всеволод.

Он был как воплощение бога войны. Нагой по пояс, его торс блестел от пота и сажи. В левой руке он сжимал свой окованный железом круглый щит. В правой – его хищный, смертоносный скрамасакс, лезвие которого тускло блеснуло на солнце. В его глазах не было ни страха, ни сомнений. В них горел чистый, холодный, целенаправленный огонь. Он не колебался ни секунды.

Он пробежал через толпу застывших односельчан, и они расступались перед ним, как вода перед носом драккара. Остановившись у самых ворот, он развернулся к ним.

– ЗА МНОЙ! – его клич был не мольбой, не просьбой. Это был приказ. Рык вожака стаи. Громкий, яростный, полный такой несокрушимой уверенности, что он пронзил каждого до самых печенок.

Он обвел толпу горящим взглядом.

– Кто мужик, а не скулящая баба – ЗА МНОЙ! Этих выродков мы ненавидим! Но тех, из леса, мы ненавидим больше! Защитим СЕБЯ, раз князю на нас плевать! Убьем их всех, пока они пьяны от крови!

И это сработало. Эти слова, этот голос, этот вид – все это было той самой искрой, что упала в бочку с порохом.

Первыми, словно очнувшись от сна, за ним кинулись его друзья – молодые парни, с которыми он вырос, которые знали его силу и верили ему.

Следом, из толпы, вырвался старый, одноглазый Добрыня. Он издал какой-то булькающий, гортанный звук, не то смех, не то боевой клич. В его руках оказался тяжелый боевой топор с широким лезвием, который он, видимо, всегда держал наготове. В одно мгновение старик словно помолодел на двадцать лет, сбросив с себя старческую немощь. В его единственном глазу вспыхнул азарт старого волка, учуявшего запах свежей крови.

И глядя на них – на молодого, яростного вожака и старого, опытного ветерана – толпа дрогнула. Нерешительность сломалась. Кто-то из мужиков выругался, сплюнул и с топором наперевес бросился к воротам. За ним другой, третий… Охотники со своими рогатинами, крестьяне с вилами и косами. Даже несколько измученных беженцев, в чьих выжженных глазах страх внезапно сменился безумной, самоубийственной яростью – яростью людей, которым больше нечего терять.

Ворота распахнулись. И из них, на помощь своим вчерашним мучителям, выплеснулась нестройная, плохо вооруженная, но полная дикой, первобытной ненависти толпа. Это была уже не отара овец. Это была стая волков. И ее вел самый страшный из них.

Глава 18: Вкус Чужой Крови

Они вылетели из-за поворота дороги, и их появление было подобно удару тарана. Нестройная, орущая толпа мужиков с топорами и вилами врезалась в расслабленный, увлеченный бойней фланг разбойничьей шайки.

Бандиты, которые уже предвкушали победу и делили в уме добычу, совершенно не ожидали удара в спину. Они были сосредоточены на горстке огрызающихся дружинников. Первая реакция на их лицах – изумление, которое тут же сменилось ужасом, когда первый ряд ополченцев снес их, как волна сносит гнилые коряги.

Во главе этой волны, ее гребнем и острием, был Всеволод.

Он не кричал. Он не тратил дыхание. Он работал. Молча, страшно, с ледяной, почти механической эффективностью. Первый разбойник, обернувшийся на шум, поднял было топор, но было поздно. Щит Всеволода, выставленный вперед, принял на себя неуклюжий удар с таким треском, что, казалось, сломалась рука нападавшего. И в то же мгновение скрамасакс Всеволода, словно живой, метнулся по короткой, невидимой дуге. Лезвие вошло разбойнику под ребра, снизу вверх, с омерзительным влажным хрустом ломая кости и разрывая селезенку. Глаза бандита выпучились от боли и шока. Он не успел даже вскрикнуть.

Всеволод выдернул клинок. На него хлынул фонтан горячей, липкой артериальной крови, обдав его нагой торс, смешиваясь с потом и сажей. Он почувствовал на губах ее солено-металлический вкус. Это не вызвало в нем отвращения. Наоборот. Это обострило его чувства до предела. Время замедлилось. Он видел каждую деталь.

Справа к нему кинулся еще один, с самодельным копьем. Всеволод, даже не глядя на него, чисто инстинктивно выставил щит, отводя колющий удар в сторону. Древко со скрежетом скользнуло по железу. И тут же, вторым движением, он, не разворачиваясь, рубанул наотмашь. Его скрамасакс чиркнул копейщика по ногам, под коленями. Слышался звук, похожий на тот, с каким мясник рубит сухожилия на туше. Копейщик взвыл, как подрезанный кабан, и рухнул на землю, беспомощно молотя по ней руками. Всеволод даже не посмотрел на него. Он шагнул дальше, вглубь схватки.

Рядом с ним, превратившись в машину для убийства, работал старый Добрыня. Его боевой топор с широким лезвием описывал смертоносные круги. Взмах – и голова разбойника, отделившись от туловища, отлетает в сторону, разбрызгивая кровь. Еще взмах – и лезвие с чавкающим звуком входит в грудь другому, разрубая ребра и легкие. Старик бился с холодным, веселым оскалом, и его единственный глаз горел молодым, лютым огнем.

Началась беспощадная, слепая рубка. Это была не битва воинов, а драка на скотобойне. Здесь не было тактики и маневров. Лишь первобытная ненависть. Мужики, доведенные до отчаяния, дрались с яростью берсерков. Они не умели фехтовать, но они умели рубить дрова. И сейчас они с той же силой рубили человеческие тела. Звенела сталь, сталкиваясь с топорами, с мерзким хрустом ломались кости, человеческие крики боли смешивались с дикими, звериными воплями атакующих.

Воздух стал густым, его можно было пить. Он был наполнен запахом свежей крови, пота, страха и выпущенных наружу кишок. Земля под ногами превратилась в скользкую, чавкающую грязь, смешанную с кровью и мозгами. Кто-то из раненых, пытаясь подняться, поскальзывался на собственных внутренностях и падал обратно.

Один из беженцев, тот самый, с раздробленной рукой, здоровой рукой поднял с земли тяжелый камень и с безумным ревом обрушил его на голову раненого разбойника, превращая его череп в кровавое месиво. Затем еще раз. И еще. Он не мог остановиться. Это была месть. За его дом, за его семью, за его сломанную жизнь.

Битва превратилась в кровавый хаос, в ад наяву. И в центре этого ада, весь покрытый чужой кровью, двигался Всеволод. Он не чувствовал ни боли, ни усталости. Лишь холодное, пьянящее упоение битвой. Вкус чужой крови на губах был вкусом силы. Вкусом власти. Вкусом его истинного предназначения.

Глава 19: Вожак Стаи

В самом центре кровавой мясорубки, словно медведь, окруженный стаей гончих, ревел и отбивался Ярополк. Он наконец сумел высвободить свою раздробленную ногу из-под туши мертвой лошади и теперь, прислонившись спиной к дереву, сдерживал натиск. Он был хорошим бойцом, этого у него было не отнять. Движения его меча были экономными, смертоносными. Вокруг него на земле уже валялось четыре трупа разбойников, но на смену им лезли все новые и новые. Он был ранен, истекал кровью, но ярость и адреналин придавали ему сил. Он ревел, изрыгая проклятия, и рубил направо и налево.

Всеволод, только что отправивший на тот свет очередного бандита, вынырнул из гущи боя. Его взгляд, обостренный до предела, метался по полю битвы, выхватывая ключевые моменты. И он увидел это.

Он увидел, как трое разбойников, явно более опытных и лучше вооруженных, чем остальной сброд, отделяются от основной массы. Один из них был явно их предводителем – огромный, бородатый, как леший, мужик, облаченный в явно краденую, плохо подогнанную по размеру кольчугу. В его руке был добротный, хоть и зазубренный, каролингский меч. Он и двое его подручных не лезли на Ярополка в лоб. Они обходили его полукругом, готовясь ударить одновременно, в спину и сбоку. Они собирались добить раненого зверя.

В голове у Всеволода не было ни мыслей о помощи, ни расчетов. Лишь инстинкт. Хищный инстинкт, который приказывал устранить самого опасного самца в чужой стае. Он не стал кричать, предупреждая Ярополка. Крик – это трата времени. Он просто бросился наперерез.

Его рывок был стремителен и неожиданен. Он налетел на одного из подручных атамана, который как раз заходил сбоку. Всеволод не стал бить его мечом. Он ударил его всем телом, выставив вперед свой окованный щит. Раздался глухой, мокрый хруст – щит врезался в лицо разбойника, ломая челюсть и нос. Тот отлетел в сторону, как сбитая кегля, захлебываясь кровью и собственными зубами. Второй подручный испуганно отшатнулся. А Всеволод уже стоял лицом к лицу с вожаком.

Атаман был огромен, на голову выше и раза в полтора шире Всеволода. От него несло потом, кровью и гнилыми зубами.

– А ты еще что за хуй?! – проревел он и нанес сокрушительный удар сверху вниз, целясь разрубить Всеволода пополам.

Их клинки встретились с оглушительным скрежетом и снопом искр. Удар был такой силы, что рука Всеволода онемела до самого плеча. Атаман был сильнее. Гораздо сильнее. Он давил массой, пытаясь продавить оборону, сломать, смять.

Но Всеволод был быстрее. Злее. И умнее. Он не стал меряться силой. Приняв удар, он не остался на месте, а тут же, провернув стопы в грязи, ушел с линии атаки на полшага влево. Атаман по инерции провалился вперед.

И в этот момент Всеволод нанес подлый, грязный, но убийственно эффективный удар, которому его учил Добрыня. Он не замахивался мечом. Он резко ткнул вперед своим щитом, целясь не в торс, а в лицо. Острый железный умбон щита врезался атаману прямо в переносицу. Раздался омерзительный хруст ломаемых костей и хрящей.

Лицо бородача превратилось в кровавую маску. Из глаз брызнули слезы, из раздробленного носа хлынула кровь. Мир для него на миг утонул в красной, слепящей боли. Он инстинктивно взмахнул головой, пытаясь проморгаться, отшатнулся. Он был ослеплен. Дезориентирован. Уязвим.

И этого мига было достаточно.

Всеволод сделал молниеносный шаг вперед, сокращая дистанцию до минимума. Его скрамасакс, который он держал обратным хватом, взметнулся снизу вверх. Удар был коротким, точным и чудовищным. Он вонзил клинок не в живот, защищенный кольчугой. А ниже. Прямо в незащищенный, уязвимый пах. В самое средоточие мужской силы.

Лезвие с легкостью прошло сквозь грубую ткань штанов, кожу и плоть, разрывая артерии, нервы и то, что делало этого зверя самцом.

Вопль, который издал атаман, был нечеловеческим. Это был высокий, тонкий, пронзительный визг кастрируемого борова. Он пронзил шум битвы, заставив на миг замереть даже самых яростных рубак. Он выронил свой меч, который с лязгом упал в грязь. Обе его руки судорожно вцепились в рану, из которой между пальцами уже хлестала, пульсируя, густая, темная кровь. Его глаза вылезли из орбит. Он постоял так секунду, не веря в случившееся, а потом рухнул на колени, и из его рта вместе с новым воплем полилась рвота.

Разбойники, дравшиеся рядом, увидели это. Они увидели, как их огромный, непобедимый вожак, их сила, их знамя, визжит на коленях, зажимая свой проткнутый пах. И это зрелище сломало их. В их глазах звериная ярость сменилась животным ужасом. Если уж с ИХ атаманом сделали такое… Их напор ослаб. Они перестали лезть вперед. Кто-то даже попятился назад. Стая, потерявшая вожака, превратилась в испуганную толпу.

Глава 20: Победа с Привкусом Смерти

Нечеловеческий, кастратский визг атамана стал погребальным колоколом для его шайки. Этот звук, полный боли, унижения и бессилия, пронзил хаос битвы и подействовал на разбойников, как ушат ледяной воды. Их вожак, их скала, их воплощение звериной силы, корчился на земле, зажимая свои яйца. Зрелище было настолько жалким и отвратительным, что оно разрушило тот дикий кураж, на котором держался весь их натиск.

И этот миг слабости почувствовали все.

Деревенские мужики, которые до этого дрались на чистой ненависти и отчаянии, вдруг почувствовали запах победы. Это был запах крови и страха – но уже не их собственного, а вражеского. И это ощущение было пьянящим. Кто-то из них издал торжествующий, гортанный рев, и этот рев был подхвачен остальными. С удвоенной, безумной яростью они бросились вперед, уже не обороняясь, а добивая.

И это окончательно сломало разбойников. Они не были воинами, готовыми умирать за идею или вождя. Они были шакалами, которые сильны лишь в стае и нападают на слабого. Как только они почувствовали, что жертва огрызается и может переломить им хребет, их храбрость испарилась. Паника распространилась по их рядам, как чума.

Они бросились бежать. Не отступать, а именно бежать, как напуганные звери. Врассыпную. Бросая оружие, спотыкаясь о тела своих же товарищей, они ломились в спасительную чащу леса. Началось короткое, злобное преследование. Нескольких убегающих догнали и добили ударами топоров в спину. Но большинство скрылось в лесу, растворившись в нем, как тени.

Схватка закончилась так же внезапно и яростно, как и началась. И на Кровавом перекате воцарилась тишина. Вернее, не тишина. Воздух был наполнен стонами раненых, предсмертными хрипами и тихим, униженным плачем кого-то из уцелевших разбойников, которому перебили ноги.

Картина была чудовищной. Земля превратилась в кровавую бойню. В грязи, смешанной с кровью, в лужах с мутной водой валялись тела. Десятка три мертвых разбойников – их растерзанные трупы лежали в неестественных позах. Рядом с ними, бок о бок, лежали их жертвы и их убийцы. Пятеро деревенских мужиков, в том числе двое друзей Всеволода. Пятеро княжеских дружинников в своих добротных доспехах. Ровно половина отряда.

Остальные выжившие медленно приходили в себя. Уцелевшие дружинники, включая Ярополка, были ранены, тяжело ранены. Они сидели на земле, прислонившись к деревьям, пытаясь на скорую руку перевязать свои раны оторванными от рубах полосами ткани. Ополченцы бродили по полю боя, переворачивая тела, ища своих. Вспыхивали короткие, отчаянные крики, когда кто-то находил своего брата, соседа, друга.

Всеволод стоял посреди этого побоища. Он тяжело дышал, выпуская изо рта облачка пара в холодном воздухе. Его нагой торс был полностью залит чужой кровью. Она засыхала на его коже, стягивая ее, и была теплой, почти горячей. Руки по локоть были красными. Он опустил взгляд на свой скрамасакс – лезвие было зазубрено, покрыто кровью и прилипшими к нему волосами.

Он перевел взгляд на тела убитых односельчан. Пустые, остекленевшие глаза смотрели в серое небо. Потом он посмотрел на мертвых дружинников. Такие же пустые глаза. Смерть всех уравняла.

А затем его взгляд встретился со взглядом Ярополка.

Главарь дружинников сидел, прислонившись к дереву, его лицо было бледным от потери крови, раздробленная нога вытянута вперед под неестественным углом. Его люди пытались перетянуть ему раненую руку, из которой все еще сочилась кровь. Он смотрел прямо на Всеволода.

И в его маленьких, свиных глазках не было ни благодарности, ни уважения. Ничего из того, что спасенный человек должен был бы чувствовать к своему спасителю.

Там плескалась чистая, дистиллированная, незамутненная ненависть. Смесь ярости от поражения, унижения от того, что его, княжеского воина, спасла какая-то деревенская голытьба, и жгучей зависти к силе и ярости, которую он только что увидел в этом полуголом парне. Он смотрел на Всеволода не как на союзника. Он смотрел на него как на соперника. Как на новую, неведомую угрозу.

И Всеволод, глядя в эти глаза, с ледяной ясностью понял одну простую вещь.

Они только что прогнали стаю лесных волков. Но они, сами того не желая, разбудили другого зверя. Домашнего, княжеского. Куда более опасного, мстительного и страшного.

Битва закончилась. Но война только начиналась.

Глава 21: Возвращение в Ад

Они возвращались не победителями. Они возвращались, как возвращаются из ада – молчаливые, перепачканные в чужой и своей крови, с пустыми глазами, в которых навсегда застыл ужас бойни. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в те же больные, кроваво-гнойные цвета, что были на их одежде и телах.

Это не было шествием. Это была похоронная процессия, выползающая с поля боя. Живые несли на себе мертвых. Четверо мужиков, стиснув зубы, тащили импровизированные носилки из двух копий и плаща, на которых лежало безвольное тело молодого парня с проломленным черепом. Другие несли своих павших товарищей на плечах, как мешки с зерном. Тела обмякли, закоченели, и тащить их было тяжело и неудобно. С мертвых рук и ног на землю капала густая, темнеющая кровь, оставляя за процессией прерывистый, жуткий след.

Впереди, поддерживаемый с двух сторон, ковылял старый Добрыня. Его лицо было бледным, но единственный глаз горел каким-то лихорадочным, злым огнем. Рядом шел Всеволод. Он был невредим физически, но вся передняя часть его тела, от груди до колен, была сплошной запекшейся коркой из чужой крови. Он не пытался ее стереть. Он нес ее на себе, как знамя.

Когда эта процессия, спотыкаясь, ввалилась в ворота, деревню не огласили радостные крики. Ее разорвал вой.

Бабы, которые все это время стояли у ворот, вглядываясь в даль, бросились им навстречу. И началось самое страшное. Началось опознание. Одна женщина, увидев тело на носилках, издала такой пронзительный, нечеловеческий вопль, что казалось, у нее лопнули легкие. Она рухнула на колени в грязь, протягивая руки к изуродованному лицу своего сына, и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Другая, узнав в одном из тех, кого тащили на плечах, своего мужа, молча подошла, заглянула в его остекленевшие глаза, а потом ее просто вывернуло наизнанку. Она стояла, согнувшись, и ее рвало желчью прямо на дорогу, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.

Атмосфера победы испарилась, не успев появиться. Ее смыло волной женского горя, запахом смерти и страха.

Раненых дружинников несли отдельно. Их было пятеро. Все они стонали, ругались, изрыгали проклятия. Во главе этого скорбного шествия несли их предводителя, Ярополка. Его несли на сорванной с петель двери. Его лицо было цвета серой глины, искаженное гримасой боли. Сломанная нога была наскоро примотана к доске, но все равно болталась под неестественным углом при каждом шаге носильщиков. Он матерился сквозь стиснутые зубы, проклиная и разбойников, и этот лес, и эту грязную деревню, и всех на свете.

"В самую большую избу их! – крикнул один из уцелевших дружинников, ткнув пальцем в дом Ратибора. – Живо, черви!"

Деревенские мужики безропотно подчинились. Они внесли стонущего Ярополка и других раненых в дом старосты. Изба тут же наполнилась тяжелым запахом крови, пота и боли. Дружинники, не церемонясь, грубо вытолкали из избы беженцев, которые там ютились.

– Пошли вон, отродье! – рычал один из них, пиная сапогом съежившуюся старуху. – Господам место нужно!

Беженцы, не смея возразить, молча вышли на улицу, снова оставшись без крова. Они сбились в кучу у стены, глядя на происходящее с тупой, покорной обреченностью животных.

Раненых воинов уложили на лавки, на пол, на все свободное место. Они требовали воды, водки, чистых тряпок. Они вели себя не как спасенные, а как хозяева, как завоеватели. Их боль давала им на это право.

И посреди этого ада – воя женщин над телами убитых, стонов раненых, ругани дружинников, тихого плача детей – стоял Всеволод. Он смотрел на все это, и его пьянящее чувство битвы уходило, сменяясь холодным, тяжелым пониманием. Они не победили. Они просто выжили. И своим выживанием они лишь отсрочили настоящую смерть. Они вернулись не в деревню. Они вернулись в ад, который стал еще глубже, еще жарче и еще безнадежнее, чем был до этого.

Глава 22: Обвинение

В избе старосты Ратибора воняло кровью. Запах был таким густым и тошнотворным, что, казалось, его можно потрогать руками. Он смешивался с запахом пота, грязных тел и острого, животного страха. Ярополка уложили на широкую лавку у печи. Его сломанную ногу, кое-как обложенную щепками, раздуло, и она приобрела жуткий, сине-багровый оттенок. Каждое движение, каждый вздох отдавался в ней вспышкой ослепляющей, рвущей на части боли.

Но боль физическая была ничем по сравнению с другой болью – болью унижения. Она горела в его груди, как раскаленный уголь, выжигая все изнутри. Он, Ярополк, первый меч княжеской дружины, был разбит. Его отряд был вырезан наполовину. Его самого, как щенка, едва не прирезали в грязной луже. И кто его спас? Не его доблесть, не его товарищи. Его спасла какая-то деревенская голытьба. Смерды. Черви. Этот полуголый выродок с дикими глазами и топором в руке. Эта мысль была невыносимой. Она была ядовитее любой змеи. Его гордость, раздутая до небес, была проткнута и сдулась, оставив после себя лишь смрадную, гниющую пустоту. И эту пустоту нужно было чем-то заполнить.

Выход нашелся быстро. Ярость требовала виноватого.

В избу вошел Ратибор. Вместе с ним вошла местная знахарка, морщинистая старуха с умными, глубокими глазами. В руках она несла отвар из трав и чистые льняные тряпицы.

– Княжеский человек, – начал Ратибор тихо, с искренним сочувствием. – Позволь, наша ведунья раны твои обработает, боль снимет…

Это было той самой искрой, что упала в порох.

– БОЛЬ СНИМЕТ?! – взревел Ярополк. Его рев был ревом раненого медведя. Он попытался приподняться на локтях, и его лицо исказилось от боли и ярости. Он указал на старика трясущимся пальцем. – ТЫ?! ТЫ хочешь мне помочь?!

Он дико захохотал. Смех был страшным, полным ненависти.

– Это вы! – прорычал он, и его голос сорвался на визг. – ЭТО ВСЕ УСТРОИЛИ ВЫ! ЭТО БЫЛА ВАША ЛОВУШКА!

Ратибор отшатнулся, не веря своим ушам. Знахарка застыла на месте.

– Что ты несешь, дружинник? Мы же…

– МОЛЧАТЬ, ТВАРЬ! – заорал Ярополк. – Я все понял! Вы заманили нас сюда! Эти беженцы ваши… лживые! Эти россказни про разбойников! Вы все подстроили! Вы сговорились с этими лесными ублюдками, чтобы перебить нас, моих людей, мою дружину! Чтобы забрать себе дань! Чтобы не платить князю! Думали, мы все там сдохнем, а вы будете пировать?!

Его обвинения были дикими, безумными. В них не было ни капли логики. Но он верил в них. Он должен был верить. Потому что принять правду – что его, элитного воина, лучшего из лучших, позорно, как барана, едва не вырезала какая-то шваль, лесные оборванцы, – было невыносимо. Проще было поверить в заговор, в предательство. Это сохраняло остатки его растоптанной гордости. Это превращало его из жертвы в обманутого героя.

Четверо его уцелевших дружинников, сидевших в той же избе, тут же подхватили слова своего командира. Им тоже нужен был виноватый. Им тоже было стыдно.

– Точно, командир! – поддакнул один, молодой парень с перевязанной головой. – Они слишком быстро прибежали на помощь! Словно ждали!

– И откуда этот их верзила знал, где их атаман? – добавил другой, которому зашивали рваную рану на плече. – Он шел прямо к нему! Это сговор! Они хотели, чтобы мы ослабили разбойников, а потом добить и нас, и их!

Ложь рождалась на глазах. Она росла, крепла, обрастала подробностями. Она была удобной. Она все объясняла. Она снимала с них вину за разгром и превращала их позор в праведный гнев.

– Убийцы… – прошипел Ярополк, падая обратно на лавку. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем. – Предатели… Вы за это заплатите. Вы все заплатите. Князь Боримир с живых с вас кожу сдерет. С каждого. Я лично буду смотреть, как вы будете визжать на колах. С вас начнем, старый хрыч… И с твоего выродка. Я его кишки собственными руками выпущу…

Он отвернулся к стене, сотрясаясь от боли и ненависти. В избе повисла тяжелая, гнетущая тишина. И Ратибор, глядя на искаженное злобой лицо дружинника, с ледяным ужасом понял, что спорить бесполезно. Их уже приговорили. Приговор был вынесен не в княжеских хоромах, а здесь, в этой вонючей избе, в воспаленном мозгу униженного воина. И этот приговор был смертельным.

Глава 23: Слово против Слова

Дикие обвинения Ярополка выплеснулись из избы, как помои из лоханки, и растеклись по всей деревне, заражая воздух ядом. Жители, которые только начали приходить в себя от ужаса битвы и оплакивать своих мертвых, были ошеломлены. Эта новая угроза была еще страшнее, потому что она была иррациональной, как бред больного в лихорадке.

Люди сбились в кучу на площади перед домом старосты, где забаррикадировались дружинники. Они были в ужасе. Это была не просто несправедливость, это было безумие.

– Да вы что?! – кричал в сторону запертой двери один из мужиков, который в бою потерял родного брата. – Да мы кровь свою за вас проливали! Мой брат, Лютобор, лежит сейчас на лавке, и жена его воет! Он вас, тварей, защищал!