К морю. Обнажение

Ночевать здесь… Где?

Спать на обочине? На площади? На пустыре, среди выцветших домов и немых фонарей? – рассудок, казалось, начинал паниковать, но я уже не слушала его. Я подняла взгляд и увидела его – «Гранд-Отель». Тихий, почти вымерший, но с благородными окнами в духе старой архитектуры. Каменная сдержанность, высокие двери, тёплый свет в холле. Рядом – ничего. Ни машин. Ни прохожих. Я остановилась. Посидела ещё немного, просто глядя на фасад. Он был как знак. Новый знак. Явный. И весенний.

Слишком красивый, чтобы отмахнуться. Слишком много чувств во мне, чтобы притворяться, будто этот вечер как все.

Я взяла с собой только наличные – достаточно, чтобы исключить любые вопросы и без лишних слов оплатить номер, да ещё оставить щедрые чаевые. Всё остальное спрятала. Я знаю, как открыть свою машину без ключей. Я умею.

Одеваться? Нет, смешно. Поздний вечер, пустота. И – это особое состояние: я всё ещё была под очарованием той, другой женщины, героини журнальной истории, и знала – я могу. Мне просто нужен номер. С тишиной с возможностью просто лечь – и раствориться. Уснуть – как будто в другой жизни. В неком подобии той дерзкой, почти невозможной реальности, где свобода – не лозунг, а стиль дыхания. Я подошла к дверям. Плавно. Спокойно. Уверенно. Я была – как Флоранс. А может быть, уже понемногу становилась собой.

Дверь была приоткрыта. Внутри – тишина. Мягкий свет ночника в вестибюле.

Я вошла в вестибюль почти бесшумно. Пол глушил шаги, будто был устлан коврами памяти. За стойкой спала пожилая женщина, аккуратная, седая, с заколотыми волосами и очками, съехавшими на кончик носа. Я чуть кашлянула, не громко, но ровно настолько, чтобы вернуть её в реальность.

Она вздрогнула, подняла глаза. Конечно, она не увидела моей наготы – стойка была высокой, до самого подбородка. Только лицо. Только усталый, спокойный взгляд, из которого уже вылилась вся тревога дня.

– Один номер? – спросила она почти шёпотом, словно всё происходящее не должно было нарушать тишину здания.

– Да. Один.

– Возьмите наш люкс, не пожалеете, – произнесла она по-отработанному, почти автоматически.

– Безусловно, люкс, – кивнула я. Потому что, конечно же, я – фея. И феям полагается люкс. Хотя бы на одну ночь.

Оплата, нет сдачи, оставьте, это вам – всё как в полусне, будто я уже принадлежала этому месту, этой ночи, этому городу. Посмотрела ли она мне в след, может быть но предпочла поспать, чем устраивать разборку. Деньги у нее, что еще нужно от постояльца, только тишины. Я в этом идеальна.

Я поднялась по лестнице. Тихо. Медленно. Без звука. Уставшая, но лёгкая, как шелковый платок. Ковры заглушали шаги. Стены дышали временем. В номере – высокие потолки, деревянные панели, мягкий свет бра. Комната была просторной, с высоким потолком, зеркалами в резных рамах, широкой кроватью, окнами наверное на юг.

Ванная комната – как во сне. В стиле модерн: мрамор, старинные краны, глубокая чаша ванны. Я включила воду, тёплую, шелковую. Вошла под струи, и закрыла глаза.

Я стояла под струями воды под душем, закрыв глаза, чувствуя, как горячие капли разбегаются по моему телу, как пена ласкает плечи и колени. Я гладила себя. Я говорила себе: «Ты настоящая. Ты смелая. Ты в пути. И ты – дома». Рядом я набирала воду в большую огромную ванну с мрамором, которая встретила меня паром и прохладой старых кранов. Вода уже почти до краёв – горячая, ласковая, пар поднимается лёгкими волнами, ласкает плечи, щёки. Свет в ванной мягкий, отражается в зеркале и на воде, как будто всё здесь придумано только для этого момента. Для меня.

Я вхожу в воду медленно, как в небо. Как в сон. Она окутывает меня, обнимает, растворяет границы. Я чувствую, как всё напряжение за день исчезает – и в теле, и где-то глубже. Пальцы скользят по коже – не потому, что надо, а потому что хочется. Не спеша, нежно, внимательно, с удовольствием.

Я лежу, почти не дыша. Кажется, что даже мысли смолкли, остались только ощущения – как дрожь, как музыка. Моя рука – такая же часть меня, как дыхание. Я знаю, чего я хочу. Знаю, как подарить это себе. И я дарю. Тепло внутри нарастает, растекается по груди, по животу, разливается тонкой, сладкой волной. Я не закрываю глаз – я смотрю на потолок, на отражения света, и улыбаюсь. Сама себе. Потому что это моё. Потому что я имею право на этот восторг. Я не стону. Я не кричу. Я улыбаюсь. Это была не вспышка – а освобождение. Волна – не страсти, а любви. К себе. К телу. К своему дыханию, к своей душе. Я погружаю лицо в воду и смеюсь, тихо, вглубь себя.

Я выхожу, капли стекают по коже. Я свежая, живая. Голая – но одетая в нежность. В тепло. В эту ночь. Я вытерлась большим полотенцем, таким мягким, как будто оно впитало в себя все объятия мира. И вышла на балкон. Ночь висела над городом, как чёрный зонт, в котором кружились звёзды. Я улыбнулась – этому образу, этой тишине, этой свободе. Я вдохнула полной грудью – и прошептала в темноту: – Спасибо.

А потом развернулась. И, как девчонка, разбежавшись, прыгнула на кровать. Белая, огромная, с подушками, похожими на облака. Простыни слегка шуршали, словно шелестели листья в моей сказке.

Я вспомнила Флоренс. Она летит сейчас, во тьме, над океаном. Без одежды, без страха. Ведьма в кабине. Фея за штурвалом. Прекрасная и свободная. Я усмехнулась. А что, если и правда – до сих пор?

Я провалилась в сон, как в глубокий колодец. Летела. И снилась себе – красивой, счастливой, голой, в кабине самолёта или на берегу океана, всё было одно. Главное – была я. Я засыпаю не в кровати – я засыпаю в себе. И это был идеальный сон.

И чёрный зонт ночи всё ещё кружил надо мной.

04 Фонтан в Гранд-отеле. МёД

Я проснулась от света. Он лился с балкона – прямой, ясный, ласковый. Я вынырнула из простыней, потянулась – тело пело от удовольствия, кожа ещё хранила тепло вчерашнего дня и шелковую память простыней.

Я вышла на балкон. Дворик был залит солнцем, как чашка утреннего кофе. В центре – фонтан. Утонченное чудо архитектуры модерн: переплетения линий, изгибы камня, переливы воды, в которых отражалось небо. Маленький садик, ухоженный, с цветами, живыми, будто только что нарисованными. Столики под тентами. Пока там пусто. Ресторан наверно ещё не ожил. Или просто в этом городе никто не спешит.

Я знала, что могла бы исчезнуть сразу. Спуститься другой лестницей, обойти стороной, тихо покинуть отель. Но… зачем?

Я оставила хорошие чаевые, расплатившись ещё ночью, и дежурная видела во мне не нарушительницу – а, быть может, себя или свою давнюю мечту. Я чувствовала: имею право на это утро.

Я спустилась с балкона по кованой лестнице прямо во дворик. К фонтану. Вода встречала меня с восторгом, сбегая по телу как признание. Я вошла в неё, не оборачиваясь. Вода холодная, звонкая. Я стояла, пока её волны не стерли с меня всё – остатки сна, остатки города, остатки любой условности.

Я плескалась в тени фигурного барельефа, ловя в лицо капли. Где-то в глубине здания кто-то уже двигался, что-то шуршало, звенела посуда.

Я вышла – не торопясь, с ускользающей улыбкой. Пройдя мимо пустых столиков, взяла с подноса круассан, чашку с кофе и кусочек дыни. Горячий кофе в руке, капля воды стекает по спине, пахнет жасмином, свежей выпечкой и мной.

В ресторанчике, через который я нагло шла, уже сидели двое – мужчина в костюме и женщина в очках. Они подняли на меня глаза, и… ничего. Ни возмущения, ни удивления. Только лёгкое замешательство, словно внезапный сквозняк открыл дверь в другой мир.

Я прошла мимо, прямая, лёгкая, с чашкой кофе, и, не оборачиваясь, нырнула в прохладу вестибюля. Дежурная у стойки встала, не сказав ни слова, но я видела – в её взгляде было что-то большее, чем просто изумление. Может быть – зависть. Может быть – восхищение. А может быть просто печальная благодарность.

Я открыла дверь, и вышла в утро. В руках – ничего, кроме лёгкости и солнца. Позади – город, который не удержал меня.

Фонтан, что в парке городскомПо утру чист и дно с монеткойЯ уронила её днёмКогда, там встретилась с соседкойСоседка старая совсемМне рассказала, что когда-тоЖеланье у неё сбылосьНо нужно лишь достать обратноМонеткуВажно, чтоб своюИ спрятать в тайное местечкоИ загадать мечту однуЗабилось робкое сердечкоИз кошелька достала грошИ вот ныряю и плескаюсьПусть пробирает меня дрожьЧто голой этим занимаюсьТут утром не нужно бельеВорота заперты от воровЯ забираю лишь своёСкользнув в дыру среди заборовЯ по аллеям пробираласьОставив стыд висеть в шкафуЯ девушкой с веслом назваласьИ с постамента я бегуМне дела нет, до тех кто виделКак я купалась голышомМонетку я свою добылаА спрячу я её потомФонтан, что в парке городскомОдин, а я с монеткойМоё желание в одномНе встретится опять…с соседкой

Я ехала по дороге, уже давно оставив его далеко позади. Позади остался Гранд-отель и его просторная ванна, фонтан во внутреннем дворике, лёгкий завтрак на террасе и затейливая тишина, которую можно было пить, как прозрачную воду.

Полдень был ленивым и горячим. Солнце поднималось высоко, оно ласкало меня уверенно и спокойно, как давний любовник, знающий каждую клеточку моей кожи. Я снова была обнажённой – в своём естественном обличье – и это ощущение простора, без лишнего, без фальши, наполняло меня лёгким, почти головокружительным счастьем.

Я не знала, куда еду. Просто на юг. К морю. К себе. И вдруг – указатель.

Старый деревянный щит, выгоревший, покосившийся, но будто живой.

На нём чёрными, неровными буквами по пожелтевшему фону было выведено:

«МЁД. НАТУРАЛЬНЫЙ. ПРОДАЖА.»

И стрелка – в чащу. В сторону леса. Никаких километров, никаких названий, но почему-то я знала, что он – для меня. Я улыбнулась, едва заметно. Это был знак. Один из тех странных, но точных указателей, которые появляются только тогда, когда ты по-настоящему отпустил контроль. И в голове вдруг, внезапно, всплыло воспоминание.

То море. Тот юг. Где лавки-киоски теснились вдоль пляжной улицы, и продавали всё: надувные круги, ласты, полотенца с пальмами и тиграми, крем от солнца, воздушные шары и, конечно, – мёд. Сладкий, тягучий, в банках и на пробу – в пластиковых ложечках.

Я вспомнила, как мы с родителями шли по той улице, к пляжу. Но теперь в новой версии воспоминаний – я была обнажённой. Совсем. Совершенно. Нет, конечно, тогда мне было не четыре – в четыре всё просто, всё дозволено. Но нынешней версии я была постарше. Почти такая, как сейчас. Но я всё равно была – нагой. И, по правде, какая в этом разница? Четыре, четырнадцать, двадцать четыре…

Для тела – может, и есть. Для души – никакой.

Моё тело почти не изменилось. Оно стало сильнее, мягче в чём-то, в чём-то тоньше. Но не изменилось главное – это я. И моя нагота тогда была такой же, как сейчас. Простой. Чистой. Естественной.

Так почему же позволено быть обнажённым только малышу – а взрослому, будто бы, уже нельзя? Почему в один день вдруг появляется граница, за которой голое тело – уже «не то»? Кто её придумал? Почему мы послушно ей верим?

Я иду – по своей памяти, по своей фантазии, по своей правде. Моё тело помнит. И пусть именно так всё и было.

Я держала в руках круг для плавания, шагала босиком по нагретому асфальту, и чувствовала себя свободной и правильной.

Мне покупали мороженое. Оно таяло, стекало на грудь, на живот, и я размазывала его ладонями, смеясь. Вокруг жужжали пчёлы, осы – я отмахивалась, убегала вперёд.

На пляже – волны, пена, солнце. И никто не смотрел осуждающе.

Все радовались, все улыбались – мне и моей наготе, как радовались тёплому ветру, как радуются бело-голубому куполу неба.

Да. Я переписала это воспоминание.

Я разрешила ему быть именно таким. Я имела на это право – право живого человека, знающего, что счастье не подлежит чужому суду.

И если в моей памяти теперь я никогда не надевала ничего на юге у моря, это значит – так оно и было.

Свет солнца играл на коже. Я дотронулась до руля. Я свернула с асфальта, и углубилась в лес, в сторону, куда указывала стрелка. Пыль поднялась за машиной. И всё внутри замерло в ожидании – чего-то неведомого, тёплого, дикого и настоящего.

Я еду, и дорога всё уходит, уходит вперёд – между деревьями, как лента, развёрнутая самой природой. Это не трасса, не асфальт, не шум и не пыль. Это какая-то старая лесная дорога, где земля мягкая, где колёса идут будто по воспоминанию. Она не прямолинейна, она извивается, как река – как мысль, как я. Когда-то это был загородные дачи. Сюда приезжали отдыхать – на день, на лето, на целую жизнь. Тут строили домики, здесь мечтали, здесь умирали от тоски и воскресали от надежды. Часть иного мира. Всё здесь и никого вокруг.

Я думаю о границах. Граница между городом и лесом. Между обязательным и желанным. Между телом и одеждой. Между словом и тишиной. Я думаю – а что, если границы на самом деле никогда не существовало? Просто нам так было легче.

Дорога сужается, поднимается в холмы. Местами трясёт. Но мне хорошо. Я – в доме, который едет. Я – в себе. Окна открыты. Ветер касается груди, будто спрашивает: «Ты правда? Не приснилась мне?»

А я – не сон. Я – ответ.

Я вижу, как в глубине лесочка пробегает лиса. Тихая, рыжая, стремительная. Мы не пугаем друг друга. Мы просто движемся – каждая по-своей. Свободно.

…Пахло липой, полынью. И ещё – чем-то другим. Чем-то… родным. Я не могла назвать это, но чувствовала каждой клеточкой: здесь не спрячутся злые взгляды, здесь не услышишь холода.

Здесь – доброта. А доброту не спутаешь ни с чем. У неё свой запах, свой звук, своя вибрация. Как нота, зазвучавшая внутри тебя. Мне было всё равно, кто здесь. Мужчина или женщина, старик или ребёнок, отшельник или святая. Если в человеке есть тепло – я с ним. Если нет – я уйду. Доброта – это компас. Мой компас и он привёл меня сюда.

На развилке я остановилась. Лес дышал тишиной. Две дороги. Теперь указателя не было. Я просто вышла. Постояла, оглядываясь и радуясь всему и себе.

В лицо мне прилетела пчела. Настоящая. Маленькая, пушистая, как золотая бусинка. Она замерла в воздухе перед моими глазами. Как из только что переписанного прошлого или теперь настоящего

Пчела кружила вокруг меня, потом чуть задержалась в воздухе и устремилась в сторону тенистой дороги. Я рассмеялась. – Ладно. Уговорила.

Я пошла за ней. Совсем голая, босая, не думая о том, как это выглядит. В мире, где меня не ждали, я шла туда, где меня могли услышать. Я шла, пока лес не расступился. И вдруг передо мной, как из сна, выросла пасека. Неровные ульи, деревянный дом, чуть в стороне хлипкий забор. Я подошла к дому. Поднялась на крыльцо и постучала в дверь. Секунды – будто часы. Потом скрипнула дверь.

– Кто там? Что нужно? – голос был резкий, почти колючий. – Это частная территория. Здесь нельзя! – Я… – Я улыбнулась. – Простите. Я ехала по дороге – увидела ваш указатель. Хотела мёда. Вы мед продаете? Или нет?

Она стояла уже на пороге. Тетка неопределенного возраста с очень недовольным видом в махровом халате коричнево цвета, придерживая полы вверху рукой.

– Как-зачем? Ты почему так! Голая! Одежда где?! Совсем стыда нет?! Вот так теперь ходят за мёдом молодежь! Дожили! Такое себе позволять, уму не постижимо!

Она смотрела так, будто я оскорбила её одним своим видом. Я почувствовала, как мир захлопывается. Я развернулась и пошла обратно.

– Постой, ты одна? – раздалось сзади. Я остановилась, не оборачиваясь. – Ты… правда за мёдом? – А еще, я за добротой, – сказала я тихо. – Но если её нет – я пойду отсюда. Зачем мёд без доброты? Долгая пауза. Я уже сделала шаг.

– Ты на Машине? Где оставила? – Там… на развилке. – Ну иди за ней! И возвращайся! Можешь на ней прямо сюда. Поговорим. Только быстро, пока не передумала.

Я улыбнулась.

Когда я вернулась с машиной, она стояла у калитки. Всё ещё настороженная, с руками в карманах своего бесформенного халата, с взглядом, в котором читалась борьба.

Но в этот раз она не кричала. Я выключила двигатель. – Мне… одеться? – спросила я сидя на сиденье.

– Пустое, – сказала она устало. – Я уже всё видела. Можешь не прятаться.

Я вышла из машины, как была – обнажённая.

– Вот это да, – сказала она, кивнув на мой фургон. – Мечта. Такая большая! И улей можно возить, а сколько меду, и вывезти туда пчел… прям дом на колёсах.

Я улыбнулась, остановилась у ворот. – Мечта – это не машина. Это то, куда ты на ней едешь.

Она хмыкнула. – А я вот… никуда не поехала. Всё, что есть – вот тут. Отец обосновался здесь после города. Мед, пчёлы, одиночество – его рай.

Я слушала. В её голосе было не сожаление – скорее, констатация.

– Я сначала приезжала наездами. А потом… осталась. Она замолчала, провела рукой по затылку, будто стирая пыль с далёкого воспоминания. – Мы поссорились на ерунде. Он сказал, что я ничего не понимаю. Что бегаю от самой себя.

– А ты?

– А я ответила, что мне здесь спокойнее. Он уехал… и не вернулся. Дом остался. Ульи остались. Пчёлы – теперь мои. Я училась. Я – врач. Была.

Я почувствовала, как её голос дрогнул – но не сломался. Он был как стержень, давно погребённый под слоями времени.

– Педиатр. Поликлиника. Дети… Потом всё это… стало чужим. Словно не моё больше.

Она замолчала. А потом, вдруг, сдержанно, по-домашнему сказала:

– Заходи. Только разуйся. Обувь вот тут, у двери оставь. В доме… Извини. Всё как есть, без претензий.

– Без претензий, – сказала я. И шагнула за ней в прохладу её отрешённого, тихого мира.

Дом был прохладным, пол чуть шероховат под босыми ступнями, пахло не пылью – травами, деревом и чем-то тёплым, липким и солнечным. Мёдом. Он был везде: в банках, в бутылях, в глиняных горшках, стоял на стеллажах, на столе, в ящиках. От янтарно-золотого до густого, почти коричневого – мед, как палитра леса в августе.

– Ну вот, – сказала она. – Попала в медовую сказку. Я рассмеялась. – Вы наверно добрая баба яга, скажи честно? Она не обиделась, усмехнулась уголком рта. – Натуральная. Без регистрации. Показала рукой на табурет с вязаными кружевами. – Садись. Только подложи под попу вот это полотенце – почище будет. Я села, подложив под попу полотенце, могла би и на дереве посидеть, тут забота о моей чистой попе. – Какой мед любишь? – спросила она. Я пожала плечами. – Все. Я вообще не помню, чтобы кто-то спрашивал меня об этом… Она кивнула. – Тогда будешь пробовать. Как нужно. Подошла к старому, пузатому чайнику на плите, зажгла газ. – Я тебе сейчас заварю липу с мятой. А потом попробуем акациевый. Он светлый, почти прозрачный. Потом – гречишный, он с характером. А в конце – дягиль. Настоящий. – Это как вино. – Лучше. Мёд – не пьянеешь. Но запоминаешь вкус. Она хлопотала быстро, не глядя на меня. Я сидела, голая, на табурете, в её пасечной кухне, среди полок с банками. У меня было ощущение, будто я не просто попала в чей-то дом, а пересекла невидимую грань между реальностью и чем-то тёплым, сказочным. Словно меня приняли. Словно я – здесь своя.

– Меня зовут Зинаида, – сказала она, подливая мне чай из пузатого чайничка с заваркой в такую же пузатую кружку. – Хотя можно просто Зина и можем на ты.

Я кивнула, благодарно вдыхая аромат мяты.

– А ты почему так? Конечно, не моё это дело. Но… ну мало ли. Нарвёшься на каких-нибудь уродов, маньяков.

Я хмыкнула, обмакнула ложку в мёд, провела по языку. Акациевый – лёгкий, прозрачный, будто утренний воздух.

– Очень маловероятно. Я – сама маньяк. Наверное. Так что вероятность почти нулевая.

Она рассмеялась – хрипло, но открыто.

– Ну, тогда ладно.

Она поставила банку с гречишным мёдом поближе.

– Этот – с характером. Ты тоже с характером, сразу видно.

– Спасибо, я стараюсь.

Мы немного помолчали. Чай был горячим, и в этой кухне, где пахло деревом и сухими травами, тишина не была неловкой.

– А ты не боишься здесь одна? – спросила я, не глядя на неё.

Она вздохнула, поправила платок на голове.

– Боюсь. Иногда жутко.

– Чего?

– Людей. Вопросов. Претензий от них. Что придут. Что спросят: «А что это вы тут, Зинаида Михайловна совсем одна, как у вас головой, все в порядке?» – и начнут меня лечить обратно.

Я посмотрела на неё.

– И что ты им говоришь на это?

– Ничего. Я им дверь не открываю.

– А мне вот?

Она снова улыбнулась, чуть растерянно.

– Так ты… не из тех. Ты светишься. Внутри. Я сразу поняла. Ты почти, как я!

– Почему у вас столько мёда? – спросила я, оглядывая полки. Банки стояли рядами, как солдаты, каждая с золотым, янтарным, темным или светлым содержимым. – Вы должно быть, целый город тут снабжаете?

Зинаида усмехнулась и подняла глаза от своей кружки.

– Скопилось просто, – сказала она спокойно. – Я раньше чаще ездила в город. На своей машине. У меня маленькая и скромная, даже прицепа нет, все коплю. Продаю на базаре городе, в лавку одной сдаю. И сама еще по клиентам развозила. Есть у меня свои постоянные, даже кафе одно брало… – Она запнулась, вздохнула. – Ну да, было вот. Сейчас если в неделю кто заскочит из прежних уже хорошо.

– А теперь, что с машиной?

– А теперь… как сказать… – Она провела ладонью по столу, словно вытирала с него невидимую крошку. – Временные трудности с транспортом.

Я кивнула, не перебивая. Чувствовала, что за этими словами не только машина.

– Машинка моя в сервисе. Уже почти год как. Всё никак не починят. Ну, ты ж понимаешь… То очередь, то деталь не пришла, то денег впритык, а если есть – не до того. Так и стоит там, как памятник моим былым делам. Да уже готова, ну на ходу, осталось мелочи, а за основной ремонт я еще должна, и держу ее в заложниках, я бы кредит, да здесь вроде, как не приделах.

Я молча потянулась к банке с тёмным, почти шоколадным мёдом. Там внутри – гречка. Настоящая. Горьковато-пряная.

– А на попутках? – спросила я.

– Да ты что. – Зинаида засмеялась. – Кто ж меня в моих медовых доспехах возьмёт-то? С пчёлами и бидонами. И потом… – Она пожала плечами. – Я немного… остыла. Знаешь, привыкла, что никто не трогает. Никому не должна. И хорошо. Вот, только за машину! Я выкручусь!

Я поняла. Она из тех, кто прошёл, кого вымотали, кто вернулся к себе – и больше не отдаёт себя никому, кроме леса, трав, пчёл и солнца. И мёда. Я кивнула, как подруга. Как сестра по свободе.

– Знаешь, – сказала я, – если захочешь, мы можем съездить. Да хоть сегодня. В город. На рынок. У меня фургон. Он выдержит всё. Даже улей с пчёлами.

Она посмотрела на меня, словно не сразу поверила, что я говорю всерьёз. А потом не ответила – просто смотрела, и в этом взгляде становилось всё теплее, всё доверчивей. Уголок её губ дрогнул. И этого было достаточно.

– Давай завтра, – произнесла она наконец. – А сегодня… просто останься. Погости у меня до завтра. Надо же подумать что собрать, кому отвезти. Она вдруг засмеялась хрипловато, по-доброму: – Я тебе, дорогая, хочешь баню истоплю. Как положено. Я же тут вроде как баба-яга. Только ты – не добрый молодец, а красна-девица. Мне так даже проще.

Я рассмеялась в ответ, и в этом смехе растворилось всё напряжение дня, все остатки чужого мира.

– У меня тут много всего, – продолжила она. – И травы, и снадобья, и мази, и мёд, и прополис, и настойки. Хочешь – лицо смажем, хочешь – руки подлечим. Пчёлы, они ж не просто насекомые. Они ведь живут как единый организм, как душа в сотнях тел. Они лечат – по-настоящему. Я тебе потом покажу, как это делается. Смотри, вот это – перга. А вот это – воск, очищенный. Вот это капли на спирту, тут всё: мята, зверобой, медовуха немного, а ещё пыльца. Пчёлы – они удивительные. Они всё чувствуют. И они дают. Без остатка.

Я слушала её – заворожённая. Не столько словами, сколько её голосом, в котором звучал мёд и дым, усталость и жизнь, вечная связь с тем, что настоящим не нуждается в доказательствах.

Мы сидели за деревянным столом. Летний день начинал клониться к вечеру, но дом был всё ещё наполнен светом – будто сама Зинаида отдавала ему своё тепло, вливала его в стены, в кружки, в пучки трав, развешанные по углам.

Она подлила мне чаю. Вкус был терпкий, тягучий, с оттенком липы и чего-то ещё – сладковато-пряного. Я подумала, что, пожалуй, у этой женщины даже чай говорит голосом заботы.

– А теперь рассказывай, – сказала она, не глядя на меня, будто невзначай, – ты вообще здорова?

– Физически? Да. Всё вроде работает.

Она хмыкнула и подняла глаза.

– Это хорошо. Но не всегда значит, что всё в порядке. Я ж педиатр бывший, но жизнь научила и взрослым помогать. Особенно женщинам. Особенно тем, кто не ходит по врачам, как ты. Она кивнула на моё обнажённое тело, как бы говоря: «Вижу тебя насквозь. Не стесняйся». Я рассмеялась, глотнула ещё чаю и пожала плечами.

– Мне кажется, я в порядке. Но ты же знаешь, мы редко проверяем то, что не болит. А ты хочешь проверить?

– Не хочу, – сказала она. – Я не про это. Я про то, что у нас внутри. Матка, яичники, кишка прямая. Всё, что женщины привыкли прятать, пока гром не грянет. А потом – поздно.