Сказки города Н. Детектив-нуар в 2-х частях

Так что Алевтина предпочитала не требовать, а просто принимать то, что дают. Она не видела смысла в просьбах. Захотят помочь – придут и спросят, если не знают, а если знают – то зачем просить, а если знают, но не делают – значит, не могут. Спрашивать почему – глупо и жестоко. Так можно только восстановить против себя человека. Не может – значит, не может. Сможет – даст. Всё просто.

Она была тихой, но гордой. Просить – унизительно. Открыть себя, свою слабину – и что? А если скажут «нет»? Будет больно. Очень больно. И как бывает с гордыми людьми, чем больше ей было что-то нужно – тем меньше поводов она видела заговорить об этом. Поэтому молчала и ни о чём не просила. Брала, что давали и благодарила.

Парадокс, но в итоге – она выигрывала. Ей помогали, потому что хотелось ей помочь, причём, именно потому, что она не просила – и делала это искренне, и в этом состоял главный секрет. Искренность эта влекла и очаровывала, в ней крылась интрига. Было тут что-то от спорта, как угадывают фаворита на скачках, или как счастливый билет в лотерею, было азартно-подсознательное» а если вот так сделаю, вот так помогу – угадаю или нет?» А она принимала дар неизменно с радостью, и даритель думал – «я угадал!», и тоже радовался. Вот так и вертелся вокруг неё «круговорот добра в природе», как называла это Лёля. Называла с усмешкой и легким оттенком зависти, ибо сама так не умела. Наверное, стоило бы научиться – но у неё не получалось. Не было в ней пока что нужной безмятежности. И поэтому пока – она сидела у Али на кухне, пила зеленый чай с лимоном и мятой, крошила в блюдечко домашнее печенье и думала, как помочь бывшей жене своего мужа вот в этом данном случае? Крошила печенье она не специально, нет, просто у Алевтины оно всегда было таким рассыпчатым, что Лёля каждый раз, начав отламывать кусочки, заканчивала тем, что сооружала холм на блюдечке, и полив от души сметаной или вареньем, ела его ложкой, как кашу. И теперь она слушала Алевтину и думала – всё правильно она говорит, но как об этом мальчишкам сказать? Олегу и его сыну Вадику, Глашиному брату? И отвечала себе – никак. Не рассказывать. Молчать. Ничего не знаю. И так до самого конца, когда бы он ни наступил.

Аля была спокойна. Во всяком случае, внешне.

– Что ты мне предлагаешь? Запереть её, бить, что сделать надо? Ей двадцать два стукнет через месяц, взрослая девица. У неё своя жизнь.

– Но не такая же!

– Какая есть. Это генетика, Лёль. Поверь. Так бывает.

– Да ну, глупости. Можно подумать, у вас кто-то в роду такой был.

– Так и было, Лёль.

– Аль, не ерунди.

– Ни чуточки, вот те крест. Прабабка была такая, точнее, её мать, прапрабабка. Ладная, красивая, умная – и гулящая! Вся деревня знала, все мужики у неё перебывали, от мальцов до стариков, никем не гнушалась. И не скрывалась, смеялась в лицо и женам и матерям. Говорила – силу свою чую, радость чувствую. Хоть убейте – не прекращу.

– И что?

– И убили.

– Да ладно. – Лёля резко откинулась к стене, чай выплеснулся из стакана, она и не заметила.

Алевтина встала, нашла тряпку, вытерла образовавшееся озерцо. Села на место, помяла тряпку в руках.

– Я не шучу, Лёля. Забили её, насмерть. Руками, ногами, корягами – что было, тем и били. В лесу дело было, бабы не то за ягодами, не то за грибами пошли. Там в лесу и зарыли.

– И что дальше было?

– А ничего не было. Деревня глухая, в стороне от тракта, никому это разузнавать-расследовать не хотелось, только лишняя морока. Была бы ещё городская, или деревенская, но из зажиточных, а то обычная баба из крестьянского сословия. Голь, бось. Кому она сдалась? И не искали даже, решили, волк или медведь задрал. Тогда это часто было.

– А как узнали-то, ну, всё о чём ты рассказала сейчас?

– Те, кто бил, проболтались. Вначале-то они молчали, круговая порука и прочее. Боялись всё же. А потом с годами осмелели, стали по своим, внутри семей шептаться. В одной пошептались, в другой – вот наружу и вылезло. От прабабки этой гулящей, только дочь осталась, пяти лет, неизвестно, как бы повернулось, если бы она в деревне тогда была, но на счастье, её тогда кто-то из дядьёв увёз, погостить в соседний город, в свою семью. Так она там и осталась. Приезжала, говорят, когда выросла, хотела узнать о матери, но все молчали. И только когда прошло уже лет двадцать или тридцать, дети тех убийц рассказали, да и то, говорят, не ей самой, а кому-то из родни её, кто приехал – не то дом продать, не то ещё что… С ней и с дочерью мать её жила, полуслепая, умерла через год или два после того. Дом бесхозный стоял. Всё, что было внутри, растащили мимо ходившие, деревенские не совались. Сначала сжечь хотели, да видно, совесть всё-таки грызла, не решились. А потом дядья, двое, что в городе жили, наняли семью пришлых сторожами. Так и спасли хату, а то сгорела бы в конце концов, не свои, так чужие петуха бы пустили.

– Всё равно, не пойму тебя. Почему не поговоришь с ней?

– С кем?

– Да с Глашей своей, с кем же ещё?

– А что я ей скажу? Ай-яй-яй, как тебе не стыдно, ты же большая девочка, надо быть хорошей, надо правила соблюдать моральные, мать не позорить, ну и что там ещё?.. Так что ли?

– Ну, хотя бы так!

– Брось. Глупости всё это.

– Что глупости? – Лёля подскочила на стуле. – Что глупости? Мораль – глупости? Порядочность?

– Ну, ты мораль с порядочностью не смешивай, это разные вещи. И потом, понимаешь, тут одна тонкость. Она же делает это не через силу, она от этого прётся, понимаешь? Сейчас не 19 век, и не лихие 90-ые, когда шли на панель от нищеты, от страха – чтобы выжить, чтобы кого-то из близких спасти. Сейчас в шлюхи идут от любопытства, ну, или по зову плоти, если так можно выразиться. Нет, бывают, конечно, и те, прежние варианты, но… сейчас, видишь ли, есть куча других способов заработать деньги, не торгуя собственным телом. Это сто лет назад было – либо на панель, либо в петлю. Теперь всё намного… ммм… толерантнее.

– Бог знает, что ты говоришь, – дернулась Лёля.

– А что? Не по прописи? Ну, извини. И всё ж таки, давай без ханжества, начистоту. Если бы Глаша пошла на панель потому что нищая, голая, босая, или её на счетчик поставили, или меня, положим, убить бы грозились, или, там, Олега с Вадиком, или ещё что… то есть, жизни наши спасая или сама, спасаясь от голода – я бы, конечно, всё, что смогла бы сделала. Только не стыдила её, а легла бы костьми, чтобы уничтожить причину, которая вынудила её так поступить. Но ничего этого нет!

– А что есть? – Лёля смотрела на Алевтину во все глаза. Та оперлась руками на стол, подалась всем телом вперёд. На Лёльку пахнуло удивительной смесью цветов и трав – тёмной, густой, дымно-сладкой. Это были любимые духи Али – мужские Xeryus от Живанши. Одна её, Лёли, безграмотная приятельница, выбравшаяся из нищеты в роскошные, уляпанные белым с золотом, апартаменты, обожала совать всем под нос подаренный мужу кем-то из бизнес-партнеров портсигар, выпущенный этим модным домом, и тянуть с придыханием – «ах, это Дживанши, представляете?» И она растопыривала томно пальцы-сосиски, на которых сверкали перстни с камнями всех цветов радуги и добавляла – «…и вот ещё зажигалочка. Тоооже Джииваншиии…», – и улыбалась гостю влажным, пухлым ртом.

Винтажный флакон, большущий, миллилитров в сто, кажется, был куплен Алевтиной на аукционе, когда она ещё жила с Олегом. Флакон был сплэш, без пульверизатора. Аля хранила его как зеницу ока, отливала в небольшой пузырек милликов по пять, и надевала (по её собственному выражению) только по праздникам, или когда предстоял важный разговор, или же случалось нечто, требующее поддержки и утешения. Сегодня, похоже, на то были все три причины.

«Надо зайти на этот сайт, – мелькнуло у Лёли. – У неё, наверное, мало уже осталось, надо купить ей в подарок, если они ещё есть в продаже».

В продаже – Леля знала, – была и современная версия, с той же пирамидой. Но современный вариант был откровенно плох в сравнении с винтажным.

«Зайду, – сказала она себе. – Вот сегодня же вечером и зайду. И куплю ей. И закажу на её адрес. Пусть ей прямо и привезут. Даже если курьером на дом – что у меня денег нет? Надо её порадовать, вон, какая бледная. И волосы поредели, и руки, кажется, тоньше стали, и вообще, она очень похудела. Наверное, всё-таки расстраивается из-за Глаши, хоть вида не подает».

Она потянула носом. Всё-таки удивительно, аромат мужской, а в пирамиде сплошь цветы, штук двадцать, наверное, разных, просто буйство какое-то! Один раз Аля перечислила их все, на память, а сын, Вадик, засмеялся и сказал «фу, цветочный магазин, зачем мужику такое», а она ему ответила, что он ничего не понимает, маленький ещё. И мужику это и впрямь ни к чему, а вот мужчине – в самый раз. И да, это цветочный магазин, тот, куда этот мужчина пришел. Пришел, чтобы купить самый роскошный букет для любимой женщины, и вот этот аромат – это и есть тот самый букет. Другими словами, это аромат мужской, но он для того мужчины, у которого в жизни есть женщина, к ногам которой можно бросить не то что букет, а весь цветочный магазин. Но вот парадокс – если мужчина на такое неспособен, то и женщины такой в его жизни никогда не будет. Подобное, мол, к подобному. Вадим тогда аж осел после этой отповеди, да и Олег тоже как-то попритих. А она, Лёля, остро позавидовала тогда Алевтине. Её свободе и умению говорить такое. Она, Лёля, так не может. Послать на три буквы семиэтажным может, а вот так – нет.

Аля хлопнула по столу ладонями:

– Глашка – авантюристка, понимаешь? Любительница острых ощущений. Жадная, страстная, любопытная. В ней очень сильно животное начало. Как в тех мужчинах, про которых теперь все пишут, что они мачо. А кто такой мачо? Гора мышц, звериная грация и набор примитивных инстинктов вместо хороших манер. Квинтэссенция животной красоты и сладострастия, сдобренная – в лучшем случае! – хитростью и смекалкой. Тарзан из порнофильма – вот идеал современности. Женщина – то же самое. Взгляни на все эти уколы красоты, силикон во всех местах. Надувные куклы из секс-шопа. Губы рыбки гуппи – мечта фанатов орального секса. Я иногда смотрю и думаю – ходячая реклама ведь, неужели сама не понимает этого, неужели ей самой не противно себя вот так публике подавать? А иногда – не смотрю. Не хочу. Не могу. Потому что страшно. Честно. Сегодня идеал для людей – животные. Котики, пантеры, кролики… зоопарк в борделе. Посмотри рекламу, посмотри видеоклипы. Да что там клипы! Посмотри современный балет! Все эти шпагаты промежностью наизнанку. Порно ин колор. И это тотально.

– Не перегибаешь ли палку, девушка?

– Нет. Сейчас найду тебе, вот. Даже сохранила себе, как зеркало эпохи. Сама взгляни.

И Аля сунула ей под нос планшет. На экране девочки – в возрасте от 5 до 7 лет – танцевали под зажигательную латину. Видео называлось «как танцуют знаки зодиака», парочка девиц, правда, были вполне приличны, но они явно не брали уроки танцев. Большинство же, видимо, ходило в какие-то кружки или студии, они все как на подбор были в нарядных платьях или даже танцевальных костюмах и выдавали такое!

– Вихляются, как проститутки привокзальные, – сморщилась Лёля. – Вот эта в красном, вообще кошмар. Если она в пять так танцует, что из неё будет к пятнадцати?

– Что ты сказала, то и будет, – отрезала Аля. – Сначала на уровне чисто подражательном, имитацией движений, а потом и мозг подсоединится. Знаешь, почему сейчас народ так катастрофически тупеет? Потому что пижамные штаны носит. Подштанники и трусы семейные, которые они длинными шортами величают. Идут – нечёсаные, мятые, штаны эти пузырями растянутые, безразмерные. И волосатые задницы торчат. Я всё жду, дойдёт ли до того, что они, как коровы, начнут по-большому прямо на ходу ходить, не останавливаясь…

– Думаешь, это связано?

– Ты никогда не задумывалась, почему самые светлые мысли приходят во время уборки квартиры?

– Нет. – Лёля наморщила лоб. – Погоди, а ведь правда! И почему?

– Потому, что упорядочивая пространство вокруг себя, ты упорядочиваешь и пространство в себе. Хаос внешний создает хаос внутренний. И наоборот. Когда человек в депрессии, в сомнениях – у него всё раскидано, разбросано…

– И всё ломается – я проверяла.

– Когда ломается – это значит, судьба теряет терпение.

– И что будет тогда?

– Тогда будет пинок. Под зад. Чтобы ты побыстрее поменял что-то.

– Что?

– Не знаю. Смотря по ситуации. Себя, жизнь. Работу, семью, город. На что тебя хватает в данный момент. Поменяется одно, за ним другое потянется, и так и пойдет цепная реакция. Просто нужно, чтобы она началась. Нужен катализатор. Пинок. На бытовом людском языке это называется «у нас проблемы» или «у них неприятности».

– Например?

– Пара аварий подряд на ровном месте…. Или одна крупная… болячки.. больница… протечки, завалы на работе… у меня была одна коллега, ездила классно, такая просто гонщица. Не поверишь, говорит, каждый день выезжаю из двора, и там сразу перекресток и светофор. И вот последние три года – во сколько бы я ни выехала, стоит мне вывернуть, моментально загорается красный свет. Утром, днём, ночью, в любую погоду, не важно – красный, и всё.

Аля замолчала, провела рукой по глазам, сжала руки в кулачки. Леля погладила её по руке.

– И что было дальше?

Алевтина усмехнулась, не открывая глаз.

– Не поверишь. Попала в аварию, потом в другую, потом больница, потом через пять лет ещё больница. Потом её начали щемить на работе не по-детски. Ушла. Машину пришлось продать, денег не было её содержать. И вообще денег не было. Потом нашла какую-то работу, с небольшим окладом. На дому. И начались чудеса. Парадоксальным образом стало хватать от зарплаты до зарплаты. Оказалось, что из одежды и ничего не надо и всё есть, а всё потому, что не стало денег шляться по торговым центрам и супермаркетам. Оказалось, что есть много удовольствий, которые не стоят ни копейки, например, аромат сирени, или облака на закате, похожие на креветок. Оказалось, что здоровье действительно дороже любых денег. И что счастье вполне может быть не мгновением, а стилем жизни. А на том светофоре для неё теперь почти всегда горит зелёный, когда бы она ни шла. Представляешь?

– Ты плохо выглядишь, – вдруг ни с того, ни с сего ляпнула Лёлька. И сама испугалась.

«Что это со мной?» – мелькнуло в голове. – «Я же не собиралась это говорить. Зря я так».

Аля поморщилась.

– Устаю. Вроде ничего не делаю – а устаю. На ровном месте. Руки-ноги ледяные всё время. Лихорадит. Температура как при бронхите – тридцать семь и пять, и ни туда, ни сюда. Как простуда затяжная. Может, после пневмонии вылечиться никак не могу, а может, и впрямь устала.

– А может, надоело тебе, наконец, по чужим углам скитаться? Давай, я с Олегом поговорю. Ну нельзя же так! Может, мы с ним к твоей сестре съездим? Разделим через суд, в конце концов. Не хочет размениваться – пусть деньгами отдаст. Олег добавит, купим тебе хоть однушку, если не хочешь слишком сильно быть ему обязана. Будет пусть маленькая, но своя. Зачем ждать так долго?

– Потому что приз для Глаши – вся квартира. Все четыре колеса, в смысле – комнаты. Ради этого я потерплю. Ну и в память о том дне на могиле отца.

– Ты копыта отбросишь, пока дожидаешься! – Неожиданная грубость стала неожиданной и для самой Лёльки, она покраснела и насупилась.

Аля даже не вздрогнула.

– Глашка останется. Ты помоги ей, пожалуйста. Мало ли что. Не бросай. Она хорошая. Пусть там глубоко это где-то запрятано, но она хорошая девочка. Её, знаешь, обхаживают там. И балуют. Из-за этого её изъяна.

– Тяги к мужчинам, ты имеешь в виду?

– Именно. Её даже берегут. Помнишь у Куприна, в «Яме»?

Леля нахмурилась. Куприна она не читала. И про книгу такую не слышала. Аля встала, вышла в коридор, достала темно-зеленый томик из книжного шкафа.

– Вот он. Я не буду тебе зачитывать, не бойся. Достала – просто показать. Роман одного из величайших художников слова. О публичных женщинах в публичном доме. Их жизнь, их нравы, боль и обиды. Люблю нежно. И роман, и Куприна. О нём сегодня не помнят, а эту вещь – не вспоминают совсем. Потому что здесь нарисовано то, что когда-то было только одним из кусочков общества, закоулочком, а теперь это – всё общество целиком. Сверху донизу. Публичный дом. Помнишь Мэрилин Монро с её «лучшие друзья девушки – это бриллианты»?

– Ну, это же была шутка! Или нет?

– В каждой шутке лишь доля шутки. А всё остальное – правда, которую в прежние времена доверяли оглашать только шутам. Остальных она приводила либо на костёр, либо на плаху. А в лучшем случае – в сумасшедший дом.

– И что в этой книге? – Лёлька ткнула пальцем в томик. Она хотела вернуть разговор из общих дебрей к конкретике, боялась, что Алю сейчас унесёт, как не раз бывало с ней в последние годы их брака с Олегом. Собственно, из-за этого брак и развалился – полностью и окончательно. Превращение жены из тихой хозяйственной мышки в пророчицу оказалось не по силам господину Завалишину, и он капитулировал. Сначала просто сбежал в недостроенный дом, а потом, решившись достроить, встретил Лёлю. И понеслось.

– Если вкратце, есть там некая Паша, в этом публичном доме, о котором роман написан. Она больна, Куприн рисует её недуг как начало безумия, и пишет, что именно эта болезнь заставляет её искренне и жадно отдаваться любому мужчине, кто бы её ни выбрал. И что якобы в бордель она попала добровольно. Хозяйка из-за этого недуга её балует всячески, оберегает. А Паша зарабатывает так много, что к обычным гостям даже не выходит, она, как говорят теперь, ВИП-вариант. И что интересно, многие из её постоянных клиентов в неё даже влюблены, пусть и на уровне «ниже пояса». А сама она в обычной жизни – добрейшее существо, бессеребренница, мягка, приветлива, и очень старается наладить дружбу с товарками, которые из-за этого ею брезгуют и презирают даже.

– Ты хочешь сказать, что Глаша больна психически?

– Это вряд ли. Она слишком рассудительна для этого. Но уверяю тебя, те же эскортницы, те, что зарабатывают бешеные бабки, они все – как Паша. Точнее, как Глаша. Без искреннего интереса к тому, чем занят, успеха не будет. Это аксиома любого бизнеса. Да и любой жизни, в принципе.

– Это, как с зелёным светофором? – Лёля, кажется, начинала понимать, зачем Аля всё это рассказывает. Хочет обелить дочь. Нет, не обелить, просто дать понять, что Глаша в порядке, и что она живёт так, как она хочет и может, и не надо ей мешать.

– Угу. Видишь ли, с определенного момента, мы, лицемерные существа, начинаем помнить только то, что долг детей – помогать родителям, но забываем, что долг родителей – не мешать детям. Отпустить их. Иначе они так никогда ничему и не научатся. Глаша молода, она вполне может вернуться к нормальной, моральной жизни..

Лёля засмеялась. Алевтина погрозила ей пальцем, сделав «страшные» глаза.

– Помоги ей, Лёль. Не оставляй её. Олег ей не помощник, Вадик – тоже. Они – мужчины. Ты помоги, если что. И не говори им, не надо.

– Даже не собиралась. Ни сейчас, ни потом. И не скажу. А ты по врачам пройти не хочешь? Что-то больно мрачны твои речи.

– Я там уже была. Пока – ничего серьёзного. Будет плохо – я тебе скажу. А речи… Под Богом все ходим, Лёлик, сегодня есть мы, завтра – нет. На улицу вышел, на остановку встал, и тут пьяный мачо не ту ногу на педаль поставил – и остановка всмятку, и ты тоже. А ничто не предвещало. Дорогу переходил – и не перешёл. Примеров бездна. Утром встал – вечером лёг, насовсем. Как там говорил Воланд на Патриарших: «Плохо не то, что человек смертен, плохо, что он внезапно смертен, вот в чём штука». Поэтому и прошу – пригляди за ней. Она хорошая девочка. Вон – и деньги, и по дому, и массаж мне делает безотказно. Ноги, шею. Шея очень болит последний год, и крестец ещё. Сижу много. И стою. А уже нельзя после пятидесяти. После пятидесяти – или ходить, или лежать. Стоять, сидеть – противопоказано.

Аля повертела солонку в руках, поставила, снова взяла в руки.

– И кстати, массаж она делает действительно хорошо. У неё руки – большие, тёплые. Когда массирует, они у неё словно нагреваются, от них прямо жар идёт, будто печечки маленькие. Я порой даже целителей вспоминаю, тех, что наложением рук лечили в легендах да сказках. Может, это вообще как-то связано. Вот эта животность, эта страсть к тактильности, к осязательным ощущениям, схлестнутая с бешеной эмоциональностью, тягой к неизвестному, с отвагой безбашенной и любопытством, что сильнее страха. Может, это как оборотная сторона того, что ей ещё не дано, может, судьба ещё вывернет её куда следует. Она и массажем могла бы зарабатывать не меньше, я думаю. У неё же не только техника, после её рук, кажется, земля под ногами прочнее становится. У них на курсе была ещё девочка, тоже руки чуть ли не как у хилера филлипинского, а в итоге ушла.

– Почему?

– Сказала, что терпеть не может трогать людей. Барьер. Канал эмоционально-тактильной связи с окружающим миром оказался закрыт.

– А может, эти руки …. – Лёля осеклась. Мысль была интересной, но слишком неприличной.

– … и там ей помогают, где она сейчас, ты хотела сказать? – Аля внезапно рассмеялась. – А что, всё возможно. Но чаевые ей, действительно, отваливают порой просто громадные.

– Ты, кажется, гордишься ею? – вылетела из Лёли ещё одна искренняя бестактность.

Алевтина не смутилась, не возмутилась, только улыбнулась светло.

– Я люблю её, Лёль. Она – моя. Какая бы ни была. И она ведь никого не грабит, не убивает. Она не врет, не ворует. Если кого-то она и губит, так только себя. Но тут одно из двух – или остановится сама, или погибнет. Буду насильно останавливать – уйдёт от меня совсем, уедет, переедет. Тогда я и знать не буду, если что плохое случится. Нет уж. Пусть будет так, как есть. В конце концов, у нас в институте была одна. Дочка каких-то крупных чиновных лиц, мама – где-то в сфере культуры, папа – по налоговой части. Девица спала со всем факультетом, без разбору. Просто из любопытства. Бесплатно. Ну или почти – на коньяк, который она любила, кавалерам тратиться всё же приходилось. Думаешь, так лучше? Тут, в этом салоне за ними хоть какой-то присмотр. Кожно-венерический, по меньшей мере.

У Лёли вытянулось лицо. Аля покачала головой.

– Не обращай внимания. Это я себя так успокаиваю. Потому что, иногда – да, хочется её за волосы взять и башкой о стену, и орать дурниной, чтобы прекратила, чтобы бросила, надела «белый верх – чёрный низ», и в институт, за парту. Но знаю – бессмысленно. И посему только и остается, что изобретать парадоксы. По типу названия салона этого.

– А как он называется?

– «Рай на Окраине».

Леля громко фыркнула и чуть не подавилась печеньем. Аля пододвинула ей стакан, где ещё плескался чай. Леля помахала рукой, давая понять, что обошлось.

– Ишь, как завернули! Неоднозначно.

– Скорее, многослойно. Начнем с того, что они и впрямь на окраине. На выезде из города. Там потише, понезаметнее. Места много, аренда дешёвая. Хотя у них наверняка в собственности домик этот. Потом, рай, он ведь, если так можно выразиться, всегда на окраине – на краю мира, вдали от суеты. Ну и наконец, просится ещё мысль о том, что рай можно найти где угодно, даже на обочине, в степи, у чёрта на куличиках – если очень постараться. Такой вот парадокс. И, как видишь, я ими тоже страдаю. А что делать?

– Говорят, парадокс – одна из форм истины.

– Это правда, Лёль.

– Тогда ты всё делаешь правильно. А про здоровье твоё мы ещё поговорим, не обижайся.

Лёля посмотрела на часы.

– Хочешь поехать? На ночь глядя? Оставайся, поедешь утром.

– Не могу. Там Олег уже косточками моими мысленно похрустывает, отсюда слышу. Надо выдвигаться. И пробки там сейчас. Пока до трассы доползу, к полуночи подкатит.

Аля вышла в прихожую, включила свет. Несколько минут они молчали. Лёля сосредоточенно натягивала сапоги, Алевтина смотрела в зеркало.

– Ты меня услышала?

Лёля подняла голову. Алевтина смотрела не на неё, а куда-то вверх. Лицо было бледным, губы обмётаны, как в лихорадке. Там, на кухне, свет был жиденьким, тёмно-желтым – и было незаметно, а здесь, под яркой лампой, ватт в 100 с лишним, да ещё и без плафона – здесь это прямо бросалось в глаза.

«Совсем сдала», – подумала Лёлька, а вслух спросила:

– Ты про что?

– Я про Глашу. Я просила тебя..

– Присмотреть. Да, Аля. Я тебе, вот, крестом клянусь…. – Лёля вытащила из-под свитера маленький крестик на тусклой, медной цепочке. Крестик был очень старый, края были словно обточенные, оплывшие, как восковые свечки перед алтарем в конце службы. Алевтина расширила глаза.

– Какой он у тебя… никогда не видела.

– Я его только в дорогу надеваю. Когда очень в даль, и за руль. Оберегом. На повседневку не трачу, храню. Он не любит суеты.

– А я думала, ты мирская до мозга костей.

– Этакая насквозь приземлённая?

– Ну, да.

– Ну, вот и нет.