Плац. Том 3

Стараясь не выдать охватившее вдруг волнение и не показать Полине свою слабость, Пётр Ильич нервно и резко затянул узел ленты. Заиграли на скулах желваки. Долго ли он сможет казаться равнодушным к ней? Больше года держит себя так. А она, словно специально, день ото дня только краше становится. Вот и сегодня, в полушубке и в цветастом платке, румяная от мороза, Полина была по-особенному хороша! Студёный и чистый воздух зимой, жара летом и душистые ветры с полей, ядрёной сделали её красоту. Однако, оттого у Петра Ильича ещё тоскливее на сердце. Снова, как на грех, Савы насмешливый взгляд ощутил. Будто в спину смотрит. Пробовал прохвост на вкус Полининых прелестей, до того только ему, Петру Ильичу, доступных. Целовал мерзавец эти щёки, губы, нежную на шее кожу, под которой, словно под молочной пенкой, едва синеет тонкая жилка, касался обветренными и шершавыми от непогоды и корчмы (самодельная водка Прим. Авт.) губами куда более потаённых мест женского тела…

Пётр Ильич вдруг отчётливо представил Саву, пресытившегося чужою женой. Будто лежит негодник на боку, словно боров, лицом к Полине, разомлевший от любовных утех и довольный… До того отчётливо и во всех подробностях привиделась Петру Ильичу эта картина, что не только каждую соломинку различил и бисеринки пота на лбу женщины, но и запах вдруг испытал! Спёртый, терпкий запах сена, старого дерева, пыли, лошадиного духа и… бесстыдства. Да! Точно! Именно так! Получил шельмец своё и теперь вяло теребит набухший сосок, венчающий аккуратную, словно точёную из мрамора грудь чужой жены.

– Эх! – вырвалось у Петра Ильича досадой и бессильной злобой.

Полина насторожилась.

– Что с тобой? – спросила она и заглянула мужу в глаза.

– Ничего! – ответил он зло и отвёл взгляд в сторону, а про себя подумал: – «Второй год пошёл этой жизни, а всё как будто вчера случилось! Никогда не отпустит это поганое чувство, с ним дальше жить придётся и пытать оно будет до самой смерти».

– Может, ну её, эту масленицу? – неожиданно заявила Полина.

Нутром чуяла, не в настроении муж. Понимала, в тягость ему на людях появляться с ней вместе. Тут же начнут за глаза обсуждать: «Почему не колотит?..» Гадать: «Может и колотит, только скрывать Полина наловчилась…», «Отчего же не колотить, коль с другим мужиком спуталась?» «Никак от Савки понесла и разродилась», «На кого малец-то похож? Глазами, как есть, вылитый Савка…». Сполна она наслушалась этих рассуждений у себя за спиной, то в церкви, то в лавке или просто, прогуливаясь до реки. Говорили бабы будто таясь, а, на самом деле, так, чтобы она слышала. Такая у них особенность. Знали, что от того гадко ей на душе и тем мстили за свою безнадёгу, мужнины побои, непосильный труд, безысходность и нищету. Каждая из них, во время редких и скорых любовных утех со своим мужиком, представляла за место него Петра Ильича. Благородный, чистый лицом, он давно поселился в ночные мечтанья всех незамужних деревенских девок и ещё способных родить баб.

– Зачем планы менять? – задался между тем вслух вопросом Пётр Ильич. – Да и дети праздника ждут.

Он взял из её рук красную ленту, отступил от Звёздочки на шаг, размышляя, как её приспособить и стал вязать прямо к оглоблям.

Разноцветье лент и колокольчики пугали лошадь. Бедняжка выпучивала огромные глаза-маслины, пытаясь осмотреть свои бока, нервно переминала копытами снег, фыркала, дрожа кожей и мотала головой, не понимая, зачем хозяин украшает её.

– Иди, детей собирай! – приказал Пётр Ильич. – Выезжаем.

После своих фантазий, он не в силах был смотреть на Полину.

– Ворота открыть? – спросила она зачем-то.

– Сам управлюсь! – ответил Пётр Ильич, а про себя стал размышлять:

«Зачем спрашивает? Ведь всё равно не позволю тяжести таскать! Унизить хочет? Мол, совсем теперь как деревенская баба! Только что все зубы целы да лицом свежее! – подумал, и тут же осудил себя: – Чего я злюсь? За какой такой надобностью ворчу даже мысленно? Неужели язва она такая, чтобы так про неё думать? Хотела бы, давно всё бросила и к отцу вернулась. Чего мне не нравится? Всё достоинство в суждениях своих бесстыжих растерял. Даже бога не страшно, видано ли дело?»

– Мне не тяжело, – сказала, между тем Полина, и, как ему показалось, с издёвкой.

Пётр Ильич вновь испытал перемену настроения. Очередной прилив гнева вытеснил все покаянные мысли. Он с шумом перевёл дыхание, но промолчал. Не гоже в праздник такой ругаться. Масленица, он хоть и не церковный, а всё одно, радость на душе у людей должна быть и про обиды забыть следует. Да и чего это он в тоску впадать вздумал? Давно пора смириться и жить дальше. Разве плохо им? За то время, что с каторги на поселение определился, обустроился и хозяйством обзавёлся на зависть любому. Живи и радуйся! Пётр Ильич обернулся, словно желая убедиться в правоте своих суждений. Таких хором в деревне не было ни у кого. Да что там, во всей округе! Даже становой пристав – казнокрад и взяточник, жил скромнее. Огромный, по местным меркам, светлый, дом Сараниных выделялся на фоне остальных и мог называться не иначе, как усадьба. В отличие от крестьянских изб, было в нём несколько комнат, и даже спальня. В своих мечтах, о которых не смел никому говорить, размышлял он даже над обустройством комнаты с ванной, по примеру столичных хором… Стремился Пётр Ильич к тому, чтобы обеспечить в этих краях жизнь своему семейству не хуже той, которая у них была бы, не случись с ним всей этой истории с каторгой, окончившейся ссылкой.

На крыльцо вышла Полина. Николка сбежал по ступенькам и сходу забрался на сани, зарывшись в сено.

– Что Катюша? – спросил Пётр Ильич участливо, и снова испытал злость. О своей ли он дочери справляется? Снова всплыл в голове Сава, будь он неладен.

– Спит, – ответила Полина лаконично. – Дунька, если что, присмотрит…

Пётр Ильич направился открывать ворота.

Ярко светило солнце и снег слепил белизной. Дорогу вокруг деревни уже укатали. Шла она по кромке леса, подступавшего к огородам. У кого были лошади, дружно гоняли по ней под улюлюканье и свист. Смеялись и визжали в санях бабы, что-то кричали мужики. Пётр Ильич из-за детей проехал весь путь неспешно и повернул к Ингоде. Взору открывался живописный вид. Здесь, на поле размерами с полковой плац, между берегом заснеженной реки, и крайними домами Затунги уже собралась вся деревня. Гулянья были в самом разгаре.

Из бесновавшейся, колыхавшейся разноцветьем толпы, послышались радостные возгласы.

– Барин наш пожаловал! – вопил с иронией Заноза.

– О-о! – восклицал захмелевший Матрос. – Пётр Ильич! Собственной персоной! Уважил!

Мужик был в каком-то зипуне, надетом на голое тело, и смешно подпрыгивал в хороводе, держа за руки двух нарядных баб. Те, запрокидывая головы, заливались весёлым смехом и прыгали в такт игравшей гармошки.

Пётр Ильич снял с саней укутанную поверх шубки в платок дочку и поставил на снег. Полина взяла за руку сына. Однако тот вырвался и строго посмотрел на мать.

– Я уже большой! – объявил он звонко.

– Ух ты! – восхитился Пётр Ильич и пошутил: – Я и не заметил, как ты вырос.

Подбежавший паренёк с серьёзным видом взял под уздцы Звёздочку.

– Я отведу к лесу! – предупредил он и показал взглядом в сторону таких же лошадей, запряжённых в сани. Они в ряд стояли вдоль крайних деревьев.

Такая забота не удивила. На сходе, при организации праздника, мужики определили тех, кто приглядывать здесь будет за гуляньем. Развозить по домам пьяных, чтобы не замерзли, разнимать склочников и прибираться после всего. Фельдшеру строгий наказ дали горькую до конца гуляний не пить. Вдруг кому-то помощь его понадобится?

– Давай! – подбодрил паренька Пётр Ильич, а сам увлёк Коленьку к карусели. Сколоченная местными умельцами она скрипела и стонала, когда её начинали вращать двое крепких парней. Того гляди и завалится. Сидеть на ней возможности не было. Нужно было цепляться за крест-накрест скреплённые брёвна и поджимать ноги. Осью служил штырь, вбитый в столб, вмороженный в землю, на котором и держалась вся эта конструкция.

Сын скатился с горки прямо на лёд реки и стал подниматься обратно.

Сбоку возник здоровяк в драном тулупе. На голове папаха, за спиной медный бак, от которого вбок отходила трубка с краном. Всё это было обёрнуто одеялом, которое на половину свалилось. На поясе здоровяка, словно гигантский патронташ, висел деревянный лоток с ячейками для стаканов. Через шею, на бечёвке, переброшены баранки.

– Полина Андреевна! – позвал Пётр Ильич супругу, пытаясь перекричать толпу и, дождавшись, когда супружница на него посмотрит, спросил: – Не желаешь сбитня отведать?

– Дома его пить некому! – Она брезгливо отмахнулась.

Полина давно наловчилась делать сбитень сама. Мёд и патока были завсегда, а корицу, гвоздику, мускатный орех Пётр Ильич покупал в лавке с завидным постоянством. Сбитенщик, тем временем, заметил, что на него дольше, чем положено смотрят, и понял это по-своему. Он оглянулся по сторонам и, с заговорщицким видом, выудил откуда-то из-за пазухи бутылку с мутной жидкостью. Пётр Ильич покрутил головой. Сбитеньщик расстроенно вздохнул, убрал бутылку и растворился в толпе. Как правило именно торговля брагой и самогоном приносила им основной доход.

– Пошли к блинам! – Пётр Ильич увлёк за собой Полину.

Народ бесновался. Все вокруг громко говорили, кричали, подбадривали друг друга и свистели. То и дело кто-то начинал петь. Где-то сзади читали частушки. Играла дуда, которую перебивала гармонь. Лез на столб за сапогами Макар. В воздухе пахло снегом, дымом от костра, сосновой смолой, блинами и карамелью. В общем, весельем.

То и дело оглядываясь на сына, Полина двинула следом, ведя за руку дочку.

Так они миновали небольшую палатку, с фасада которой был бутафорский балкон. На нём колотили друг дружку две куклы. Одна с неимоверно большим носом, вторая с плаксивым лицом и в цветастых лохмотьях.

Полина взяла дочь на руки и развернула к представлению.

Сын уже шагал рядом. Пётр Ильич неожиданно увидел раёк. Небольшой ящик, выполненный в виде домика на колёсах от телеги, на коньке которого была закреплена кукла Петрушки. В одно из трёх отверстий в его стенке пялился Кузьма Прокопьев и что-то быстро говорил стоявшему рядом Самсону. Скорее рассказывал, что успел рассмотреть через увеличительное стекло. Раешник, уже едва держался на ногах. Он крутил ручку и заплетающимся языком проговаривал комментарии к картинкам.

– …Всем дворцам великан! А живёт в нём римский папа, загребущая лопата!

Никто из крестьян и понятия не имел кто такой римский папа, но хохотали на славу.

Пётр Ильич вздохнул. Давно уже в городах на смену этой забаве синематограф пришёл. Однако сыну решил предоставить возможность посмотреть картинки. Склеенные в ленту, они перематывались с одного барабана на другой.

– Сколько твоя потеха стоит? – спросил Пётр Ильич раешника.

– Две копейки, – ответил тот, на секунду прервав комментарии. Пётр Ильич достал монеты.

Когда Самсон с Кузьмой отошли, Николка приник глазом к окошку. Пётр Ильич пристроился к соседнему. Вместе они видели одни и те же картинки. Пётр Ильич, стараясь перекричать раешника, стал рассказывать сыну то, что представлялось их взору.

– Это египетские пирамиды, – заговорил он быстро. – Размером они с сопку. Можешь, представить? Их люди из камня сложили очень давно.

– Зачем? – спросил Николка.

– В них они хоронили своих царей, которых в Египте называли фараонами, – объяснил, как мог, Пётр Ильич.

– Николай наш, царь батюшка, тоже фараон? – мальчик оторвался от глазка и вопросительно посмотрел на отца.

– Фараоны в Египте, а в России царь! – строго сказал Пётр Ильич и покосился на Полину.

Жена ведала обучением детей. Он из-за занятости, всё больше по хозяйству занимался. Хотели они, чтобы дети их ни в чём не уступали своим сверстникам в Петрограде, оттого накупил он в Чите учебников разных, по которым жена давала уроки. В школу Николку отдавать не захотели, хотя она на поселении была. Учительствовала в ней Сиганова Дарья Семёновна. Незамужняя, сухая как доска дама, была родом из Хабаровска и оказалась в этих краях за убийство мужа. Жила с дочкой, народившейся невесть от кого уже после каторги. Угол имела там же, при школе, представляющей собой обычную избу. Был там глобус и карта России, нарисованная от руки. Со всеми четырьмя классами женщина занималась одновременно. Читать, считать и немного писать – всё, что требовалось от крестьянских детей. Закон божий изредка читал батюшка, да и то, под настроение.

Николка, тем временем, не унимался:

– А хоронить его, коли помрёт…

Пётр Ильич не дал ему договорить.

– Не «коли», а «нежели», – поправил он и приказал: -Смотри молча дальше!

Николка подчинился.

Картинка сменилась на другую. Взору предстал обычный слон, тащивший хоботом бревно.

– Это слон! – почти крикнул Пётр Ильич. – Он в жарких странах водится, как у нас медведь. Только больше в разы и шерсти нет.

– А что такое жаркие страны? – пытал Николка.

– Это такие места на земле, где всегда лето, и теплынь, как у нас днём в июле, – отвечал Пётр Ильич.

– Разве может быть такое, чтобы зимы не было? – протянул удивлённо-недоверчиво Коленька.

– Может! – подтвердил Пётр Ильич.

Когда намотанные на барабан картинки пошли на второй раз, Пётр Ильич отстранился от глазка. Коленька тоже, потерял всяческий интерес к просмотру.

Кто-то с силой толкнул Петра Ильича в бок. Он обернулся, уверенный, что это случайно.

– У-уу! – завывал Кузя. – Петруха!

Одетый в тряпьё деревенский юродивый, страшно пучил правый глаз и одновременно жмурил другой. При этом он кривлялся, а руки держал на уровне плеч и раскачивался из стороны в стороны. Все на поселении знали, таким образом он выпрашивает подаяния. Ноги у него были кривые и, казалось, выпрями их, и он станет многим выше, чем есть. А так, доставал Петру Ильичу лишь до подбородка. Немытое, обветренное, иссушённое солнцем и морозами лицо Кузи казалось чёрным. Нижняя его часть была покрыта густыми клочками бурой бороды. Могло показаться, что прежде чем выйти из дома, Кузя рвёт на куски старую и грязную шкуру медведя да наклеивает себе на скулы и подбородок, чтобы жалостливей смотреться. Пётр Ильич окинул его взглядом и сокрушённо вздохнул. В этот раз юродивый был без обуви. Скорее исстрадавшаяся с таким сыном мамаша, спрятала его обувку, в надежде что он в масленицу не отправится чудить. Но Кузя нашёл выход. Он натянул низ каждой штанины так, что они закрыли ступни и замотал их концы кусками верёвок. Одна, на правой ноге, размоталась, и наружу торчали грязные пальцы, больше похожие на клубни картошки. Деревенские относились к Кузе с терпением и жалостью, а многие почитали почти как святого. Причём на фоне войны и напряжения в обществе, которое коснулось и деревень, его популярность стремительно росла. Мужики и бабы утверждали, что если правильно разобрать его причитания, завывания и выкрикивания, то можно понять их смысл. Одни уверяли, что таким образом он предсказывает будущее и предупреждает о плохом, другие верили, что напротив, желает хорошего. Солдатки, те и вовсе, старались под разными предлогами заглянуть м матушке Кузи, чтобы привлечь его внимание и что-то услышать, чтобы потом ночами истолковывать на свой лад. Полина как-то сравнила его с Распутиным при дворе, и назвала дурной привычкой в период невзгод слушать дурачков. Так или иначе, но и Пётр Ильич опасался его, боясь услышать что-то в свой адрес. Особо он в способности Кузи не верил, в отличие от большинства деревенских, но знал, что его бред может и до беды довести. Разве мало он знал в прошлой жизни людей, которые лишь мыслями дурными себя изводили?

– Иди, родной, своею дорогой! – попросил Пётр Ильич.

Тем временем Кузя бросил по сторонам заговорщицкий взгляд и резко подскочил вплотную.

– Гореть будешь! – неожиданно зашипел он, зажмурился и, медленно опускаясь на корточки пропищал: – И-ии! Баба дура! Баба дура! Банька был…

– Чего ты несёшь?! – вспылил Пётр Ильич. – Пошёл прочь!

– Потом огонь заберёт больше! – заверил, чётко проговаривая слова юродивый и обвёл вокруг себя рукою, давая понять, что всех его знамение касается. – Увидишь! Большой петух придёт! Красный…

– Неужели вся деревня по весне сгорит?! – ужаснулась Полина из-за спины Петра Ильича.

Она не была до такой степени суеверной, чтобы каждому слову или примете придавать значение, однако, как и любой другой человек по природе своей родилась с врождённым опасением к каким-то значимым и запоминающимся событиям. Вот и сейчас, каково ей во время пасхальных празднеств такое услышать?

Пётр Ильич про себя чертыхнулся. По весне, когда сухая трава палом выжигается, часто пожары приключаются. То лес горит, то с покосов огонь до крайних дворов добирается. Пока удавалось деревню отстоять. Но то и дело горели они по Забайкалью.

Неожиданно Кузя словно только увидел Полину. Запрокинул как-то неестественно голову на бок и назад, выкатил один глаз и быстро залепетал что-то неразборчивое, пытаясь прикрыться от глаз Полины за Петром Ильичом. Потом топнул ногой и провыл:

– Изиде! Вся беда от тебя! Антихрист!

– Тьфу, ты, окаянный! – Петру Ильичу стало не по себе. Он попробовал отмахнуться и обойти юродивого, но Кузя резко шагнул вправо и забежал вперёд, преграждая дорогу. – Дай копейку!

Пётр Ильич полез в карман, куда ссыпал медяки для такого случая.

– Благода-ствую! – растрогался юродивый, когда в его сложенные лодочкой руки упала копейка. – Благода-ствую! – повторился он. – Харош ты чевек, жако тебя мне очень, очень! Беда вся от Душка! Душка! Красный петух пускает. Люб ты бабе! Птом ещё будет… Справно всё гореть будет… Всем перышки опалит! Благодарствую! – кричал он уже вслед. Пётр Ильич на ходу стал непроизвольно пытаться расшифровать сказанное деревенским дурачком. Случилось то, чего он больше всего боялся. Теперь, против своей воли, будет крутить в голове и занимать время бессмыслицей, которую услышал от Кузи. Пётр Ильич не особо верил в пророчества кого бы то ни было, однако на полном серьёзе задался вопросом:

Про каких таких петухов говорил этот бедолага? Красных? – он непроизвольно обернулся и посмотрел в сторону деревни. – Неужели вправду пожар случится? Брось, Пётр Ильич! – осадил вдруг Пётр Ильич сам себя строгим и одному ему слышным голосом: – Прекрати во все эти предсказания верить, словно бабка! Образованный человек, из офицеров, а ищешь смысл в околесице деревенского дурачка… А Кузя тот ещё актёр! Давно усвоил, что от его артистизма зависит и размер подачки, что в миру гонораром называется. А, может, и не дурачок он вовсе?! – осенило вдруг Петра Ильича. – Что если просто живёт этим? Ведь никто не видел каков он когда наедине со своей с матушкой остаётся, прикрытый со всех сторон глухими стенами избы! Да и матушка его не простая. Любит, при случае, языком почесать и любопытная сверх меры. Что если она ему и рассказывает сыну о последних новостях и секретах деревенских, а он на следующий день новый спектакль играет? Да нет, не может такого быть! – возразил он сам себе. – Давно бы уже такой дуэт раскрылся… Что если всё-таки у Кузи действительно имеется такой дар? О каких таких петухах и бабах хотел рассказать?

За размышлениями, Пётр Ильич не заметил, как прошёл сквозь толпу и оказался у леса. Полина семенила следом. Она поняла, что муж чем-то озабочен и, занятый своими мыслями, просто шагает, куда глаза глядят, но не решалась его остановить или окликнуть.

– Тьфу, ты! – Пётр Ильич, наконец, встал и огляделся. – Чего это я?

Пытаясь избавиться от неприятного и поганого чувства, глубоко вздохнул и через силу улыбнулся.

Ближе к реке, собирались мужики.

– Никак драться будут! – гадала Полина, проследив за его взглядом и предостерегла: – Ты не вздумай! Зубов лишишься или того хуже… Прибьют!

Пётр Ильич отставил её просьбу без внимания и двинул в сторону опушки со словами:

– Накатались, насмотрелись, осталось подраться!

– А блины! – спохватилась Полина, но было поздно. Пётр Ильич вдруг загорелся желанием всю свою злость на ком-то выместить, а заодно Полине досадить. Ведь оба прекрасно понимают, что не случись всей той истории между ней и Савой, он бы ни за что драться не полез.

Тем временем на опушке вырисовывались противоборствующие стороны. Михась, Чирок и Прохор, возглавляли тех, кто жался к берегу. Мужики и парни толпились вокруг самого высокого на деревне Чирка. Они о чём-то оживлённо спорили и поглядывали в сторону леса. Там собиралась другая ватага. По большей части из тех, кто жил по улице Петра Ильича и ближе к деревенской церкви. Словно специально, здесь были все, кто в его небольшой разбойной артели состоял. Матрос, Сава, Клык, Щепа и ещё с десяток забияк, обступили Дылду. Коренастый, с кривыми ногами мужик работал на мельнице и водил дружбу с таким же как он крепышом по имени Никифор, который заправлял в кузне. Выходило, что вся эта орава должна была сойтись с Чирковскими… По большей части те, кто был с ним, жили чугункой. Работали сторожами на мостах, стрелочниками, рабочими в мастерских, кондукторами… Лишь Сава из этой компании на стороне Петра Ильича. Значит, супротив своих драться ему сейчас придётся. Он и вовсе, помощником машиниста уже заделался. Пока в учениках, но скоро сам топить котёл будет. Быстро растёт. Сноровистый, и память у Савы цепкая. Всего лишь годом раньше он шпалы на дрезине возил…

– Нашими пребывает! – обрадованно воскликнул Клык, глядя на Петра Ильича.

– Ну что, разомнёмся? – крикнул Пётр Ильич громче чем надо от возбуждения и азарта.

– Не пожалеешь? – спросил его Щепа, на полном серьёзе. – Могут и бока намять.

– Ты что-то против имеешь? – озлобился Пётр Ильич.

– Да я же не в том смысле, чтобы забидеть! – зашептал громко Щепа. – Ты нам болезный не нужен!

– Не бойся, – успокоил его Пётр Ильич и заверил: – Я живучий. К тому же навык кулаками махать, в нашем деле каждый раз может пригодиться.

Он заговорщицки подмигнул Щепе.

Неожиданно, выскочивший невесть откуда мальчишка, двинул в бок стоявшего с краю толпы сына Матроса. Тот охнул и полетел на бок. А пацанчик и был таков.

– Задирают! – прохрипел кто-то с восторгом.

Постепенно подходили ещё мужики и парни. Кто-то, с опаской косясь по сторонам, оставался среди толпы баб, стариков и ребятни, собравшихся поглазеть. Кто-то примыкал к драчунам.

Тарас шёл между мужиков и раздавал рукавицы, для смягчения удара, приговаривая:

– Налетай, разбирай…

Ради такого дела, сшили на всех задаром. Точно такие же раздавали и среди противника.

Пётр Ильич натянул те, что достались ему, и посмотрел в сторону берега. Стоявшие там мужики и парни растянулись в одну линию и двинули на них.

– Началось! – крикнул кто-то.

Увлечённый толпой, Пётр Ильич устремился навстречу врагам.

На середине поляны, под возбуждённые возгласы восхищения и одобрения, они сошлись. Послышались звуки ударов, хруст, полетели на снег первые жертвы. Кто-то охнул, кто-то вскрикнул, кто-то провыл. Ещё зло матерились и хрипели. Замелькали кулаки, с надетыми на них рукавицами…

Напротив Петра Ильича возник Шахтёр.

Пётр Ильич, не раздумывая, влепил ему аккурат в переносицу. Шахтёр устоял, а у него запястье заболело. Тут же в скулу прилетел в ответ кулак. Раздался лязг зубов, в глазах мелькнула вспышка, которая опрокинула Петра Ильича на снег. Но он сразу вскочил на ноги. Земля качнулась. Раз, другой. Видно, хорошо его приложили. Затылок стал наливаться болезненной тяжестью. Но нельзя спуску давать, и он шагнул в сторону Шахтёра. Однако пред ним возникла спина Матроса, и он со всего размаха налетел на неё. В свою очередь дружок уже отвесил оплеуху обидчику Петра Ильича. В ухе Петра Ильича вдруг словно лопнула струна. Он услышал лязг собственной челюсти и запах крови. В себя пришёл снова на снегу. В этот раз он лежал на боку, а перед глазами мелькали обутые в сапоги и валенки ноги. Николай Ильич перевернулся на спину и сел. Держа кулаки на уровне плеч, перед ним переминался с ноги на ногу Мамай. Косоглазый парень был много моложе Петра Ильича, но ниже ростом.

– Вот, значит, мы какие?! – воскликнул с азартом Пётр Ильич и поднялся. – Чего же ты исподтишка бьёшь?!

Оказавшись на ногах, он скорее почувствовал, чем увидел летящий в голову кулак, и проворно присел. Когда рука Мамая прошла над самым темечком и сшибла шапку, Пётр Ильич распрямился и двинул забияке в висок. Удар был короткий, быстрый и не сильный. От того Мамай никуда не отлетел, а упал тут же на подогнувшихся ногах.

– Прибил?! – выдохнул кто-то над самым ухом.

Пётр Илыч склонился над Мамаем. Он лежал на боку и не шевелился.

– Этого ещё не хватало! – Пётр Ильич ужаснулся и присел перед ним на корточки.

– Давай, Пётр Ильич! – подзадорил кто-то и толкнул его в плечо.

Но он лишь отмахнулся и перевернул Мамая за плечи на спину. Тот по-прежнему не открывал глаз. Пётр Ильич снял рукавицу, зачерпнул в руку снега и приложил разом к лицу парня.