Черное Солнце Севера. История Пскова

– Вот, видишь? – проревел он, глядя на Ратибора. – Каждый должен быть занят своим делом. Я – делами государственными! Великими! – он снова расхохотался. – А ты иди и разбирайся со своими волками. И скажи им спасибо, что они пока только твоих овец режут, а не моих.

Князь наклонился вперед, его лицо исказила пьяная злоба.

– А не то я и впрямь пришлю дружину. Но не разбойников твоих гонять по лесу. А шкуру с тебя живьем сдирать за то, что от дел меня отрываешь! А девок ваших и дочек мы и без разбойников заберем. Понял, старый хрыч?!

Ратибор попятился, бледный как смертник, идущий на плаху. Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. Всеволод за дверью стиснул зубы так, что в ушах зазвенело. Он смотрел на этого жирного, потного борова, на его тупое, самодовольное лицо, и в нем не было ненависти. Ненависть – слишком сильное, слишком человеческое чувство для этого существа. В нем было лишь холодное, брезгливое отвращение, как к опарышу, копошащемуся в падали.

Он понял в тот миг одну простую вещь. Хазары – это внешний враг, буря, которая может убить. Лесные разбойники – дикие звери, которые могут разорвать. А этот человек, этот князь, был раковой опухолью. Гнилью, что разъедала их землю изнутри, превращая воинов в пьяную мразь, а людей – в бесправный скот. И прежде чем лечить раны, нанесенные извне, нужно вырезать эту гниль. Даже если придется резать по живому.

Глава 6: Железо и Пот

Ярость была как черная, ядовитая желчь, подступившая к горлу. Она требовала выхода, немедленного, кровавого. Воздух в кузнице, наполненный запахом остывающего металла, казался слишком тесным, он душил. На этот раз Всеволод не стал разжигать горн. Его огонь горел внутри, и ему нужно было не железо, а плоть. Что-то, что сопротивляется, что отвечает ударом на удар.

Он схватил тяжелый, окованный железом тренировочный щит и дубовый меч-палицу, такой тяжелый, что неподготовленный человек едва мог бы его поднять. Во дворе, на утоптанной и превращенной в грязное месиво площадке, его уже ждал Добрыня.

Старый воин был живым воплощением войны. Седой, как лунь, с одним-единственным глазом, который смотрел на мир с ледяным, хищным прищуром. Второй глазницы не было – на ее месте зиял уродливый, затянувшийся шрам, пересекающий пол-лица. Все его тело было картой битв: рубцы, вмятины от ударов, узловатые пальцы, сломанные и сросшиеся неправильно. Он служил еще отцу Боримира, тому самому, настоящему князю-воителю, и после его смерти ушел, не пожелав прислуживать его жирному, похотливому выродку. Старик был единственным, кто видел в одержимости Всеволода не юношескую блажь, а суровую необходимость. Он чуял в парне сталь.

– Пришел дурную кровь спустить? – прокряхтел Добрыня, поднимая свой старый, побитый щит. Его единственный глаз внимательно оглядел лицо Всеволода. – Вижу, князь опять тебя осчастливил своим гостеприимством. Ну давай. Выплесни это дерьмо на меня.

Им не нужны были слова. Они сошлись.

Это не был изящный поединок. Это был скрежет, грохот, рычание. Танец двух разъяренных медведей в грязи. Щит в щит, с таким треском, что казалось, лопается дерево и кости. Глухой, мокрый, отвратительный звук ударов дубовой палицы по щиту, отдающий тупой болью в предплечье, в плечо, в самые зубы.

Добрыня не давал ему ни секунды передышки. Он не фехтовал, он убивал. Медленно, методично, грязно. Он не целился в щит, он бил подло: по коленям, по голени, пытаясь сломать, покалечить. Он толкал плечом, ставил подножки, использовал каждый грязный трюк, которому научился за полвека битв.

Всеволод, ослепленный яростью, пер напролом. Каждый его удар был предназначен жирной морде князя Боримира. Он вкладывал в них всю свою ненависть, все свое унижение.

– Честь?! – прорычал Добрыня после того, как его щит с лязгом встретил удар Всеволода, и он, воспользовавшись моментом, ткнул парня краем своего щита под ребра, заставив того согнуться и захрипеть. – Забудь это слово! Вырви его из себя вместе с кишками! Разбойник не будет ждать, пока ты встанешь в красивую позу! Он пырнет тебя ржавым ножом в пах, пока ты будешь замахиваться! Он выколет тебе глаза пальцами, пока ты будешь орать о чести!

ХРЯСЬ! Удар старика пришелся по ноге Всеволода. Боль обожгла от колена до лодыжки.

– Думай, щенок, думай башкой, а не злобой! Где его слабое место? Глотка! Глаза! Подмышка, куда не достает доспех! Яйца! Схвати и вырви! Бей, чтобы убить, а не чтобы красиво выглядеть! Убивай!

Всеволод взревел и ринулся вперед. Добрыня, вместо того чтобы принять удар, отступил на полшага. Всеволод, вложивший в удар всю инерцию, провалился вперед. Старик тут же ударил его в опорную ногу. С глухим стуком кость встретилась с деревом, и нога подломилась.

Всеволод рухнул лицом в холодную, жирную грязь. Удар выбил из легких воздух. В рот и ноздри набилась земля. Он на миг потерял ориентацию, ошеломленный болью и унижением. Этого мига было достаточно.

Добрыня тут же навалился на него сверху, прижав к земле всем своим костистым, но тяжелым телом. От него пахло потом, старой кожей и смертью. Он придавил плечо Всеволода коленом, причиняя острую боль, и приставил тупой, зазубренный конец тренировочного меча прямо к его горлу, с силой вдавливая в кадык.

– Мертв, – выдохнул он прямо в лицо парню. В единственном глазу старика не было ни злости, ни торжества – лишь холодная, усталая констатация. – Лежачего не бьют только в сказках для девок. В жизни – добивают. Протыкают глотку, чтобы не хрипел. А потом, если время есть, еще и на трупе твоем отымеют твою жену, пока она теплая. Вставай.

Он слез с него. Всеволод поднялся на четвереньки, отхаркиваясь грязью и кровью – он, видимо, прикусил щеку. Он поднялся на ноги, пошатываясь. Все тело было одной сплошной, ноющей раной. Но унижение горело сильнее. Оно выжигало слепую ярость, оставляя после себя лишь холодный, тяжелый шлак чистой ненависти и решимости.

Это было именно то, что нужно. Каждый подлый удар, каждая крупица боли, каждое унизительное падение в грязь – все это было бесценно. Оно не ломало его. Оно отсекало все лишнее: гордость, юношескую спесь, веру в справедливость. Каждый синяк превращался в урок, отпечатывался в мышечной памяти, делая его быстрее, злее, безжалостнее.

Он ковал не только меч в кузнице. Прямо здесь, в этой грязи, под ударами старика, он ковал себя. И оружие это получалось куда более страшным.

Глава 7: Девичьи Сети

Он был молод. И он был силен. Эта сила была не просто юношеской бравадой, она была осязаема. Она чувствовалась в том, как он двигался, как стоял, как молчал. Мышцы, выкованные у горна и закаленные в жестоких поединках с Добрыней, перекатывались под его грубой льняной рубахой, словно живые звери под кожей. Когда он работал, нагой по пояс, его тело было воплощением мужской мощи – широкие плечи, мощная грудь, узкие бедра, руки, способные согнуть подкову и сломать хребет.

В этой деревне, где смерть ходила рядом и жизнь цеплялась за каждый шанс, где многоженство было не развратом, а необходимостью для выживания рода, такой самец был ценнее тучного быка-производителя. Он был лакомой, желанной добычей. Взгляды девок и молодых вдов липли к нему, как оводы к потной лошади. Они видели в нем не просто красивого парня. Они видели в нем сильного защитника, будущего главу семьи, мужчину, чьи дети будут здоровыми и крепкими. Их природа, их женское нутро безошибочно определяло в нем лучшего. Девки хихикали и перешептывались, когда он проходил мимо, но лишь одна была смелее и голоднее других.

Заряна, дочка мельника. Ее саму можно было сравнить с хорошо испеченным хлебом – румяная, пышная, пышущая здоровьем и силой. Черные, как смоль, брови вразлет, полные, алые губы и грудь, что с трудом умещалась в тесном сарафане. Она знала себе цену и привыкла получать то, что хочет.

Она подкараулила его у реки. Он пришел после очередной "беседы" с Добрыней, весь в грязи, саже и чужом поте. Он скинул рубаху и вошел в ледяную воду по пояс, смывая с себя грязь и усталость. Вода обжигала кожу, но приносила облегчение ноющим мышцам. И тут из прибрежных зарослей ивняка вышла она.

Заряна вошла в реку чуть ниже по течению. Ее тонкое, домотканое платье мгновенно намокло. Холодная вода заставила ее соски затвердеть и вызывающе торчать сквозь мокрую ткань, которая облепила ее тело, не скрывая, а, наоборот, подчеркивая все изгибы: высокую полную грудь, округлые бедра, темный треугольник волос внизу живота. Она сделала это намеренно, без всякого стеснения. Это была ее охота.

– Вода-то студеная, Всеволод, – ее голос был низким, грудным, с легкой хрипотцой, от которой у других мужиков подкашивались ноги. Она подошла совсем близко, так что их разделяло не больше шага. От нее пахло рекой, травами и теплым женским телом. – Не боишься мужскую силу свою застудить? Такой корень, говорят, в тепле держать надобно.

Ее взгляд был прямым, наглым, обещающим. Она протянула руку и провела кончиками пальцев по его мокрому, напряженному плечу, спускаясь ниже, к груди, к жестким завиткам волос. Ее прикосновение было нежным, но настойчивым.

– Говорят, огонь в твоей кузне греет твое тело днем. А кто согреет твою постель ночью? Пустое ложе – холодное ложе. Отец мой против не будет. Он твоего батюшку уважает, и силу твою видит. Да и мерин у нас один сдох, новый бы не помешал… – она усмехнулась, недвусмысленно давая понять, что калым не будет проблемой. – А я… я жаркая, Всеволод. У меня кровь горячая. Я тебя так согрею, что никакой горн не нужен будет. Залезу под твое одеяло, и ты забудешь и про холод, и про свои железки.

Ее предложение было прямым, как удар копья. Без обиняков. Первобытный, честный торг. Она предлагала свое тело, свое тепло, свою способность рожать детей в обмен на его силу и защиту. Любой другой парень в деревне уже бы повалил ее тут же, в мелкой прибрежной воде, задрав ей мокрый подол, и взял бы ее грубо, по-быстрому, как берут то, что само идет в руки.

Но Всеволод лишь посмотрел на нее. Его серые глаза были холодными и отстраненными, как речная галька. Он видел ее тело – великолепное, здоровое, созданное для плотских утех и материнства. Но оно не вызывало в нем ответного жара. Его разум провел мгновенную, безэмоциональную оценку: «Крепкие бедра, широкие тазовые кости – родит легко и много. Сильная, здоровая. Хорошая самка». Но его плоть молчала. Вся его энергия, вся его похоть, вся его страсть была переплавлена и направлена в одно русло – в ярость. В подготовку к грядущей битве. Женщина сейчас была лишь помехой, слабостью, которая могла отвлечь, расслабить, сделать уязвимым.

– Мою постель греет моя ненависть, Заряна, – ответил он ровно, и в его голосе не было ни капли насмешки или оскорбления, лишь констатация факта. – И пока мне этого хватает. Она греет жарче любого огня.

Он мягко, но решительно отстранил ее руку от своей груди, повернулся и вышел из воды. Он не стал вытираться, не обращая внимания на холод. Просто подобрал свою рубаху и, не оборачиваясь, пошел прочь, оставляя ее стоять по колено в ледяной воде. Заряна смотрела ему в спину, на его могучую фигуру, и закусила губу до крови от смеси жгучей досады, удивления и – впервые в ее жизни – страха. Она столкнулась с мужчиной, которому не нужно было то, что предлагала она и любая другая женщина. Ему нужна была война. Ему нужна была победа. И это делало его еще более желанным и пугающим.

Глава 8: Волхвово Пророчество

Вечер истекал кровью. Заходящее солнце залило горизонт таким багрянцем, словно небесный мясник перерезал глотку дню. Облака, словно пропитанные кровью лохмотья, висели над темнеющим, скалящимся зубцами лесом. Воздух стал плотным и неподвижным.

Всеволод сидел на огромном, покрытом мхом валуне у старого капища. Грубо вытесанный из дуба идол Перуна, почерневший от времени и жертвенной крови, молчаливо взирал на него пустыми глазницами. Всеволод не молился. Он просто смотрел в лес, в его черную, бездонную пасть, пытаясь разглядеть там ответы. Он думал. Думал о разбойниках, о запахе страха, который пропитал деревню, о жирной морде князя. Его мысли были как камни в голове – тяжелые, острые, неумолимые.

Волхв Мрак появился из ниоткуда. Не хрустнула ни одна ветка, не шелохнулся ни один лист. Он просто материализовался из сгущающихся сумерек, бесшумный, как тень.

– Ты думаешь о них, – голос старика был не громким, а всепроникающим. Это не был вопрос. Это была констатация. – О тех, кто обратил лес из нашего кормильца в нашего убийцу.

Всеволод медленно повернул голову.

– Я не верю в туманные слова и завывания над костями, старик, – его голос был ровным и холодным. – Ты знаешь мой нрав. Но скажи мне одно, если твои глаза и впрямь видят больше, чем мои. Духи. Эти ваши хозяева леса и воды. Они на чьей стороне? Кого они будут жрать – нас или их?

Мрак присел рядом на тот же валун. От него пахло дымом костра, сухими травами, которые вызывают видения, и чем-то еще – старой, как мир, пылью и могильной землей.

– Ты глуп, если думаешь, что духи выбирают стороны, как люди выбирают жен, – проскрипел он. – Духи не бывают «за» или «против». Они – за Порядок. Изначальный, древний, как сам этот мир. Порядок, где все имеет свое место. А разбойники и твой пьяный, ссущий под себя князь – это Хаос. Это болезнь. Гнойный нарыв на теле этой земли. Гниль.

Он протянул костлявую руку в сторону леса.

– Леший устал от их беззакония в своей вотчине. Они валят деревья без спросу, гадят у священных ручьев, их вопли пугают его зверей. Русалки в заводях плачут и седеют от крови убитых, что они проливают в их чистые воды. Кикиморы на болотах злятся от смрада трупов, которые эти ублюдки там топят. Духи не на чьей-то стороне, парень. Они ждут. Они жаждут того, кто придет с огнем и железом и вырежет эту гниль. Того, кто восстановит кровавое равновесие.

Волхв замолчал, и его выцветшие глаза впились во Всеволода. Казалось, он смотрит не на него, а сквозь него, в самую душу.

– Я бросал кости сегодня. На свежую медвежью шкуру. Я смотрел на дым от человечьего волоса, брошенного в огонь. Я слушал шепот ветра, когда прикладывал ухо к земле. И все они говорят об одном. О тебе. Твой путь уже начертан. Он проложен кровью, что скоро прольется.

Мрак наклонился ближе, и его шепот стал интимным и жутким.

– Скоро прольется кровь. Много крови. Рекой. Ты выйдешь из этой жалкой, перепуганной деревни не сопливым мальчишкой, но мужем, ведущим за собой людей, ослепленных твоей яростью. Ты омоешь руки в горячей крови врагов, и эта кровь не испачкает тебя – она даст тебе силу. Ты выпьешь ее, и она сделает тебя тем, кем ты должен быть. Боги уже смотрят на тебя. Старый Велес даст тебе мудрость змеи, чтобы нанести удар тогда, когда никто не ждет. А грозный Перун… Перун уже вложил в твое сердце свою собственную божественную ярость. Она жжет тебя изнутри, я знаю. Не борись с ней. Дай ей волю.

Он встал, такой же бесшумный.

– Готовься, сын Ратибора. Твое время пришло. Твой час близок.

Слова волхва упали в душу Всеволода не камнем, а раскаленным добела куском металла. Они не давили, они жгли. Впервые в жизни он почувствовал не просто слепую злость, а тяжесть предначертанного. Ответственность. Словно на его плечи взвалили окровавленный труп целого мира. Он больше не хотел этого, он не просил об этой судьбе. Но он с ледяной ясностью понимал, что старик прав. И выбора у него нет. Время колебаний кончилось. Начиналось время крови.

Глава 9: Лесные Волки

Крик. Он вспорол утреннюю тишину, как ржавый нож вспарывает мягкое брюхо. Это не был обычный крик. В нем не было ни злости, ни удивления. Это был вопль, вырвавшийся из самых глубин женского естества, первобытный, полный такого чистого, концентрированного ужаса, что у всех, кто его слышал, на миг остановилось сердце. А потом второй, третий…

Деревня взорвалась. Люди, полуодетые, испуганные, высыпали из своих изб, как потревоженные муравьи. Двери хлопали, лаяли проснувшиеся собаки, плакали разбуженные дети. Все бежали на крик, к восточным воротам, туда, где тропа ныряла в ненасытную пасть леса.

Зрелище, что им открылось, было хуже любых рассказов пьяных купцов. Хуже самых страшных сказок о вурдалаках, которыми пугали детей.

Всего в сотне шагов от спасительного частокола, на раскисшей от утренней росы тропе, лежали тела. Двое. Их узнали не сразу. Это были дровосеки, Микула и Гостомысл, мужики крепкие, непьющие, ушедшие на рассвете за валежником. То, что с ними сотворили, не было похоже на нападение медведя или стаи волков. Зверь убивает, чтобы жрать. Человек убивает, чтобы насладиться.

Их не просто убили. Их методично, с извращенной жестокостью уничтожили. Гостомысл лежал на спине, раскинув руки, словно пытаясь обнять небо. Его рубаха была пропитана кровью и прилипла к телу. Глаза были широко открыты, но в них застыло не удивление, а бесконечный ужас. Его рот был широко раскрыт, но не для крика. Он был до отказа набит грязной, сырой землей. Их заставили жрать родную землю перед смертью.

Тело Микулы было еще страшнее. Его сперва, видимо, повалили, потому что лежал он ничком. Но его раздели. Совсем. Белое, незагорелое тело на фоне грязной земли казалось особенно уязвимым. И все оно было исколото. Десятки ножевых ран, неглубоких, нанесенных не для того, чтобы убить быстро, а чтобы продлить мучения. Кровь спеклась черными корками. А между лопаток… между лопаток торчал его собственный топор, вогнанный с такой силой, что, казалось, пробил грудину.

Но самое жуткое было не это. На груди у Гостомысла, на его еще теплой плоти, ножом был вырезан уродливый, кривой знак. Перечеркнутый круг, похожий на волчий след. Знак лесной шайки. Это не было ограбление – их топоры и скудные пожитки валялись рядом. Это было не убийство в ссоре. Это было послание. Высеченное на человеческой коже, написанное кровью. Оно кричало громче любого вопля: «Лес – наш. Эта земля – наша. Вы, живущие за своим забором, – всего лишь наши овцы. И мы будем резать вас, когда захотим. Одного. Двоих. Десятками. Просто так. Для забавы. И никто. Ни ваш князь, ни ваши боги, никто вас не спасет».

К телам подбежали их жены. Увидев… это… они завыли. Не по-человечески, а по-звериному. Протяжно, утробно, качаясь из стороны в сторону. Они бросились на землю рядом с мужьями, пытаясь обнять то, что еще недавно было живым и теплым, и теперь размазывали по своим лицам слезы, сопли и кровь своих мужчин. Дети, стоявшие рядом, смотрели на все это широко открытыми, ничего не понимающими глазами, и их тихий, испуганный плач был страшнее воя матерей.

Мужики стояли плотным, молчаливым полукругом. В их мозолистых руках были топоры, вилы, косы – все, что успели схватить. Их лица, обветренные, привыкшие к трудностям, сейчас были серыми, как пепел. Челюсти сжаты до скрипа, в глазах плескалась бессильная, бесплодная ярость. Они смотрели то на изувеченные тела, то на стену леса. И вековой, дремучий бор, который еще вчера был их кормильцем, давал дичь, ягоды, дрова, сегодня смотрел на них тысячами невидимых, насмешливых глаз. Он больше не был домом. Он стал врагом. Логовом. Смертельной ловушкой.

Всеволод стоял чуть в стороне. Он не смотрел на убитых горем баб и на детей. Он смотрел на дело рук разбойников. Холодно, внимательно, как кузнец смотрит на трещину в металле. Он видел не просто бессмысленную жестокость. Он видел тактику. Расчетливую, холодную, дьявольскую тактику.

«Они не напали на всю деревню. Это опасно. Они взяли двоих. Слабых, беззащитных. Убили не быстро, а с мучениями. Оставили на виду, у самых ворот. Знак. Это театр. Представление. Для нас. Они сеют страх. Страх парализует. Он заставит сидеть за частоколом, дрожать, бояться выйти в поле. Они ломают не тела, они ломают волю. Они показывают, что княжеская власть – пустой звук. А жизнь простого человека… она не стоит даже медной монеты, за которую можно купить кружку кислого пива».

Его не тошнило. Он не чувствовал желания отвернуться. Он впитывал эту сцену, запоминал каждую деталь. Запах свежей крови. Выражение ужаса на лице мертвеца. Глубину топорной раны. Кривой узор бандитского знака. Он запечатывал эту картину в своей памяти. Потому что однажды он вернет этот долг. С процентами. И он вырежет такой же знак. Но не на груди одного разбойника. А на лице их атамана. Прежде чем отрубить ему голову.

Глава 10: Последняя Просьба

Эта последняя, наглая, пропитанная кровью и презрением вылазка лесных волков окончательно сломила Ратибора. Не его волю, нет. Она сломала его надежду. Последнюю, тонкую, как паутинка, веру в то, что существует хоть какой-то порядок, хоть какая-то справедливость, кроме права сильного.

Собрав последние силы, он совершил отчаянный, безумный поступок. Он взял пропитанный кровью и грязью домотканый плащ убитого Микулы – вещь, от которой шарахались даже самые смелые, боясь навлечь на себя гнев духа убитого, – и, перекинув его через руку, вновь отправился в княжеские хоромы.

Всеволод видел, как уходит отец. И в его согбенной спине он прочитал приговор. Он не пошел за ним. Он знал, что будет дальше. И не хотел видеть.

Сцена, которую застал Ратибор в гриднице, была еще отвратительнее, чем прежде. Она была апофеозом падения. Князь Боримир со своими ближайшими дружками, такими же жирными, потными боровами, играл в зернь. Но игральный стол у них был особый. Посреди гридницы, на грубо сколоченном столе, лежала на спине нагая девка-служанка. Совсем молоденькая, возможно, одна из тех, кого недавно привезли в качестве дани. Она была мертвецки пьяна или опоена каким-то дурманом – ее глаза были полузакрыты, и она не реагировала ни на что. Ее плоский, упругий живот служил князю и его компании полем для игры. Они швыряли на него кости, которые отскакивали от ее кожи и падали на стол, громко хохоча, когда какая-нибудь из костяшек застревала у нее в пупке. Ее тело было просто вещью. Развлечением.

Ратибор вошел, не кланяясь. Его лицо было серым, как пепел. Он прошел мимо хохочущих дружинников, подошел к княжескому столу и швырнул окровавленный плащ на пол, прямо в лужу пролитой медовухи. Грязная, пропитанная кровью тряпка легла у самых ног князя. Смрад застарелой крови смешался с вонью пьянства. Хохот оборвался.

– Вот, княже! – голос Ратибора был глух, но в нем звенела сталь. – Вот твоя власть! Вот плоды твоего правления! Людей режут у самого порога их домов, как скот! Это уже не просьба, княже! Это вопль! Вопль твоей земли!

Князь лениво, с трудом оторвал свой затуманенный взгляд от игры. Его глаза были мутными от выпивки и красными от злости – он, видимо, проигрывал. Он посмотрел на старика, на окровавленный плащ, и его лицо перекосила брезгливая гримаса. Он пнул плащ ногой.

– Я же тебе сказал, старый хрыч, не отвлекать меня от дел государственных, – процедил он, и от него несло перегаром. – Убирайся. Ты мне игру портишь.

Он снова посмотрел на плащ и мерзко усмехнулся.

– Что это? Сдохло двое твоих вонючих смердов? Бабы новых натрахают. Земля большая, баб много. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я свою дружину из-за твоих червей с места срывал? А теперь убирайся к чертям, пока я не приказал бросить тебя в выгребную яму к собакам. Забирай свою вонючую тряпку и катись!

Чтобы подкрепить свои слова, он протянул руку к блюду, стоявшему рядом, схватил обглоданную куриную ножку, жирную и липкую, и с силой швырнул ее в старосту. Кость ударила Ратибора прямо в грудь с глухим, мокрым стуком и упала на грязный пол, к ногам князя.

Унижение было полным. Абсолютным.

Это был не просто отказ. Это был плевок в лицо не только ему, но и всем его предкам, всему его роду, всей деревне. Ратибор молчал. Он медленно обвел взглядом пьяные, скалящиеся рожи дружинников, безучастное тело девушки на столе, багровое лицо князя. Он ничего не сказал. Просто повернулся и вышел.

Он вернулся в деревню, и его плечи были согнуты так, словно он нес на себе всю тяжесть этого гниющего мира. Он прошел через всю деревню, не глядя по сторонам, и нашел Всеволода в кузнице. Тот стоял у наковальни и методично, без злости, с холодной точностью затачивал лезвие своего скрамасакса. Звук точила, скользящего по стали, был единственным звуком в кузнице.

Ратибор остановился на пороге. Его лицо было пустым. Все эмоции выгорели. В его глазах не было больше ни гнева, ни отчаяния, ни надежды. Лишь мертвая, бесконечная пустота.

– Всё, сын, – сказал он глухо, и его голос был похож на шелест сухих листьев. – Помощи не будет. Ниоткуда. Мы одни. Абсолютно одни.

В этот самый момент что-то внутри Всеволода, что до сих пор сдерживало его, напрягалось, как тетива, окончательно и бесповоротно оборвалось. Клетка, в которой билась его дикая, слепая ярость, рассыпалась в прах. Он поднял глаза на отца, на его мертвое лицо. Затем перевел взгляд на свои руки, сильные, покрытые шрамами от ожогов и мозолями. Потом на стальной, хищный клинок в них.