Сказки города Н. Детектив-нуар в 2-х частях

Уезжала Лида ранней осенью, стоял сентябрь, тихий, напоённый ароматами поздних трав и цветов. Было всё ещё жарко днём, и мелкая речушка, обвивавшая тонкой вязью границы пустыря, ещё гнала поверх песка да камней лёгкую, чуть тёплую волну.

Они со Светланой долго бродили вдоль речки в один из последних перед Лидиным отъездом дней, сидели на отлогом берегу, болтали ногами в воде. Света была грустна, её явно печалил отъезд соседки.

– Не унывай. Я ж не навсегда.

– Я знаю.

– Как там звезда наша, Ираида Львовна, прилично себя ведёт?

– После твоего вмешательства – да. Притихла. Ходит только ещё тяжелее. Наверное, специальные какие-то тапки купила. На чугунной подошве.

Лида засмеялась.

– Хочешь совет? Попроси у Николая как-нибудь ключ от какой-нибудь из закрытых комнат. Скажи, что убраться хочешь, ну, мол, они давно закрыты, пыль насела, и вообще. Хочешь хорошее что-нибудь сделать для него, типа доход от твоего съёма небольшой, так хоть так отработаешь…

Светлана засмеялась и похлопала в ладоши.

– Шикарный текст!

Лида замерла на мгновение и охнула, прикрыв ладонью рот.

– Ой. Прости!

– Да ладно. Я перефразирую, когда озвучивать буду. Чтоб без ненужных ассоциаций. А зачем мне ключ?

– Сделаешь себе копию. Сейчас на любом углу эти умельцы. Замки-то у него, небось, на обе комнаты одинаковые.

Света сложила руки у груди и лукаво усмехнулась.

– Ты забыла. У него же раньше две других были закрыты. Те, в которых я сейчас. А замки, у него, между прочим, везде одинаковые. У него этих ключей штук шесть или семь, сама видела, он, наверное, в эти две комнаты не ключи под замки, а замки под ключи заказывал. Шучу, впрочем. Думаю, он с самого начала купил на все комнаты сразу, если на выбор комнаты предлагал. Просто раньше он, наверное, жильцам ключей от их комнат не давал. Наверное, незакрытые стояли.

– А у тебя, что, есть ключи от твоих комнат?

– Естественно. А как иначе? Он от меня закрывает своё имущество, а я своё должна нараспашку держать?

– Ну, он – понятно, переживает, что к тебе могут прийти… неизвестные ему.

– А с ним не могут прийти… неизвестные мне? Он пойдёт проверять своё имущество, а они, вместо того, чтобы ждать в коридоре или на кухне, пойдут и проверят моё у меня. Знаешь, если бы у меня было много имущества, оно бы и ладно, но у меня его мало. Так что…

– Понятно. Как там говорят – последние сто рублей легче потратить, чем последний рубль?

– Вот именно.

Лида хлопнула себя по коленкам.

– Ну и отлично! Значит, ключ у тебя есть. Надоест слушать грохот каменных тапок – идешь тихонько в одну из балконных комнат, и там расслабляешься. Бьюсь об заклад, там, где тебя нет – она не ходит.

– Почему ты так думаешь?

– Она не тапки купила. Она, я думаю, в комнатах над тобой ковры сняла. У неё раньше ковры и дорожки лежали везде поверх линолеума. Линолеум-то старый, подсевший. За годы уже прилип, наверное, к бетону. Звукоизоляции, соответственно, ноль, скорее даже наоборот.

– И так у неё во всей квартире было?

– Кроме кухни – везде. Она считала это очень изысканным. Королева же. Да и пылесосить было кому, пока Петр не слёг, он же у неё чистотой заведовал. Снимал половики и вперёд. Пылесосил, как целину вспахивал, с остервенением. Тебе повезло, ты въехала, когда он уже не мог пылесос таскать. А то к нему даже Николай ругаться ходил, что ж ты, говорит, так трёшь, что тебе бедный линолеум плохого сделал? Жену, говорит, отметелить прилично не можешь, так тут отрываешься? Ну, Петр Иваныч, муж её, притихнет на время, а потом опять. Даже у меня, через этаж, было слышно.

– Да уж, стены у нас картонные.

– Они ещё и с причудами. Звук гуляет так, что не поймёшь, откуда прилетело.

– А почему ты её королевой зовешь? Она что – дворянских кровей?

– Господь с тобой. Отец у неё, правда, начальник был, на «Волге» ездил, но сама она – ничего особенного. Зато фанаберии хоть отбавляй.

– Это – да, за версту видно. А зачем она половики сняла, если они такие изысканные?

– Кто её знает? Может, убирать надоело, может, ногу сломать боится, старая ведь уже. Запнётся, повернётся неудачно, и здравствуй, перелом. А может, тебе досадить хочется. Или всё вместе.

– Последнее, я думаю, – сказала Светлана, и они замолчали, вспоминая каждая своё.

Света вспоминала, как Лида ворвалась тогда к Ираиде. Как она вызвала её в тот осенний вечер легким стуком по трубе в ванной, на кухне сделала всё так, будто они недавно сидели тут и пили чай. Стулья расставила в картинных позах, чашки приготовила – налила, и даже отпила из обеих, для натуральности представления. Заполнила вазочку печеньем, разломила несколько, раскрошила одну половинку, насорила крошками, и бросила на спинку одного из стульев Лидину кофту, данную ей накануне. Мол, была, потом ушла, а потом вернулась – кофту забыла, и тут услышала эти вопли сверху.

– Тихариться, так с размахом! – заявила Лида, вручая ей кофту и кулек с домашним печевом.

– А печенье-то зачем? У меня же есть! – удивилась Светлана.

– Ну, так будет нечестно. С тебя и чай, и печенье…. И потом всем известно, что я в гости только со своей выпечкой хожу. Терпеть не могу и чужую, и магазинную. Такая у меня прихоть, знаешь ли. И потом, мои коржики действительно вкуснее.

Когда в половину одиннадцатого вечера с потолка заорал телевизор, Светлана постучала по трубе отопления. Лида поднялась мгновенно, вошла, и двинулась в комнату, окнами выходившую на проспект. Светлана спала там, потому что утра в доме всегда начинались громко, но особенно это относилось к их подъезду. Здесь была большая мусорная площадка, именно сюда свозили от всех подъездов мусорные бачки на колёсиках, и здесь их забирала машина. Здесь, в подвале, хранились все дворницкие инструменты, с этой стороны заезжали уборочные тракторы, здесь было шумно всегда – а Света спала долго, потому что работала по ночам и ложилась, как правило, в третьем часу ночи, под рассвет нового дня.

Каждый день она обещала себе лечь пораньше – и каждый вечер нарушала данное обещание. Её мучили страх смерти и неопределенность будущего. От этого она боялась высоты – в любом виде и форме, боялась балконов, боялась выйти на них – и упасть. И не то чтобы по случайности глупой, а по вполне веским причинам. То есть, всё равно, конечно, это было бы нечаянно, но с другой стороны, и не совсем. Светлана боялась панической атаки – собственного страха и собственного больного сердца, боялась приступа, который может вынудить её потерять контроль над собой. Она очень боялась, что не хватит сил пересилить своё дурацкое желание покончить со всей этой ерундой, которую называют жизнью. Желание это приходило не часто, но когда посещало – становилось почти неодолимым и она старалась не давать ему возможности и соблазна разгуляться по полной. Но чем больше она боялась, тем хуже работало её сердце, и тем больше появлялось поводов для страха. Заступничество Лиды, её поддержка, разрывали этот замкнутый круг, даря успокоение и надежду.

Лида постояла посреди комнаты, вышла в коридор, потом на лестничную площадку, и демонстративно хлопнув дверью, сбежала, громко стуча тапками, на свой этаж. Там хлопнула входной дверью, спустя минуту выскочила на лестницу, хлопнула дверью ещё раз, и, взбежав одним духом на четвёртый этаж, нажала кнопку дверного звонка и держала так, не отрывая пальца, пока ей не открыл красный от возмущения Петр Иванович, суетливо поддёргивавший пижамные штаны, бежевые в серую полоску. Майка-алкоголичка висела на его плечах и тощей груди как парус в безветренную погоду. Лида фурией влетела в квартиру, её ярость была цвета льда. Она резала пространство, как нож масло, голос был ровен и тих, но в этой тиши слышался лязг металла. Чаячьи вскрики Петра Ивановича не задержали Лиду ни на миг, она распахнула дверь в комнату, где орал телик, выхватила из рук Ираиды пульт, одним движением заглушила звук до приемлемого уровня и швырнула пульт на кровать.

– Вам хорошо было видно? – произнесла она, глядя прямо в расширившиеся зрачки пожилой дамы в синем банном халате и старомодных бигудях. – Четыре деления. Это всё. После десяти вечера – всё. В противном случае, я приглашаю сюда Сергея Афанасьевича, пишу заявление, составляем протокол, вы получаете штраф. И так – каждый раз. Я вас разорю, милая. Вы, кажется, не очень богаты? Ну, так и не будете. Ясно?

– Что вы себе…. – начала было хозяйка дома, пытаясь одновременно встать с кровати, запахнуть на груди халат, и нажать на пульт, чтобы восстановить громкость.

– Даже не пробуйте – предупредила Лида, перехватывая пульт. – Ещё раз дернетесь, он вылетит в окно, вместе с телевизором. У вас такая рухлядь – даже компенсации не потребуется.

– Это хулиганство! – заверещал Петр Иванович, нервно подпрыгивая у Лиды за спиной. – Вы за это ответите!

– Это – возмездие, – холодно заявила Лида. – Отвечать будете вы. По закону. За нарушение тишины. Виданное ли дело, такой грохот в ночи. Даже у меня через этаж слышно!

– А вы, что, проверяли? – раскричался супруг Ираиды. Сама она хранила молчание, судорожно пытаясь отобрать у Лиды пульт, но так, чтобы это не очень походило на нападение и не перешло, не дай Бог, в драку, потому что в этом случае ни у неё, ни у Петра Ивановича шансов не было – это Ираида Львовна отчетливо понимала.

– Проверяла, – отрезала Лида. – Короче, вы поняли? Четыре деления – это всё. В противном случае я зову участкового. И он придёт – вы это знаете.

И вышла, швырнув пульт об кровать так, что он аж два раза подпрыгнул, прежде чем улечься неподвижно.

Супруги молчали. Они знали. Придёт. Обязательно.

Сергей Афанасьевич, их участковый, и без вызова часто приходил к Лиде. История с Николаем познакомила их и сдружила, в какой-то степени. Она с удовольствием пила с ним чай, выслушивала его жалобы на маленькую зарплату и вязала варежки и шапки с шарфами для его егозливых внуков, которые вечно искали приключений, и естественно, находили их во множестве. Одежда на них просто горела, а варежки и шарфы беспрестанно терялись. Магазинные изделия пацанята не любили, там не было прикольных картинок и узоров, которые Лида делала специально для них – ей это было в развлечение. Многое она делала не руками, а на вязальной машине, стоявшей у неё рядом с окном в одной из балконных комнат. Там было светлее, чем в прочих, и кажется от этого и вязание получалось ярче и радостней. Когда Лида узнала про капризы насчёт рисунков, она предложила Сергею Афанасьевичу купить самых простых, лучше одноцветных, варежек – в магазине или на рынке, а она сделает на них вышивку, мохером или шерстяными нитками. Так будет и дешевле и быстрее. Тронутый её вниманием, Сергей Афанасьевич поклялся, что всё, что будет в его силах – он для неё сделает, если конечно это не будет идти вразрез с законом. На то его обещание Лида и рассчитывала – тем более в данном случае всё было ровно в указанных им рамках. И ещё она рассчитывала на всеобщую «любовь» соседей к Ираиде, вряд ли они бросились бы помогать Лиде, но мешать бы – точно не стали.

Ираида Львовна была занозой не только для их подъезда, её царские замашки бесили всех, кто с ней так или иначе хоть раз столкнулся, но мало кому удавалось воздать ей – пусть даже хлебом за пирог. Она обладала удивительной способностью оскорблять людей, причем, не делая при этом и не говоря совершенно ничего внешне обидного и столь же гениально умела переводить стрелки и валить с больной головы на здоровую. К вышесказанному прилагались махровый, не эгоизм даже, а эгоизмище, и талант к полной невозмутимости. «Благодушие жующей коровы», – называла это Лида в разговорах с самой собой. Прошлое педагога в коррекционной школе-интернате обеспечило Ираиде Львовне более чем незаурядную стрессоустойчивость, а ухудшившийся с годами слух позволял многое пропускать мимо ушей. Я вас не слышу – говорила вся её прямая, как палка, фигура, и ей вторило лицо с плотно сжатыми в злую, тонкую линию губами. Такими же прямыми линиями были её брови и глаза, а на носу, словно вырубленном из камня, уверенно сидели очки с очень толстыми стеклами. Она была подслеповата, но вдаль видела хорошо, и всё время отодвигала голову назад, производя на окружающих впечатление высокомерной особы, знающей себе цену – и такой она и была.

Всю жизнь Ираида Львовна положила на то, чтобы быть выше окружающих. Если не удавалось наступить сразу, значит, следовало тщательно уронить, а потом величаво поставить на шею повергнутого ногу в туфельке. Она безмерно гордилась всем, что так или иначе попадало в её руки, даже если это не могло быть всерьёз предметом для гордости. Той же четырёхкомнатной квартирой, в которой жила. Таких квартир и в их доме, и во всём городе было немало, но она воспринимала их как нечто априори ущербное. Полноценной, настоящей, истинно четырёхкомнатной, подлинно квартирой – была только та, в которой жила она. И это притом, что Ираида Львовна не была в ней единоличной хозяйкой, она делила её с сестрой, доли были расписаны ровно пополам. Сестра, впрочем, не жила здесь уже целую вечность, она рано вышла замуж и уехала в соседний город. Когда умерли родители, сначала мама, а потом отец, они встретились – на кремации и поминках, а потом вновь разошлись, каждый в свою сторону. Потом сестра развелась с мужем и вернулась в родной город. Сняла жильё, нашла работу, и жила, не знаясь с сестрой, однако долю в родительской квартире и прописку сохранила. Собственно, этот факт и был предметом их грандиозной ссоры на поминках, когда умер отец, именно в тот день они разговаривали и виделись друг с другом в последний раз. Инициатором скандала стала, само собой, Ираида Львовна, но подвела она, по своему любимому обычаю, всё так, что прямой зачинщицей и виновницей вышла её сестра, Алевтина. Впрочем, судьба не замедлила наказать Ираиду за подлое поведение – ссора вывернулась неожиданным боком, и теперь, для того, чтобы забрать у сестры её метры, нужно было ждать, пока она придёт с этой просьбой, сама Ираида не могла инициировать процесс – это было не комильфо.

Но Алевтина не шла. Деньги на съём жилья у неё были, а вот на суды, ипотеки и ремонты – нет. Двое детей остались прописанными у мужа, в квартире, где они жили. Сын, который тогда только поступил в колледж, остался жить там под папиным присмотром, а сам папа, Олег Семенович Завалишин, бизнесмен, владелец сети продуктовых магазинов, кафе и ночного ресторана, жил теперь в загородном доме с новой семьей. Средства его позволяли и не такие траты, и если он не мог или не хотел жить с Алевтиной, это не значило, что его не волновала судьба собственных отпрысков. Он планировал продать квартиру и выделить стартовый капитал каждому – либо на личную комнатушку, либо на какой-нибудь бизнес, неважно, пусть решают сами. Он помнил и про половину квартиры, принадлежавшей родителям жены, и считал, что в случае необходимости сёстры как-нибудь смогут утрясти вопросы наследства.

Он так и сказал Алевтине, когда они разводились. Никаких претензий к ней у него не было и быть не могло. Она была отличной женой, матерью и хозяйкой – разве что чересчур тихой и терпеливой. Возможно, если бы она чаще капризничала и стервозничала – пусть и наигранно, муж бы остался при ней. Но она всё прощала, всё принимала – и надоела. Он нашёл другую – яркую, громкую, с гонором и расчётливым умом, причём, свою однолетку. Вариант был не в его пользу, он это внутренне признавал, и резких движений по отношению к прежней семье делать не рискнул. Оставил квартиру бывшей и детям. Хочешь – живи, хочешь – можешь вернуться в родные края, помогу чем смогу. В конце концов договорились, что сын во время учёбы будет жить здесь, в городской квартире, он за ним присмотрит. Сам же переедет за город, где строит сейчас дом для себя и новой семьи, собственно, не строит, а достраивает, ибо дом начат был ещё лет за пять до развода, но простоял законсервированным почти половину этого срока. Строительство возобновилось с приходом нового прораба… которым оказалась энергичная Лёля Чуток, ударение на О, ставшая через полгода новой женой мужа Алевтины. По паспорту она была Лилия, но терпеть не могла своё имя. Длинный вариант был слишком томным, а укороченный – и вовсе бесил до беспамятства. Заканчивала она столичный строительный институт, работала в этой сфере давно, рекомендации у неё были великолепные. Из недостатков – был только пол, не очень подходящий к тому, чем она занималась, очень громкий голос, в котором появлялась бархатная хрипотца, когда она считала необходимым его понижать, и крайне саркастичное отношение к мужчинам, которое она мгновенно меняла на чуть смешливую лесть – если дело того требовало или стоило. Дом был возведён ею в кратчайшие сроки, касательно квартиры Лёля не возражала, и хотя на первых порах внутри себя явно презирала тюху Алевтину, тем не менее, никак этого не показывала, была ровна, предупредительна, помогала с переездом, когда Алевтина решила вернуться туда, где родилась. Дочь Аля забрала с собой, а из имущества взяла только украшения и носильные вещи, да и то лишь самые необходимые. Сказала, что найдёт работу и снимет себе жильё.

Муж попытался предложить помощь в возможной войне с Ираидой Львовной за раздел квартиры, но Алевтина отказалась категорически.

– Не надо, Олег, – сказала она, прерывая его нетерпеливым жестом. – Оставим это. Я ничего не хочу затевать. Мы расстались. А про «поделится» – она поделится, только когда сама ко мне на коленях приползёт, но этого точно не будет, можно не ждать. Детей у них нет, и я подозреваю, не будет, а после её смерти всё и так нашим перейдет. Точнее, сначала мне, как наследнице второй очереди, а потом – им от меня.

– А муж? – прищурилась Лёля, которая присутствовала при разговоре.

– Муж не в доле. И вообще ни при чём. Он только прописан. Жить может, а на имущество претендовать не может.

– А если она ему по завещанию оставит?

– Пусть. С ним договориться будет не в пример легче. Но он уйдёт на тот свет раньше, чем она, вот увидите. Она его уже почти съела. Как доест до конца – так его и не станет.

Лёля впервые взглянула на Алевтину с уважением. Жёсткая речь, и фразы – как эпитафии. «А я считала её дурой, – мелькнуло у неё, – забыла, что нежелание говорить не равно неумению это делать. И не равно отсутствию мыслей. Мы могли бы подружиться, – пришла и вовсе странная идея. – Ну, может ещё получится. Не хочу её обижать, и так, в общем, несколько… обездолила».

– А ты как же? Жить-то где будешь?

– А я сниму. Только вы помогите мне первое время, пока работу не найду. А там алиментов и зарплаты должно хватить. Глашке туговато будет без привычных прибамбасов, ну ничего, может, поумнеет.

«Это вряд ли», – подумала Лёля. Дочь Алевтины, Глаша, Глафира – и кой черт её так назвали, с ума сошли, наверное! – была истинной оторвой. Подросток двенадцати лет, она слушала панк-рок, покуривала косячки, да и просто покуривала. Могла выпить – если предлагали, правда, за тяжёлую артиллерию пока не бралась, так, с легонца – шампанское, джин-тоник в баночках, пивко – в дозах покамест рюмочных, и не при родне, но лиха беда начало. И ещё, что настораживало всерьёз – патологический какой-то интерес к интимной сфере и абсолютный авантюризм. Фраза Наполеона «главное – ввязаться в бой, а там – по ситуации», Глаше подходила идеально. Родителям уже случалось вытаскивать её из не самых безопасных положений. Один раз она, на ночь глядя, усвистала с дальнобойщиками, её сняли с машины на КПП, в пятидесяти с лишним километрах от города, причем сдали её сами водители, когда поняли, что девочку не до дома довезти надо, как она просила, когда садилась, а просто увезти, «всё равно куда, мир велик» – так она им сообщила. Второй раз Глашу забирали из ночного клуба, сонную, окосевшую. Она утверждала, что ей якобы дали что-то понюхать – неизвестно кто, неизвестно, что – но ей стало очень плохо и она отключилась. На вопрос, как она туда попала, она ответила, что шла забрать марки (она их и впрямь собирала), и шла она к девочке из своей же школы, просто адрес не записала, понадеялась на зрительную память, а в итоге заблудилась во дворах. И она ткнулась в первое попавшееся заведение – спросить дорогу и сходить в туалет. Дальше она якобы всё плохо помнит, или не помнит совсем. Вроде и шито белыми нитками, и не придерешься – особенно, когда и клуб, и потерпевшая дуют в одну дуду. Да и то сказать, по Глаше возраст понять было сложно, да собственно, в наше время по большинству девиц это не угадаешь. Идет – каблуки, как у стриптизёрши, юбка – аналогично, грудь – размер третий уже, губы как у рыбки из мультика, полный боевой раскрас, и ногти любой вампирессе сто очков вперёд дадут. Думаешь – ну, лет двадцать пять – двадцать шесть где-то, а потом она нырь в двери школы… и ты такой… обтекаемый. Обтекающий, если точнее.

Были у Глаши и другие грешки, но уже так, по мелочи. Драки с одноклассницами, воровство чужих шарфов, шапок и перчаток. Впрочем, последнее было в основном на спор – «да я вернула, это просто шутка!». И она действительно возвращала, и мирилась с обиженным, а потом обиженный воровал уже её шмотки в раздевалке, и они снова вначале дрались, а потом мирились. Тут в ответе была подростковая страсть нарушать всяческие табу, и это беспокоило, примерно, как выбитое мячом стекло. А всерьёз беспокоил именно её интерес к мужчинам, устойчивый и болезненный – совсем не по возрасту. И не было тут желания любви или замужества, только страстное любопытство и животная, жадная тяга.

Если Алевтина надеялась, что трудности образумят юную Мессалину, то всё получилось с точностью до наоборот, они только подстегнули жадность и безбашенность девчонки. Едва закончив школу, Глаша устроилась в салон красоты на ресепшн и пошла на курсы массажа. Заканчивала она их на деньги матери, пообещав отдать с первых получек, и пусть не сразу, частями, но отдала. Пропадала на работе и днями, и порой ночами, салон был круглосуточный, при нём были ещё хамам и сауна, туда часто заваливались компании и, попарившись, бывало, требовали массаж. Собственно, ничего удивительного, в настоящих турецких банях это обязательный номер программы, странно было только отправлять на такое вчерашних школьниц. Впрочем, Глаша уверяла, что на ночных дежурствах она сама массажи не делает, типа, квалификация не та, да и силы в руках недостаточно, молодая ещё. Делают массаж мужчины-массажисты, а они с напарницей больше «для мебели», принеси-подай. Ну и не так скучно в ожидании клиентов. Массаж после хамама дело тонкое и дорого стоит; не все готовы выложить кругленькую сумму за эту услугу. А количество ночных дежурств, которое месяц от месяца всё росло и росло, Глаша объясняла сочетанием легкости заработка с его величиной, особенно, в сравнении со стандартными дневными сеансами.

Тут, в общем, всё было близко к правде, даже массаж, только в подавляющем большинстве случаев он был не основным видом деятельности, а приложением к основному. По принципу «пойдем в баню, заодно и помоемся».

Мать знала, но ни о чём не спрашивала, обходя молчанием острые углы. Глаше уже стукнуло двадцать один, полное и окончательное совершеннолетие – большая девица. Зарабатывала она отлично, помогала матери деньгами, в редкие выходные драила квартиру и таскала сумки из магазина. И только один раз Алевтина отчетливо высказала всё, чего боялась и о чём думала – в разговоре с Лёлей. Та примчалась под Новый Год проведать их, привезла подарки. Олег не смог, приехали коллеги по бизнесу из Москвы, надо было ублаготворить, обиходить. Лёльку отпустил с трудом, она была нужна тут, рядом, принимать гостей, но жена уперлась – мы обещали. И так она там одна, ни о чём не просит, ничего не требует, всё сама да сама.

3. ПРИТЯЖЕНИЕ СУДЬБЫ. ЛЁЛЯ И АЛЯ. ВЕЧЕР ВДВОЁМ

Аля и впрямь ничего не просила. Не потому что ей было ничего не нужно, а потому что ей это было очень сложно. Она категорически это не любила. Заставлять, уговаривать, объяснять, доказывать. Ей казалось, что если любишь, если действительно любишь – то увидишь, что плохо человеку, и где ему не так, а где всё хорошо. И сам придешь и поможешь. Тем, чем можешь, на что и впрямь способен, и силы есть. Она (вполне справедливо, кстати) полагала, что большинство проблем в отношениях нынешних Homo Sapiens – кроется в невнимании к другим и в завышенности ожиданий. Все исходят из себя. Из того, что они сами хотят и требуют, а когда им это предоставить не могут – обижаются. Но другой не всегда в состоянии соответствовать хотелкам даже самых своих любимых людей. Разные бывают ситуации.

Она связывала эту глухоту с тем, что люди в массе своей разучились смирению, терпению и милосердию. Эти качества всегда воспитывались только верой, прагматический разум их не терпел. Противопоставив когда-то природу и рассудок сказкам о душе и вере в чудеса, общество утратило главный стержень своего существования. Вступив в схватку за право живого существа самому решать свою судьбу, оно докатилось от подлинной борьбы до пустых лозунгов о правах человека, которые оно изобретало во множестве, по поводу и без. Оно не видело, или не хотело видеть, как эти лозунги постепенно обращают людей в существ, примитивнее порой даже животных. Права человека, став квинтэссенцией оголтелого эгоизма, превратились из святых истин в орудие для внедрения тирании.