Сказки города Н. Детектив-нуар в 2-х частях

Более, сказала дама, ей сообщить нечего, и прошу не задерживать, в машине водитель ждёт, а дома – супруг. Другими словами, тронешь – мало не покажется. Дядя Коля пытался что-то спрашивать, шёл за ней, но дама не оборачивалась. Выпорхнула из подъезда ласточкой, и только там уже остановилась, обернулась, и назидательно уперлась наманикюренным ноготком в конверт, который дядя Коля держал в руке.

– Вы письмо-то прочтите, – произнесла она чуть насмешливо. – Может, там все ответы на ваши вопросы уже имеются.

Села в машину, и та сорвалась с места, и исчезла за углом дома, пыхнув на прощанье кровавыми стоп-сигналами.

Какие ответы были в письме, и были ли – осталось тайной, но через полгода Николай стал разведённым мужчиной с большой жилплощадью. Перспективным женихом. С чего он решил, что стоит предложить себя Лиде – неизвестно, но ухаживать он начал рьяно, и долго не мог понять – почему она так упорно отказывает такому замечательному ему. «У нас всё хорошо будет…» – гудел он у неё над ухом при встрече, – «…у нас дети будут, мы с тобой будем у меня на третьем этаже жить, а они будут носиться у тебя на втором. А на первом всё равно никто не живет, так что пусть бегают. Они, когда набегаются, спят хорошо и не мешают взрослым делами заниматься». И похотливо усмехался, и потел, и норовил обнять пониже талии.

Лида предполагала, что, возможно, нелюбовь к любви, детям и влюблённым была заложена в неё с самого начала. Так бывало, история и литература хранят тому немало примеров, и возможно, поэтому и не складывались у неё эти самые личные отношения. Но в чём она была уверена абсолютно, так это в том, что финальный аккорд во всей этой симфонии неприятия был именно на совести Николая. Быть избавленной, наконец, от двух, бешено скачущих и вопящих над её головой существ, чтобы тут же, самой, нарожать собственных, возможно столь же шумных? Родить их от того, кто посмел поднять руку на жену, на женщину, на мать своих детей?! Или он всерьёз считает, что если она живет этажом ниже – то она ниже его по уму и статусу? Он что, полагает, будто если он ходит по квартире у Лиды над головой, это означает безусловную для неё необходимость подчинения и она от этого грязь под ногами и второсорт, и с ней можно разговаривать как со скудоумной побирушкой? Любое из этих предположений было чистый бред, но судя по поведению Николая, как-то так он и видел мир. Ничем иным объяснить его упорное нежелание принимать её вежливые отговорки и отказы, и вообще всё это наиглупейшее сватовство и идиотство – она не могла. Ей не хотелось его обижать – в конце концов, до сей поры он ей ничего плохого не делал, наоборот, пару раз даже кран в ванной чинил, за спасибо причём, и денег не взял и от бутылки вина отказался. Поэтому она очень старалась сдерживаться, но всё равно закончилось всё печально, ибо однажды, доведённая до предела его непрошибаемым панибратством, Лида, неожиданно даже для себя, просто в голос послала его в «пешее эротическое путешествие». Причем коротко и ясно. В трёх словах.

Он понял, наконец. Вначале оторопел, но пришёл в себя почти тут же, ничего не сказал, только скрипнул зубами вслед. И возненавидел всеми фибрами души. Плевал ей под ноги при редких встречах, дышал угрожающе, норовил пройти мимо и толкнуть как бы нечаянно. Устраивал несколько раз буйные вечеринки, типа, чтобы ей жизнь мёдом не казалась, Но тут вступились соседи – вызвали участкового, а у того на дядю Колю было малость компромата, так что в итоге разошлись полюбовно. Ты, Николай, сидишь тихо и не отсвечиваешь, а я – бумажкам ходу не даю. Тут, конечно, мелочь административная, чепуховина всякая, но потаскаю я тебя знатно, и на работу ещё позвоню, предупрежу, чтобы за тобой там присматривали. Этого Николай не хотел совсем, ибо был, увы, несколько нечист на руку. Он в автосервисе работал, ну а там, знаете, как бывает – левые клиенты, левые детали… Естественно, никому там пристальное внимание слуг закона к сотрудникам на фиг не нужно, особенно когда объект интереса по уши вовлечён во всякие «леваки»… Пришлось дяде Коле дать задний ход, но самолюбие уязвлённое в покое не оставляло. Места в квартире для одного было слишком много, приборкой заниматься он терпеть не мог – не мужское это дело, а денежки требовались – на девиц да на гулянки. Так что Николай решил сдавать квартиру. Себе он придумал снять комнатку у какой-нибудь бабки, рядом с работой, чтобы не тратить время на дорогу, а разницу между тем и этим – класть в карман или даже откладывать, может быть. Может, даже и на машину, а то глупо получается – работает в автосервисе, права есть, а машины – нет. И поначалу всё вроде удачно складывалось, жильцы попадались приличные, платили вовремя, не безобразничали. Была, правда, одна закавыка – семейных он не хотел, а одиноким было дорого оплачивать лишние комнаты. Николай подумал-подумал, и нашёл-таки выход из положения. Он предлагал будущему жильцу самому выбрать в какой из комнат жить, и только в одной или, может быть, в двух (в двух было выгоднее для него, потому что подороже), а невыбранные – говорил он, пожимая плечами – мы просто запрём на замок, и всё. Покоренные его непринуждённостью и обходительностью, будущие жильцы, как правило, брали две. Снимать одну комнату в пустой четырёхкомнатной квартире – психологически это было всё равно, что жить в прихожей; появлялось ощущение, что ты не полноправный жилец, а какой-то сторож при чужом имуществе. И мало того, что ты это чужое сторожишь, так ты не то что бесплатно это делаешь, ты ещё ежемесячно сам за это и платишь. Выходил полный сюрреализм, и посему половина квартиры в этих условиях смотрелась гораздо более справедливым разделом.

Выгоды нового положения постепенно перевесили горечь неудачного сватовства. Николай отъелся, приоделся, при редких встречах с Лидой начал даже бурчать ей отрывисто что-то типа «здрасте». Лицо у него при этом было всё равно набыченное, но по крайней мере, теперь она могла не опасаться злых действий с его стороны – толчка, плевка, рывка за руку. Она вздохнула свободно, перестала шарахаться от громких звуков и теней в подъезде. Немалую роль в этом сыграла, кстати, её соседка по этажу, та самая самозабвенная сплетница Валентина, открывшая Николаю глаза на плюсы провального жениховства.

– Дурень ты! – сказала она ему. – Ну, чего ты ерундой занимаешься! Чего на неё злишься? Что отказала? Ну, так сам виноват, она тебе и так и эдак намекала – не хочу, мол, а ты пёр тупым танком, она и не выдержала, в конце концов. Ну, а как ещё объяснить, если человек понимать вежливо не хочет? Довёл бабу – она тебе и ответила. А что – ты, если тебя довести приставаниями, ты бы до последнего реверансы отвешивал, а напоследок взял бы ручку с бумажкой, да написал бы вежливо – сударь милостивый, простите меня окаянного, никак не могу вашу просьбу исполнить, а потом пошёл бы, да повесился – чтобы больше не приставали?

– Да я бы сразу послал!! – прогудел сбитый с толку Николай.

– Вот видишь. А она сколько терпела, сколько тебе объясняла…. А ты всё своё!..

– Ну, сказала бы прямо – не хочу!..

– Так она и говорила!

– Не, она как-то… юлила. Я думал, заманивает.

Валя засмеялась.

– Ну, так ты спасибо скажи, что заманивала, да не заманила. Смотри, какая у тебя теперь жизнь! И в холе, и в тепле, и костюм, и мокасины кожаные…. Вон, даже запонки купил.

– Так вчера с Алкой в ресторан ходили, дорогой, зараза, но вкусно.

– А были бы у тебя запонки с ресторанами, если бы Лида тебе не отказала? То-то же! И никаких Алок тоже не было бы, Лида бы тебя в такой оборот взяла, ты бы последнее ей отдал. Нет, так как сейчас – не в пример лучше. Скажи ей спасибо, что послала. Сам видишь, как всё обернулось.

Как-то Лида уехала в командировку. Надолго. Почти на три месяца. Она, собственно, работала в том самом местном музее, которому сплетницы уже практически завещали её квартиру. Музей был краевым, этнографическим, Лида работала там художником-реставратором. Рисовала она с детства, а кружок кройки и шитья плавно продолжаясь, привел её, в конце концов, в училище художественных ремёсел. Практику она проходила как раз в музее, да так в нём и осталась, приглянувшись искусными руками и редкой понятливостью тогдашнему главному художнику-реставратору, бабе Люсе, Людмиле Мелентьевне – строгой, а порой и жёсткой, если не сказать жестокой в своих принципах и высказываниях даме, с пышным начесом седых волос, увенчанных испанским гребнем, в неизменных черепаховых очках и длинной нитке полированных агатов, каждый из которых сам по себе был отдельным произведением искусства. Кстати, Лидины монологи вслух и в никуда зародились как раз благодаря музею – в ту пору, когда ей начали поручать делать доклады не только в родных стенах, но и в других городах. Лида, очень боявшаяся публичных выступлений, по совету бабы Люси стала работать над собой, проговаривая тщательно, вслух, все тексты, все возможные вопросы и все варианты своих ответов. Она расхаживала по комнатам, заучивая доклад наизусть, перебивала сама себя вопросами и сама себе на них отвечала. Баба Люся, в ответ на замечания окружающих про Сизифов труд, ибо всего не предусмотришь, меланхолично отвечала, что, да, не предусмотришь, но воспитаешь в себе волю и умение не пасовать перед нападками. А главное – прищуривалась она на возражающих, – актёрство это дает такую свободу владения материалом, которая совершенно бесценна для лектора – и Лида, опробовав этот метод несколько раз, целиком и полностью с ней согласилась. Постепенно она начала использовать его для решения и других, волновавших её вопросов, а потом эти беседы вошли в привычку. Когда она, расхрабрившись, призналась в своём грехе Людмиле Мелентьевне, та, пожав плечами, сказала небрежно: «Деточка, да я всю жизнь так живу». И добавила: «А чего тут стесняться? Всегда приятно поговорить с умным человеком – разве нет?»; и воздев палец, торжественно провозгласила: «Себя нужно баловать!»

И рассмеялась лукаво.

Вернувшись из поездки, Лида обнаружила, что Николай опять сменил жильцов. Он их именно менял, когда они ему надоедали. Когда его утомляло бегать проверять – не текут ли краны, и не взломал ли жилец замки на запертых комнатах, тогда он начинал вредничать и придираться по пустякам. Он начинал ходить к ним как на работу, и в урочное время и в неурочное. Они возвращались с работы или из гостей, и заставали его пьющим чай на оплаченной ими кухне, или спящим в одной из неиспользуемых ими комнат. Иногда он даже приводил с собой дружков или подружек – ненадолго, впрочем, не так, чтобы потом сьемщики отказались платить при выселении, ради которого, собственно, это всё и затевалось. Однако на Николая желание вернуться в свою квартиру нападало нечасто и нерегулярно, чего нельзя было сказать о нынешней его подруге Алке, которую на самом деле звали Ларисой – но он всё равно звал её Алкой, когда набирался до белых глаз. У Ларисы это был воистину идефикс2, ей смерть как хотелось обосноваться в квартире любовника и хозяйничать там, сколько влезет. А то, может, и замуж за него выйти да прописаться и оттяпать себе кусок, или даже всё целиком – вон он как пьёт! Сдохнет, неровен час, а жилплощадь тю-тю, поминай, как звали. О том, что в квартире, кроме Николая, могут быть прописаны и другие люди, Лариса не задумывалась. Он не рассказывал – она не спрашивала. Каждый из них придумывал себе свою реальность и знать не хотел ничего о том, что могло бы её разрушить. Черта эта была вполне общечеловеческой, только в их случае глупость, вкупе с горячительными напитками, крайне усугубляла ситуацию.

Поползновения любовницы, в конце концов, стали настолько очевидны, что они всерьёз разругались и Николай выставил Ларису вон из комнатки, которую снимал, а потом напился до полной отключки. Утром следующего дня, охая аки при смерти и дрожа коленками, он дополз до маленькой кухоньки, где согнулась над кастрюлей горячего бульона хозяйка квартиры – Александра Митрофановна, которую все звали баба Саня.

– Супчику, милок? – прогудела она неожиданно простуженным басом. – Супчик, перво дело, когда с похмелюги…

– Давай, – согласился дядя Коля. – А то в глазах все зелёным отсвечивает.

Баба Саня налила ему супа в миску, сунула в руки деревянную ложку. Он изумлённо уставился на щербатое дерево, а старуха ухмыльнулась краем заросшего старческой щетиной рта.

– Ты, милок, ешь. Дерево, оно свою силу имеет. Поможет, не сомневайся.

На самом деле, секрет деревянной ложки был прост. Бабкин муж тоже пил когда-то, с перепою и умер. Но пока не стал совсем плохой, ложка ему и впрямь помогала, выручала по утрам тем, что была деревянная, нелакированная, и волей-неволей заставляла концентрироваться – и непривычно, и вдруг рот занозишь. Человек собирался, как-то подтягивался весь, и похмелье отступало быстрее.

– Поругались? – участливо вопросила бабка.

– Квартиру мою хочет себе забрать, шалава, – буркнул Николай. – Типа, давай поженимся, будем жить-поживать, я за тобой ухаживать буду, дом охорашивать…. Ага, сейчас! Сначала женись, потом пропиши, а потом – пожалуйте вон, Николай Степаныч, размечталась, корова сивая, как же, как же….

– Ну, ты не спеши костерить, она, может, и правда к тебе с душой, нельзя сразу так… надо посмотреть-проверить…

– Да чё проверять, она вся как на ладони, ехидна зубатая….

– А ты всё ж не торопись. Ты и сам не слишком добёр к людям… вон, жильцы твои – они тебе и денег платят и квартиру блюдут, а ты с проверками да подставами к ним ездишь. Ты к людям со злом, и к тебе другие так же. А вот если кому доброе сделаешь, то и тебе прибудет.

Николай махнул рукой досадливо, не удержался на табурете, и свалился в проход между стеной и столом.

– А ты не махай мне тут, – вскинулась бабка. – Ишь, махальщик выискался. Не веришь? А вот увидишь – так оно и будет. Надо только добро это не за спасибо делать, а просто потому, что хочется…. От души оно идти должно, от нутра…..

С Ларисой Николай помирился, но ссору ту в уме всё равно держал. Поэтому и устроил очередной скандал своим жильцам, вдруг они с Лариской уже о чём-то сговорились? И снова развесил объявления, не особо, впрочем, надеясь на скорый улов. Шёл январь, только что отгремели девять выходных, народ был без средств и готовился быть без оных, как минимум, до середины марта. Но на выплаты бывшей жене у Николая деньги были отложены, причём аж на полгода вперёд и он мог позволить себе подождать. В конце марта на его объявление, наконец, откликнулись.

Отсюда и началась та странная история, которая в итоге сделала Николая не только богатым, но и хорошим человеком.

2. ЛИДА, СВЕТА, ИРАИДА. СТОЛКНОВЕНИЯ

Со Светой, «девочкой-веточкой», как называли её за глаза – столь хрупкой и тоненькой она была – Лида познакомилась в супермаркете на проспекте, куда все жители окрестных домов ходили за продуктами и хозяйственной мелочью. Несмотря на гордую приставку, магазин был невелик, а ассортимент в нём – скромен; чуть подальше располагался его собрат, размерами побольше и товаром побогаче, но тот район считался уже как выезд из города, рядом проходила окружная дорога, и добраться туда можно было только на машине. Было, впрочем, два автобуса, но оба были круговыми, объезжали весь их район, останавливаясь буквально у каждого столба, поэтому ждать их приходилось чуть не вечность. Народу в них в часы пик было – не продохнуть, а вечером, после девяти, они и вовсе прекращали движение. Но в любом случае, даже если туда, к этому супер-магазину, и можно было доехать на общественном транспорте, то обратно, с котомками и сумками (изобилие на полках неукоснительно соблазняло понабрать что надо и чего не надо) – обратно приходилось вызывать такси. И получалось что выгоднее всё-таки ходить в урезанный, так сказать, формат.

Дело было летом, улицы и магазины кишмя кишели родителями и их детьми. Летом Лида ходила в магазин исключительно после девяти вечера, но сегодня, около полудня, позвонила баба Люся, сказала, что заедет – обсудить очередную совместную статью, и Лиде пришлось бежать на проспект. Её собственная выпечка, которую она предпочитала любой другой, была съедена накануне подчистую, печенье, найденное под пакетами с пшеном и рисом, оказалось тверже камня, и чая у неё тоже не было. Кончился. Пришлось отправляться. Она решила, пользуясь случаем, взять ещё что-нибудь из молочки – йогуртов каких-нибудь или творожков. По штучке, чтобы не скисли, пока она пойдёт обратно, от магазина к дому.

Было что-то около трёх дня. Касса работала всего одна. Перед Лидой в очереди оказалась полная, одышливая тётка лет сорока, она толкала перед собой продуктовую тележку на колёсиках, там лежали печенье, пакет молока, бутылка минералки, коробка сухих завтраков, пара упаковок с конфетами и батон. Девочка лет пяти, помогала маме выкладывать продукты на прикассовую ленту, сидя в этой же тележке, на корточках внутри неё, прямо посреди раскиданной по дну еды. На ногах у девочки были сандалии на толстой, грубо отстроченной подошве. Лида не выдержала.

– Вы бы хоть сандалии с ребенка сняли, раз уж с ногами его в продуктовую тележку запихнули.

Ответом ей был затравленный взгляд кассирши, в котором читались одновременно благодарность, смирение перед судьбой, и осознание полной безысходности.

Тётка угрожающе развернулась, но увидев, что Лида выше её на голову и куда лучше сложена, струсила и попыталась оправдаться:

– А у неё сандалии, между прочим, чистые, – застрекотала она на весь магазин, – они совершенно чистые, она не пешком, между прочим, сюда пришла….

– Да что вы! Вы её на руках, что ли, принесли? – не сдержалась Лида, смерив рыхлую фигуру взглядом оценивающе, и засмеялась.

– Нет! – выкрикнула тётка. – Она на самокате сюда приехала! Вот! Ну, что молчите? Язык съели?

Лида и впрямь оторопела от этой несусветицы. Непонятно даже, чего тут было больше – наглости, тупости, отчаяния?

И тут кто-то у неё за спиной рассмеялся в голос. Она обернулась. Девушка с пушистыми светлыми волосами стояла за ней, лицо она закрыла тонкими, в серебряных кольцах, пальцами и смеялась самозабвенно.

Лида тоже начала хохотать. Тётка побагровела. Девочка притихла и волчонком уставилась на взрослых. А потом вдруг схватила с ленты-транспортера йогурт в баночке, причем не свой, а как раз Лидин, и швырнула его об пол. Полетели брызги, попали Лиде на голые ноги (слава Богу, что юбку надела, а не джинсы, как хотела вначале), – и тут кассирша обрела голос и потребовала от матери убрать и себя, и дитя из магазина, иначе ей придется вызывать директора и составлять акт.

– Скажите спасибо, что женщина ещё не оплатила покупку, а то пришлось бы вам ей деньги отдавать! – заявила она тётке.

К месту происшествия уже торопились охранник и уборщица.

Тётка вытащила дочь из тележки и, заслонив её своим телом, отругивалась, оплачивая покупки. Угроза вызвать администратора подействовала как хлыст, спустя пару минут их и след простыл. Кассирша начала извиняться, сама даже хотела пойти за новым йогуртом, но Лида махнула рукой.

– Хорошо, что стаканчик маленький. – сказала она, – вот была бы хохма, если бы я взяла тот, который хотела вначале, трёхсотграммовый.

И снова засмеялась. Девушка, стоявшая сзади, покачала головой.

– Хорошо, что она до моей кучки не дотянулась.

Лида и кассир посмотрели на ленту. Там лежали два литровых «животика» – один с кефиром, один с молоком, двухсотграммовая банка сметаны, такая же – с ацидофилином, и пластиковая ёмкость с неплотно закрытой крышкой, из кулинарного отдела, с холодцом. Да, уж, любую выбирай – не ошибёшься.

Отсмеявшись, благо народу в магазине почти не было, да и вторая касса открылась, Лида и девушка вместе вышли на улицу.

– Светлана, очень приятно. – девушка протянула руку и улыбнулась виновато. – Не сердитесь, что я вот так, лезу со знакомством…

Лида пожала тонкие пальцы, покачала головой.

– Не смущайтесь, право, это не страшно. Я – Лида, живу неподалёку, вон в том…

– А я знаю, – перебила её девушка, и смутилась. Какая интересная улыбка у неё, виноватая, но она так украшает, она словно освещает лицо, и что-то детское проглядывает, незамутнённое. – Я вас знаю, вижу часто.

Лида вздёрнула брови непонимающе. Девушка заторопилась объяснить.

– Я на дому работаю, я что-то вроде журналиста, но не по новостям, я о музыке пишу, о театре…. Я вас из окна часто вижу.

Лида нахмурилась, недоумевая, где может жить эта Светлана, лицо ей было не знакомо.

– Что-то я не соображу…

– Я у Николая живу, над вами. Сняла у него две комнаты, недавно, с месяц назад.

– Те две, что с балконами?

– Нет. Ту, что у кухни, и другую, просто с окном которая, без балкона.

– Странно. Он всем втюхивает балконные. Они и получше…

– …и подороже, – закончила за неё Светлана. – Он и мне предложил, но я отказалась, я боюсь в таких комнатах спать. И жить в них боюсь.

– Почему?

– Не знаю. Страшно.

– Так третий же этаж, никто не полезет.

– Я не этого боюсь.

Лида притормозила, взглянула с интересом. А ей, похоже, к сорока, она только на вид девочка девочкой, а глаза вон какие измученные… и морщинки под глазами, и на лбу…. И руки. Ну да, ни маникюра, ни макияжа, серебро на пальцах и в ушах – вот ничто внимания и не привлекает, но если присмотреться – возраст всё же виден.

– Значит, не чужих боитесь…..

– Свои хуже чужих, – тень улыбки скользнула по лицу Светланы, волосы, рассыпавшись, закрыли бледное, чуть не прозрачное лицо. – Я и себя боюсь… иногда…

«Ну, вот, – подумала Лида. – Они меня как специально находят. А у неё что случилось? Чем я ей помогу? Впрочем, неважно, я привыкла. Чем смогу, как говорится, только бы не любовь, но на любовь вроде не похоже…».

Она коснулась плеча новой знакомой.

– Будет страшно – приходи. Где живу – знаешь. И не стесняйся. Вечерами я дома всегда, так что твоя главная задача – дотянуть до вечера. А сейчас, прости, я тебя брошу, вон моя начальница идёт – ко мне в гости. Пойду встречать. А ты не унывай. Увидимся.

Вообще говоря, появление Светланы в их доме было странно в первую очередь для самого Николая. Он не рассматривал семейные пары и одиноких девиц в качестве квартирантов. Первых – потому, что воспоминания собственные до сих пор давили на психику, а вторые редко бывали настолько щедры, чтобы поддаться на его уловки с двумя комнатами, а если и велись на них, то почти никогда не были действительно одинокими, и выходило, что в квартире, сданной одному человеку, поселялись двое, и к ним ещё и начинали ходить гости.

А тут – как затмение нашло. Свету Николай, если честно, просто пожалел – как жалеют увечных больных детей, когда что бы ты ни сделал, ничто всерьёз муки не облегчит, разве только чуть утешит. «Сделай хотя бы это», – говорят в таких случаях. Вот и дядя Коля сделал, что мог – сдал две комнаты практически по цене одной. Пожалел. И альтернатив на тот момент особо не было, и комнаты она просила не большие, с балконами, а маленькие. Большие категорически не хотела, сказала, высоты боится, хотя какая тут высота, и при чём она вообще – можно же на балкон и не выходить. А с другой стороны, зачем брать с балконом, если туда не ходить – где логика? И он подумал вдруг, что может и хорошо – эти две, балконные, постоят, отдохнут от жильцов, а эти две, закрытые, наоборот, проветрятся, Светлана их приберёт, обиходит. А то и впрямь получается – две всё время в пользовании, в износе, а две другие пылью зарастают. Надо иногда менять их местами.

Гостей Светлана обещала не водить, шумных вечеринок не затевать, сказала, что не пьёт, не курит – по здоровью. Сказала, что сердце больное. По ней похоже, тонкая – дотронуться страшно, вдруг переломится; и кожа бледная, ровно у покойницы. Волосы только хороши – светлые, пушистые, как гало, вкруг головы. Красивые волосы.

Лариса пыталась возражать вначале, а потом, когда, наконец, увидела новенькую – это случилось в день поминок мужа Ираиды Львовны, величественной дамы, жившей этажом выше над Николаем, тоже в четырёхкомнатной, так только рукой махнула. «Блаженненькая она, жиличка твоя, – сказала она Николаю, – такие долго не живут».

И накаркала – года не прошло, как Светлана погибла. Выпала из окна маленькой комнаты, той, что рядом с кухней. Правда, потом сказали, что умерла она ещё до того как упасть на землю – от сердечного приступа. Вроде как, когда он начался, она к окну бросилась, чтобы воздуха глотнуть, раму открыла настежь, лето, душно было, она её рванула, высунулась, вроде как не в уме была, не понимала, что делает, ну и не удержалась, рухнула вниз. В полёте и умерла. Упала уже мёртвая.

– Довела девку Ираидка, карга злобнючая! – прошипела сплетница Валя, узнав о несчастье. – Чтоб тебе пусто было, чёрная вдова, горе ходячее, королева тьмы, тьфу тебе на голову!

И перекрестилась истово.

Лиды в тот год в городе почти не было. Она уехала в очень долгую командировку, в Сибирь, на самую границу с Монголией. Её давно влекли к себе древние раскосые куклы и шаманские культы из тех пределов, и когда появилась возможность поработать в одном из музеев – она бросилась бить челом бабе Люсе. Людмила Мелентьевна за годы беспорочной службы связями обросла могучими, крепости невиданной, поэтому, хоть городок их и был несколько в стороне от магистральных путей и благ цивилизации, но имя её много в научном мире значило, ей пошли навстречу.