Сказки города Н. Детектив-нуар в 2-х частях

Нужно было как-то выбираться из этого капкана. Пора было становиться самостоятельным, в конце концов, стоило придумать что-то своё, без этой парочки. Он снова пожал плечами, встал и вышел из кабинета Катерины, где они беседовали. В коридоре, у лифта, он наткнулся на Зою – та шла к его сестре. Марк отвернулся, у него не было настроения даже здороваться. Она глянула удивлённо, но не спросила ни о чём. Дошла до кабинета, постучалась и вошла.

Тот разговор Зоя помнила до сих пор. Дословно. То, что озвучила ей Катя – не было предложением, приказом или советом. Это была просто констатация. Сделаешь вот так и вот так. И всё. Другие варианты – нет. Они никого не устраивают. Точнее, устраивают только одного человека, но он не хозяин здесь, и ничего не решает. И не должен – ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Тебе ничего не грозит – кроме унижения, разве что, но тут ничего не попишешь. В конце концов, Карина Кимовна чуть не каждый месяц проходит эту процедуру – и, ок, жива-здорова. Для остальных, в том числе и для участников планируемой «ромашки», это будет эксклюзив, специально для нашего дорогого директора. Зоя Михайловна наконец-то решила протестировать и процесс, и персонал. Придумаем антураж, добавим садо-мазо. Немножко. Ну, придется потерпеть, совсем чуть-чуть. В главные палачи запишем ещё одного провинившегося – Костика. Ему придется искупать свою излишнюю жалостливость необходимостью вести себя прямо противоположно привычному. Лицо он будет делать страшное, но и только. Со стороны жуть, по факту – ни о чём. Но тебе придется ему подыгрывать. Потому что запись будет – это могу пообещать на все сто. Могу даже поклясться. Максимум, чем могу снивелировать – наденем маски, на всех, кроме Костика. Это чтобы тебе было спокойнее. Он останется с тобой до утра. Типа в награду. Ему в награду, не тебе. Утром его заберут. Не спрашивай, куда – тебя это не касается. В «Рай» он больше не вернётся. Пойдёт охранником в другой бордель. Ну что ж, что не умеет, научится, не боги горшки обжигают. Не важно, чей он воспитанник, мой – не мой, какая разница? Пора на крыло вставать, нельзя всё время около мамки тереться. Заодно научится молчать в тряпочку – пригодится на будущее. Понимаешь, Зои, не могу я ни тебя, ни его безнаказанными отпустить. На него нажаловались, а ты сама напросилась. Его уволить требовали. Знаешь, что это значит на местном жаргоне? Знаешь, ага, молодец! И что предлагаешь – так и поступить? Нет? Ну, а ты – вообще красавица! Этот бизнес на нас двоих держится, мы столько сил вложили – а она такие фортеля выкидывает! Побейте меня вместо Глаши! Да кто она такая, эта Глаша, чтобы я тебя из-за неё лишалась? Ну, ок, мы тебя побьём – и что дальше? С авторитетом-то твоим среди персонала что будет? Ты здесь ноль будешь – мгновенно и автоматически. И я вместе с тобой. А ты меня спросила – мне это надо? Тут все жёсткие девочки-мальчики, а ну как тебя подставлять начнут? Они же всё узнают мгновенно. Ты за всех спину подставлять начнёшь? Ах, ты уволишься? Ещё лучше! А ты уверена, что ты доживёшь до выходного пособия? Я тебе ничего гарантировать не могу. Ну, что ты на меня так смотришь? Не ожидала? Резко? Ну что поделаешь. Вот такой расклад, Зои. И это не учитывая одной мелочи. В чём мелочь? Да в том, что все эти «иные варианты» – это ты меня под монастырь подводишь, в качестве благодарности. Нет? Ты так не думаешь? А ты подумай. Вот тебе стакан, вот виски. Сиди, пей, думай. А я пойду вниз, поем. Из кабинета не выходить. Приду – расскажешь, что надумала.

Когда Катя вернулась, Зоя спросила – а как же муж? У неё же семья. Катя зло рассмеялась.

– А ты не поняла? В этом и есть наказание. И другого я тебе придумать не могу. Только разве простить тебя – на что не имею права. Так что прими, как есть. Мужу докладывать, естественно, никто не побежит, но даже если он узнает – и что? Ему пить-гулять, на твоей шее сидеть – можно, а тебе – что? Только бабки зарабатывать, да служить ему верной женой до гроба? Ты с ним когда последний раз спала, пардон за нахальство?

Зоя покраснела.

– Давно, Кать.

– Ну как – давно? Месяц, два?

– Да не помню уже!

– Значит, больше. Это что – отношения мужа и жены? Ты молодая тётка, огонь в жилах. Я же вижу, как ты на мужчин смотришь. И они на тебя. Расслабься. Верность подразумевает достоинство. Нет достоинства в том, чтобы блюсти себя в угоду ничтожеству, которое на твоей шее сидит, да ещё и тобой помыкает. Дети – тоже не повод для верности.

– А как же принцип?

– Это ты мне сейчас говоришь? Ты, которая мужняя жена, работающая ширмой в борделе? Ты серьёзно?

Зоя прикрыла глаза, вдохнула глубоко, успокаивая себя. Катя подошла, обняла ласково.

– Ты пойми, Зои, не могу я по-другому. Я должна оставить тебя здесь, при себе. Так нужно. Не только тебе, но и мне. И возможно, мне даже больше, чем тебе. Возможно, мне это нужно до зарезу. До смерти. От этого, возможно, жизнь моя зависит. Так что, если ты уверена, что есть принципы, которые стоят жертв, возьми это за принцип. Пожертвуй собой. Ради принципа, ради меня. Ради моего спасения. Так пойдёт для мотивации?

– Ты расскажешь мне подробности?

– Нет, Зои. Тогда и ты окажешься в опасности. Но если ты дашь себе труд подумать, ты поймёшь, в чем дело. Это не сложно.

Зоя долго молчала, они так и стояли, Катя не шевелилась – ждала. Зоя смотрела ей в глаза, в самую глубину. Там был страх, но была и вера. Вера в неё, Зою. И она не могла обмануть эту женщину. Как бы нелепо это ни звучало, ей действительно была нужна мотивация. То, что предлагала Катерина – было из ряда вон. И чтобы сделать это – тоже должно было быть что-то из ряда вон. Какое-то оправдание железобетонное. Не могу по-другому. Вот как у самой Кати. Она же сказала: для неё иначе – никак. Значит, и у неё, Зои, должно быть такое же объяснение.

То, что предлагала Катя – было безумно, но имело смысл. Наказание как унижение. Унижение мужней жены, верной супруги, матери двоих детей. Плюс – это рушило её имидж «чистенькой», «незапятнанной». Теперь после «ромашки», отныне и навсегда, она, Зоя, становилась такой же, как и все здесь. Грешным созданием, подчинившимся воле и силе обстоятельств. Становилась тем, кто струсил когда-то сказать «нет» – неважно, в какой форме.

– А как же Костик? – вырвалось у неё. – Что с ним? Меня отдать не можешь, а его – отдаёшь? Ведь отдаёшь же? Что с ним будет? Охранником в другой бордель? Что это за эвфемизм?

– Это тебя не касается, Зой. Не лезь сюда, хорошо? Ты остаёшься – вот что важно. Ну и Глаше повезло.

– А Костик – что? Не важно?

– Я не могу спасти всех, Зои. Придется выбирать. Ты мне нужна больше, чем прочие. Гордись.

– Кать, ты могла бы отменить всю эту чушь, весь этот ЧП дурацкий!! Ты же знаешь, что он давно уже не работает так, как его задумали, ты же видишь! Это же теперь просто способ сведения счётов – ну, видишь же!

– Вот именно, Зои. Вот именно. Способ сведения счётов. Именно об этом я тебе и говорю. И отменить я его не могу. Иначе будет придуман новый, более изощрённый и уже неподконтрольный мне.

Зоя молчала. Она уже начинала догадываться, где собака порылась. А главное, ей становилось ясно кто именно есть та собака. Не стоило ничего говорить про Костика. Он был обречён. Сакральная жертва. Принять и забыть. И простить – в том числе и себе.

Она обняла Катю, погладила по волосам.

– Я поняла… почти поняла. И… я с тобой, Катюш. Честное слово.

Костика нашли наутро после «ромашки», в заброшенном городском парке, в дальнем его углу. Тело плавало вниз лицом в позеленевшем от ряски и тины пруду, близ ветхих мостков, почти развалившихся от старости и гнили. Отлогий спуск зарос кустарником и сорной травой. Глубина тут была – взрослому по середину бедра, дно песчаное, ровное; метрах в пяти-шести от мостков, наискось к западу, оно срывалось под уклон, образуя большущую промоину. В гребень подводного обрыва работники парка воткнули длинный, толстый шест, он торчал высоко над водой, и его отлично было видно с берега. Конечно, погибший мог утонуть и на глубине, и от чужих рук, но течения в озере не было, ветра в тот день и ночью – тоже, к тому же труп нашли справа от мостков – он зацепился за одну из опор, казалось, он словно причалил к ней. Никаких следов насильственной смерти, драки, борьбы. Он не был раздет. Пиджак, ботинки, ремень, кошелёк, ключи – всё было аккуратно сложено у ближайшей к берегу кочки, и тоже на правой от мостков стороне. По всему выходило, что он пришёл на берег, снял всё лишнее, или то, что посчитал лишним, или наоборот, самым ценным, сложил на траву, после чего зашёл в воду, лёг в неё ничком, погрузил лицо – и утонул. Сам. Потому что никаких следов колёс, множества ног, борьбы и прочего – не было и на берегу. Не было похоже, что тело волокли к берегу, не было похоже, что его несли. Всё указывало, что погибший пришел сюда сам. И даже если кто-то с ним и был – этот кто-то не оставил следов, и даже если и был причастен к гибели этого человека, сам он, лично, руку к ней не прикладывал.

За неимением доказательств, и с учетом известной правоохранительным органам истории жизненного пути покойника – смерть Костика квалифицировали как самоубийство при невыясненных обстоятельствах.

«Появятся новые обстоятельства – откроем производство. А пока – сам. Другого не дано».

На самом деле, другого и не было. Костик действительно умер сам. Он не хотел – ни побоев, ни позора, ни работы палачом. Он хотел любить женщин и жалеть их. И он хотел быть с Катей. Она объяснила ему, что это невозможно, и теперь он не хотел ничего. Когда он вышел из комнаты, где осталась спать Зоя, его встретили два амбала, которых он хорошо знал, и отвезли сюда, в этот парк. Здесь они завязали ему глаза и привели к мосткам. И сюда же пришла Катя. Она была честна с ним. Он мог остаться в живых, но в другом городе, вдали от неё, и только в качестве охранника-«палача». Для него это была смерть. Он попросил время подумать. Она согласилась – с условием не пытаться бежать. Он засмеялся. Она спросила – чему он смеётся? Он ответил, что не дурак и понимает прекрасно, чем она рискует, приходя с ним сюда. Подводить её не входит в его планы, сказал он, достаточно того, что он сделал это один раз. Ему просто нужно немножко времени. Освоиться с новым будущим, хотя бы в первом приближении. Катя кивнула и ушла к стоявшим невдалеке охранникам. Что-то сказала им, и они втроём скрылись за пышными кустами, изгородью поднимавшимися в этом месте вдоль тропинки, которая лентой опоясывала пруд. Он посидел немножко на траве. Потом медленно снял ремень, пиджак, ботинки. Сложил в кучку кошелёк и ключи от квартиры. Поднялся и быстро, пока никто не добежал и не остановил, зашёл поглубже в воду, опустился на колени, потом на руки, опустил в воду лицо и оторвал от дна руки. Он мог пойти на глубину, там возможно было бы вернее, плавать он не умел. Но он хотел, чтобы его нашли, чтобы знали и поняли – он умер, и умер сам. Пусть это было сколь угодно странно – но факт самоубийства должен был быть непререкаем.

Для избранной им смерти ему понадобилась вся сила воли, и столько же её понадобилось Кате, чтобы оставив охрану, выйти на берег самой, и увидав тело в воде, не устроить крик, не расплакаться, а просто вернуться назад и, бросив краткое «уходим», скорым шагом дойти до машины и сесть в неё.

Марку, который ждал её там, она сказала только одну фразу: «Эта проблема решена». И потом она замолчала и никогда больше, ни с кем, не говорила – ни об этом вечере, ни о Костике – мальчишке, подобранном ею когда-то, а потом выброшенном ею же на помойку, ту самую, которая зовется смертью и является концом всего.

10. ЗОЯ И ЗАГОВОР. ГЛАША ВЫХОДИТ ИЗ ДЕЛА

За окном начинал разгораться день, а она словно забыла обо всём – о салоне, о повседневных заботах, которые грозили вот-вот прорваться телефонным звонком, шагами или окликом; забыла о Глаше, которая должна была уже отправиться работать, но, возможно, до сих пор ждала её в кабинете. Зоя плыла в потоке прошлого, слышала голоса и всматривалась в лица. Картины давно ушедшего набегали, заполняли собой пространство и потом блёкли, давая место новым.

Как странно, думала она, что пройдя через ту «ромашку», она испытала не стыд, как ждала, но чувство освобождения. Что-то в ней оказалось совместимо с той действительностью, в которую она попала когда-то и в которой предпочла остаться. Возможно, это была воля; без неё – как удалось бы предкам Зои выжить в знойной пустыне, сохранить – во многом и по сей день – традиции и уклад, и как удалось бы ей, хрупкой женщине, не сдаться там, где обстоятельства ломали и более сильных? Родить двоих детей, обеспечивать – и их, и родителей, и даже бывшего мужа, а теперь ещё и крепко держать штурвал, имея при этом в противниках родного брата своей напарницы и подруги, официального, кстати сказать, хозяина и штурвала, и яхты. Это учитывая ту мелочь, что брат этот самый буквально спал и видел, как бы ему съесть сразу всех троих, ближайших к нему: и свою сестру Катю, и её, Зою, а на закуску ещё и покровителя сестры, который, вот незадача, заодно был покровителем и этому брату.

Они, все четверо, были вроде бы на стороне порока и зла – и всё же они были такими разными! У черноты, оказывается, масса оттенков, и строго говоря, никого из них нельзя было назвать полностью дурным человеком, ну, только если Марка – он был ближе всего к типажу классического злодея. Даже когда у него была возможность сделать что-то хорошее – ну, просто для разнообразия – он никогда этим не пользовался. Он никогда никому не помогал. Он был мальчиком, который считал, что все конфеты в мире должны принадлежать ему. Этакий дракончик на шоколадной фабрике, был когда-то такой мультик. «Это – мне, это – снова мне, это опять мне…» Он был готов поделиться половиной, но только если взамен получит целое. Ну, то есть, я тебе – пол-апельсина, а ты мне – целый. А лучше два.

Зоя гадала, в кого превратится Марк, когда ему будет лет семьдесят или восемьдесят. Он представлялся ей кем-то, вроде пушкинского скупого рыцаря. «Ключи мои, ключи! – говорит, – а потом упал и умер». Это было тоже из фильма какого-то детского. Но порой ей думалось, что Марк не доживет до старости. Он был так жаден, так нетерпим, и так зол на всё и вся, что ей казалось, однажды его просто разорвёт. Или от злобы, или от жадности. Или сразу от всего. И будет большой-большой «бум». И мир станет лучше. Вот ведь парадокс!

Зоя всегда считала, что неправы те, кто делит мир только на две полосы – чёрную и белую, на добро и зло. Вспоминала кем-то сказанную фразу, что добро можно делать только из зла, ибо больше его делать не из чего. И снова и снова отвечала сама себе на вопрос Воланда, заданный им Левию Матвею:

«..Не будешь ли ты так добр подумать …: что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени… не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»

«Нет, – отвечала себе Зоя, – не хочу!»

И снова, и снова, звучала в голове детская песенка, услышанная невесть где…

«В жизни всему уделяется место,Рядом с добром уживается зло.Если к другому уходит невеста —То неизвестно, кому повезло…»5

Она думала о том, как странно поворачиваются сегодня смыслы. Казалось бы, ну что плохого в мире, полном комфорта и тишины? Ну что плохого в том, что сегодняшние мальчики не бегут с дубиной за мамонтом, как их далекие предки, не учатся с детства владеть шпагой, или на худой конец, ножом, потому что есть мамы, папы, суды и комментарии в соцсетях, и сегодня не надо делать карьеру, убирая соперников ядом и кинжалом. Сегодня, чтобы преуспеть на работе, достаточно быть пластилиново-гибким, уметь льстить, ждать, наушничать под видом заботы, обливать помоями под видом дружеского участия, доводить жертву до психушки или самоубийства под флагом верности делу, семье и Родине, и ювелирно подставлять конкурентов в служебной переписке, переводя стрелки и перекладывая с больной головы на здоровую. Всё это не было проблемой, это было намного проще, чем выйти с пистолетом к барьеру, но становилось проблемой для семьи, страны, и дела, в тот момент, когда ищущий обретал искомое. Потому что ползти наверх он худо-бедно умел, но там, наверху, следовало летать и это было непременным условием процесса управления. А нашедший своё место под солнцем обучен полёту не был, да и не мог быть, так как, чтобы научиться, ему нужно было бы обладать набором качеств, категорически отличных от тех, с помощью которых сегодня принято забираться наверх. Для процесса управления требовались наблюдательность, широта кругозора, чувство ответственности, отвага и готовность рисковать, в том числе и собой. Требовался интеллект, умение играть вдолгую, на перспективу. А где было взять это тому, кто учился только врать и рвать исподтишка?

Главная червоточина крылась в том, что когда сегодняшние трусы и кисели доползали-таки до Олимпа, оказывалось, что они ни на что не способны, кроме как ползти дальше, выше, к какому-то немерянному мифическому успеху. И они отправлялись в путь, оставляя за собой хаос, которым никто не управлял. Новые приползали на их место, и потом тоже ползли дальше, и так – до бесконечности.

Реальность рушилась, пронизанная проделанными ими дырами.

Во времена давно прошедшие, даже убийцы, интриганы, коварщики и подлые души, замахиваясь на трон, на крупный куш, всё равно должны были иметь характер: смелость, твердую руку, таланты оратора и ловца душ. Они должны были уметь вербовать сторонников не только за деньги, они должны были уметь внушать любовь и преданность, они должны были уметь сражаться, скакать верхом без отдыха, переносить тяготы воинской жизни. Да, собственно, даже банальное убийство соперника требовало, как минимум, решимости. Трусы могли планировать дворцовые перевороты, но не они воплощали их в жизнь. И часто выходило, что придя к власти, вчерашние злодеи становились умными и дальновидными правителями. История той же Италии – прекрасное тому свидетельство. Возьмём семью Медичи. Фердинандо, священник, кардинал, родной брат герцога Франческо Медичи, правителя Тосканы, встретился со своим братом-герцогом и его женой Бьянкой, урожденной ди Капелла, за обедом, 9 октября 1587 года. После обеда герцог и его жена слегли, и через десять дней умерли – оба, чуть ли не в один и тот же час. Врачи назвали причиной малярию. Через несколько дней Фердинандо отрекся от сана и взошёл на престол, заняв место брата. Кажется, он даже женился. Он оказался хорошим правителем, и этому никак не мешали слухи о братоубийстве, в котором его за глаза обвиняли до конца жизни, и как оказалось потом – не беспочвенно.

Люди прошлого, люди войн и битв, знали, что такое риск, знали, что такое ответственность. Он умели брать её на себя и несли – как могли. Эти, мирные, сытые – почти ничего не умели и не знали. Почти – потому что одно они всё-таки умели – хотеть. И знали тоже только одно – они хотят успеха. Потому что они этого достойны. Им это говорили каждый день по телевизору. «Вы этого достойны». И они вырастали с этой уверенностью. На то, что речь шла исключительно про шампунь для волос – они не обращали внимания. Потому что иначе получалось, что всё чего они достойны – это шампунь. А это было как-то… обидно, что ли.

Чем больше приходила в негодность официально-светлая сторона мира, тем больше набирала силу сторона тёмная, неофициальная. Там, теснимая законом, с одной стороны, и извечными человеческими страстями – с другой, ковалась реальность, которая становилась всё привлекательнее по мере того, как тучнела и скучнела жизнь в мире приличий. Здесь, в черноте, в тени, всё ещё были приключения, азарт, и доли секунды на принятие решений. Риск и ответственность, которые оба могли быть синонимом слова «смерть». Здесь всё было пронизано солоноватым вкусом крови из прокушенных губ – из губ, разбитых ударом кулака; здесь было опасно, но было интересно. А где интерес, азарт – там движение, там жизнь. Жизнь зарождается в хаосе, во тьме. А свет – это финал существования, это бессмертие. Один большой, огромный «стоп». Увы, но это так – свет абсолютный может оказаться безжалостнее зла.

«Ну, привет! Дофилософствовалась. Поздравляю!».

Зоя звонко рассмеялась своим мыслям.

Кто-то ойкнул у неё за спиной. Она обернулась и увидела растерянное лицо Фани, уборщицы, её испуганные глаза, надвинутый на лоб платок, который Фаня не снимала никогда – Зоя даже не знала какого цвета у неё волосы. Увидела – и разъярилась моментально. Швырнула коньячную рюмку ей куда-то в колени. Окурки разлетелись по полу. Пепел вздулся облачком. Фаня закашлялась.

– Заткнись. Убери здесь всё. Ещё раз оставишь грязь – уволю к чертям собачьим. Без пособия, вообще без всего. Один головной платок оставлю.

На глаза девушки накатились две огромных слезы, губы высохли мгновенно, на щеках загорелись красные пятна. Зоя дернула плечом в досаде.

– Не реви. Убери зал. Всё вылизала, а рюмку оставила. В следующий раз заставлю и рюмку вылизать. Для равновесия. Дай сюда ведро!

Фаня, всхлипнув, протянула Зое оцинкованное ведро, которое держала в руках. Зоя растерла окурок об край ведра.

– Действуй. Я потом проверю, как ты тут поработала.

Отпихнула Фаню с дороги и вышла из зала.

Глаши в кабинете не оказалось. Верный пёс, Костик, сидевший в приёмной, пожал плечами.

– Марк Матвеевич забрал. Сказал – смена у неё. Сказал, пришлёт, когда она отработает.

Зоя вернулась из приёмной в кабинет, открыла сейф, достала гроссбух в чёрном переплете из тонкого картона. Выходило, что Глаша освободится ещё только часа через три, потом у неё будет перерыв до восьми вечера и потом вновь смена – до часа ночи, предварительно. Знак вопроса около записи означал, что вечеринка может затянуться и до завтрашнего утра. Зоя вышла в приёмную, поманила Костика-Романа пальцем.

– Когда вернётся – скажешь, пусть придёт завтра утром. В десять. Если она не появится тут до восьми утра, посмотришь камеры наверху, найдёшь её, заберёшь, сунешь в душ, потом притащишь сюда. Кофе и завтрак, мой обычный, на двоих – тоже сюда, к десяти. Я буду к этому времени.

– А если в восемь она будет ещё с клиентом?

– Ну, придумайте что-нибудь, с Эльзой на пару. За что-то я ведь ей плачу. Всё, малыш. До завтра.

Костик преградил ей путь. Она скользнула руками по его плечам, спине, прижалась, выгнулась как кошка, когда он чуть не намертво стиснул её в объятиях. И поцеловала – легонько, в лоб.

– Потом, мой ангел. Потом. У нас с тобой всё впереди. И страсти жар, и небо в алмазах. Всё будет. Позже.

Хотела оттолкнуть, но почувствовала – обижен. Взяла за подбородок, впилась поцелуем в твёрдо очерченный рот. И отстранилась сожалеюще.

– До завтра, милый. Всё будет хорошо.

Он вытянул руки, но Зоя, покачав головой, исчезла за дверью.

Безусловно, она могла бы подняться с ним наверх, в комнатку под крышей. Хотя бы ненадолго. Пусть даже на полчаса. Более того, она хотела этого. И он это почувствовал, как зверь, тайным нюхом, чутьем, потому и потянулся к ней в неурочный час. Восточные дикие предки, покорители пустынь, снова дали о себе знать в Зоиной крови – опасность всегда возбуждала её, ярила, она подбиралась, как пантера перед прыжком, и становилась неотразимо привлекательной. Секс давал простор первобытным страстям и желанную разрядку. Но сейчас Зое было не до любовных игр. Подождёт. Это – потом.

Зоя отправилась к Катерине. Надо было посоветоваться. Очень надо. Пока Марк ждет её реакции на Глашину провинность, святое дело – время потянуть. Пускай подождёт. Он сам разрешил поговорить с девчонкой, и Зоя сделала всё, что от неё зависело. Нашла провинившуюся, отправила к себе в кабинет. То, что сама долго туда шла – ну, что поделаешь! Начальство не опаздывает, начальство задерживается. У него, у начальства, на всё есть веская причина – ему, начальству, нужно грамотно всё обдумать, основательно предположить, план действий тщательно проработать – и прочее в том же духе. На то оно и начальство, от него всё зависит. Не так ли, Марк Матвеевич? Вы должны знать, вы же и сами начальство! И вот она, Зоя, дошла до кабинета, полностью готовая к разговору – а Глаши там не оказалось! Как это понимать прикажете? И ведь провинившаяся не сама ушла. Её забрали. Точнее – услали. Отправили восвояси. Зная при этом, что девчонка нарасхват и у неё плотный график, и что не с руки директору салона бегать за массажисткой. К тому же для дневных сеансов – замена девочек вообще не вопрос. Потому что дневные сеансы – это чаще всего обычный массаж без всяких дополнений и отклонений. Неужто вы не знали всего этого, Марк Матвеевич? Ну, а коли знали – в чём она, Зоя, не сомневается ни секундочки – значит, теперь разговор с Глашей состоится только тогда, когда у Зои найдется для него время. Через сколько это произойдет, одному Богу известно, но до тех пор – в соответствии с достигнутой договорённостью! – Марк Матвеевич и его хлыстуны не имеют права Глашу и пальцем тронуть. Так что, эта вот детская фанаберия взрослого мальчика нам только на руку. Пусть, пусть ещё ножкой потопает, глядишь, может, разобидится – прямо насмерть! – тогда и вовсе никого наказывать не придется. Но последнее, увы, это мечты, которым – увы, опять! – не суждено сбыться. А жаль!