К морю. Обнажение

Зинаида молчала. Но на лице у неё было облегчение. И что-то ещё. Словно под её кожей расправились плечи.

– Ну вот, – сказала я, – теперь ты не просто баба яга. Ты баба яга с машиной, прицепом и понятной бухгалтерией. Я теперь в некой доле твоего бизнеса, или ты мне можешь конечно возвращать по частям, но лучше вкладывай дальше. Я очень расчетливая и надеюсь когда-нибудь получить от тебя свою долю с процентами или так обезопасить свое будущее – приехать и стать с тобой медовыми партнерами.

Я улыбнулась. Она рассмеялась. И в этом смехе было и удивление, и благодарность, и старая боль, от которой наконец можно было отпустить руку.

На трассе было шумно и пахло жареным. Запах кукурузы, копчёной рыбы, мёда, пота, дешёвых духов и пыли – всё смешалось в один странный, липкий воздух. Фургон мы припарковали с самого краю, поодаль от других машин продавцов и покупателей. Кто-то торговал фруктами, кто-то куклами, кто-то копчёной колбасой и ведром картошки. Зина быстро отнесла коробки в ларек торгующий мёдом и там о чём-то говорила толи с продавцом, толи с покупателем.

А я решила просто выйти из машины. Я почти не переживала за себя, за то, что я вот здесь такая, как в переписанном воспоминании. На мне – только кожа. Голая. Лёгкая. Настоящая. И прошла – медленно, спокойно – мимо лавки с медом, где задержалась Зина, мимо двух торговцев в кепках и их покупателей в сследущем ларьке, завороженных, как мыши перед змеёй.

Они смотрели. Я чувствовала взгляды – горячие, округлённые, смешанные с хихиканьем, с шёпотом. Кто-то толкнул соседа, кто-то прикусил губу.

Я прошла дальше – к лавке с домашним молоком.

Купила стеклянную бутылку, творог, облитый сливками, и горшочек густой сметаны. Заплатила, поблагодарила, улыбнулась.

Когда вернулась, увидела Зинаиду – стоящую уже у фургона, руки в боки.

Она кого-то осаживала.

– Ты закрой пасть, вот разявил! – сказала она громко и весело, – пока не залетела пчела и не выела остатки мозга.

Какой-то тип попятился от нас. Женщина в крайнем ларьке прыснула в кулак.

– Я же не рискую своей репутацией, – сказала я тихо, подходя. – Здесь меня никто не знает. Но теперь они знают, что мы вместе, как же ты?

– Я просто приглядела за тобой, – ответила она, не глядя. – И что? Мне плевать даже на тех, кто меня здесь знает. А знают всех этих. Я просто… немного побоялась за тебя. Я поставила покупки на сиденье.

– Спасибо. Я могу отвезти тебя обратно на пасеку. Или в город и к вечеру поедешь домой сама.

– Нет, – сказала она, глядя куда-то вдаль, за трассу, за деревья, в тень холмов.

– Я хочу показать тебе одно место. Там хорошо, здесь почти рядом. Я иногда туда ездила. Когда могла, ну и теперь вот спасибо тебе буду снова.

– Поехали, – сказала я.

Снова дорога. Мы свернули с трассы у неказистого поворота, где не было ни названия, ни указателя – только старая сосна с выломанной веткой и выцветшая табличка «Парковка для автодомов». Это место знали немногие. Здесь, у широкой, спокойной речки, иногда ночевали такие, вроде меня. Путешественники. Семьи и одиночки. Все те, кому то требовался небольшой отдых в пути.

Фургон я поставила в тени среди других таких же как и я не торопящихся машин. Совсем рядом протекала река неглубокая, с прозрачной водой, с шумными перекатами, с крупной и мелкой галькой. В некоторых местах её можно было перейти вброд по щиколотку, даже не намочив длинного подола.

– Вон туда, – сказала Зинаида. – Чуть дальше пройдем. – Куда? – За поворот. Только пообещай – никому из этих не скажешь, а то испоганят место в два счета.

Я кивнула. Мы пошли вдоль берега. Скоро подошли к броду он был поглубже – быстрый, шуршащий. Зинаида замедлила шаг, посмотрела вокруг. На ней было тонкое платье, льняное, до икр.

Она аккуратно подняла его – высоко, до пояса, под платьем на ней ничего не было. Она оголила всю свою прекрасную попу. Посмотрела на меня, хмыкнула. Стала входить в воду, потом выдохнула, как только вода достигла нежных мест, и потом осмелев сняла платье одним быстрым движением.

Теперь на нас обоих ничего нет: ни одежд, ни прикрытий. – Намокнет – потом неприятно, – сказала она, перейдя речку. Она не стала больше одевать свое платье, сложила и оставила тут же на сухом валуне.

Я просто шла за ней, мне было проще, мне нечего было снимать. Мы пошли вверх по ручью, который впадал в эту речушку. Холод в струях, тепло в воздухе. Шли просто две женщины, просто голые, по тропинке вдоль ручья, потом – прямо по воде по ручью. Вода смеялась под ногами. Тень деревьев ложилась пятнами на тела. Где-то куковала кукушка. С стеблей вспархивали синие стрекозы. Мы не говорили. Только шли. Одна за другой. И это было не просто путешествие. Это был переход. Вдаль, вглубь, к себе, к заветному месту, к воде что очищает.

И вот он – водопад, не высокий, но сильный, как вздох. Вода падала с каменного уступа, разбиваясь на сотни капель, и каждая – как серебро. Мы подошли к нему, ускоряя свои шаги, как будто возвращались домой. Оставили последние следы дороги – пот, пыль, тревогу.

Мы вошли под воду. Она была почти ледяной, очень холодной. Такая живая, как дыхание близких гор. Сначала ахнуло тело, потом – распустилось. Мы смеялись, как девчонки. Орали. Визжали. Обнимались, прыгая под струёй, трогали друг друга за плечи, за волосы, за руки, просто чтобы сказать: я здесь, ты здесь, и этого достаточно.

– Спасибо, – сказала я, прижавшись к Зинаиде под струями воды. – За что? – За всё. За то, что не прогнала, когда я пришла к тебе. За баню, за сон по небом. За мёд. За то, что подпустила к себе. За новую свободу, что открыла, для меня и может для себя.

Мы стояли прижавшись друг к другу просто немного передовая свое тепло друг другу, обмениваясь чем-то даже большим, что могло жить в нас.

– Спасибо тебе, – ответила она. – За то, что напомнила, кто я есть. Что я – не только пасека и мази. Что я просто женщина, и я не знаю как тебя благодарить, ты спасла меня от моей глупой хандры. Дала почувствовать себя не такой одинокой сумасшедшей, что есть еще более сумасшедшие чем я.

Мы вышли на солнце. Вода стекала с нас, капала с сосков, с кончиков волос, с подбородка. Мы легли на тёплый камень у воды, рядом, и какое-то время просто молчали. Слушали, как пчёлы где-то выше вьются, как вода гремит и шепчет. Мы возвращались по тропе, вдоль ручья. Обнажённые, тёплые, чистые.

– Тебе же к морю, – сказала она. – У тебя впереди хорошая дорога. – А тебе к твоим пчёлам. К баньке по черному, к полям ржаному и с травами. – Но мы всё равно будем друг у друга. – Конечно.

Мы снова обнялись. Нежно, но крепко. Соприкоснулись принимая и усиливая любовь самой матери природы. Долго просто стояли, касаясь щеками. И я не чувствовала ни печали, ни утраты. Только – тёплую, чистую правду. Мы были вместе. Мы были настоящими. Она надела платье пошла к дороге ловить попутку. А я быстро вернулась к своему домику на колесиках. Хорошо, что особо никому не было дело до нас.

Мне приснился сон. Я жила в улье – высоком, прозрачном, как кристалл, уходящем в небо. Соты были комнатами, коридорами, лифтами. Вся архитектура состояла из янтаря, стекла и света. Я парила между этажами, порой взмахивая невесомыми, мерцающими крылышками. Они росли из спины, дрожали при каждом движении плеч.

На теле – лишь короткая, прозрачная накидка. Она была как дым, как влажное дыхание, не скрывала ничего, только играла складками по коже. Я была легка, разгорячена, обнажена, живая. Я чувствовала, как под ней набухают мои соски, становятся большими.

Теперь мои груди становились всё легче с каждым выдохом, как будто внутри них собиралось что-то светлое и сладкое.

Я вылетала из улья и опускалась в странный сад – влажный, жаркий, как парник, полный запахов и соков. Огромные цветы, почти с мой человеческий рост, они раскрывались мне навстречу. Их лепестки пульсировали, дышали. Я склонялась к ним, раздвигала лепестки, вылизывала их внутренности из нежных складок, огромные тычинки я вытягивала из них густой, горячий нектар, я высасывала и заглатывала его. Он был тягучий, как мёд, чуть солоноватый, с пряным послевкусием. Он капал мне на губы, на шею, на грудь. Я пила его, захлёбываясь, не переставая хотеть ещё.

Я чувствовала, как с каждым таким ритуалом мои груди наливаются всё сильнее, как будто внутри них собиралось что-то светлое и сладкое. Они становились тугими, чувствительными, налитыми до боли. Я летела, я возвращалась в улей – в самую высокую камеру, где свет был особенно мягким и золотым. Там, в центре, находилась она – та самая женщина. Мать. Королева. Она восседала на золотистом троне. Она сидела раскрыв всю себя, у нее были большие груди большие, если не сказать огромные, и острые соски. Она сидела и ее вульва была раскрыта половые губы раздвинуты и малые половые тоже, из нее сочился сладостный сок.

Я вставала на колени перед ней и начинала сцеживать из себя то, что собрала. Из моих сосков вытекало что-то между молоком и мёдом – густое, живое, сверкающее. Я наполняла чашу. Она принимала её из моих рук. Кивала мне головой. Теперь мои груди становились всё легче с каждым выдохом, но сладостное ощущение что-то светлое и сладкое осталось взамен ушедшей тяжести.

– Всё правильно, – говорила она. – Ты чувствуешь и собираешь. Ты одаёшь. И ты становишься свободной. Ты можешь лететь, я приняла твою дань.

Она дает мне прикоснутся к своему соску на груди, и словно божественный нектар дает мне силы снова воспарить в вышину волшебного города.

06 Придорожное кафе

Утро протиснулось сквозь занавески фургона – неяркое, молочное. Воздух стоял тихий, неподвижный, с запахом реки, разогретой травы и чужого кофе где-то в соседнем кемпере. Я проснулась в своём трейлере, лежа под пледом, на животе, чувствуя, как спина дышит влагой. Грудь ещё пульсировала, словно всё это было взаправду. На губах – привкус цветочного сока. На коже – лёгкая испарина. И где-то в груди – тихое, безмолвное счастье.

Моё тело было покоем. Но в мыслях – дорога. Сейчас я вспомнила Платона. Он исчез, Но остался. Не как фигура, не как мужчина, не как воспоминание о теле. А как… внутренний шёпот. Его голос, такой светлый, немного насмешливый: «ты же знаешь, зачем едешь. ты же чувствуешь, как правильна твоя нагота. это не вызов, а правда.»

Может быть, он и правда – жив. Не телом, не голосом, но сознанием. Где-то в глубине моего, в нейронных связях, в электрических вспышках. И все его эксперименты, которые когда-то казались безумием, теперь – оправданы, значимы. А я? Я – подопытный кролик, оставшийся жить в клетке погибшего профессора. Профессора по имени Платон. Вечное – сомнение и отрезвление. Но всё же… а вдруг именно он оставил мне этот маршрут? Эту свободу? Как цепь. Как ловушку. И я еду голой не потому, что это моё решение, а потому, что он внутри шепчет: «вот так ты настоящая…»

Я перевернулась, уставилась в потолок. Там, у самого угла – крохотный, мёртвый комар. Чёрная точка в белом утре.

– Но ведь я счастлива, – сказала я вслух. И в этом голосе уже не было его воли. Только моя.

Я вспомнила вечер. Как устала под конец дня – так, что не хотелось даже думать. Как достала коробочку со свечами. Мой новый ритуал. Одна – вагинальная. Другая – ректальная. Я ввела их в себя, медленно, бережно, почти торжественно. И внутри разлилось то самое: блаженство. Не сексуальное – телесное, уходящее в тень, в подсознание, в самую нежную часть сна. Может нужно делать это и утром. Я погладила себя там, нет будем пока экономить. Лакомится один раз в день на сон грядущий.

Так я не кролик. Я не тень Платона. Я женщина, которая всё ещё едет – к морю.

Всем все ясно?! Я выбралась наружу и пошла речки.

Путешественники. Семьи, одиночки, пары. Кто-то спал ещё, кто-то уже ставил чайник. Я голая, босиком к воде, не торопясь. Пляжик был крохотный, на нём – почти никого. Пара с ребёнком, дед с газетой, двое загорелых мужчин, женщина с собачонкой на коленях. Я зашла в воду. И услышала, как напряжённость вокруг затвердела, как воздух.

– Тут у нас дети! – бросила женщина с собакой. – Какой пример, ну посмотрите!.. – подхватила другая. – Да это хуже, чем просто пример… – кто-то шептал, громче, чем надо.

Но вдруг другой голос: – Оставьте в покое. – К вам, с вашей гадливой шавкой, никто ничего не говорит, хоть она и гадит везде. – Что она вам сделала? Стоит, купается, никого не трогает. Красиво же.

Я стояла в воде. На мне – только река. И я вдруг поняла, как тонка эта грань: между свободой и раздражением, между собой и «миром вокруг». Я не ответила. Не захотела слов. Вышла из воды, прошла к фургону, чувствуя взгляды – как капли дождя. Одни – нежные. Другие – липкие. Третьи – тяжёлые, как камни в карманах.

Я вытерлась, закрыла двери боковую и пассажирскую. Думала здесь позавтракать, не стоит найду другое место, более приветливое.

– Я уезжаю, – сказала я вслух. – Я не хочу конфликтов. Не несу зла. Я просто… есть. И это – уже достаточно.

Полное молчание. Я услышала как щёлкнула пастушка – та самая, изящно-гадливого вида собачонка, вырвалась из рук своей хозяйки и стрелой метнулась к моему фургону.

Без колебаний она подбежала, подняла заднюю лапку – и написала на моё переднее колесо. Совершенно спокойно, с абсолютной уверенностью в себе. Потом с гордым видом вернулась обратно, как будто выполнила важную дипломатическую миссию. Я посмотрела на это действо и рассмеялась. – Ну что ж, теперь она считает мой фургон своей территорией, – сказала я, ни к кому не обращаясь. И вдруг подумала: а что бы сделала Флоранс в такой ситуации?

Флоранс Дюваль. Легенда. Без тормозов. Она бы, наверное, не просто ответила – она бы присела прямо на асфальт, на глазах у всех. А может, даже на саму хозяйку – с лёгкой ухмылкой и сигаретой в зубах.

Я засмеялась громче. – Ах, Флоранс, ты бы точно не растерялась. Но – писать захотелось действительно. Прямо сейчас. Так что я обошла фургон, зашла за него, в тень. Села на корточки, как когда-то в детстве, на даче, в траве. Никому ничего не буду демонстрировать. Никто не мог меня видеть. Ну… может, кто-то из окна проезжающей машины. Но это уже не имело никакого значения.

Я выпрямилась. Меня осталось немного минералки в одной бутылке, рукой по бедру. – Готова, – сказала я. – И очищена.

Я уже собиралась ехать. Собирала вещи, закрывала шкафчики в фургоне. Одела свои солнцезащитные очки.

На берегу всё было, как всегда: дети визжали, кто-то жарил сосиски, и, конечно, она. Та самая собачка. Мелкая, из породы «я-вас-всех-сожру», гадила, лаяла, шныряла под ногами. Её хозяйка визгливо окрикивала: – Бусичка, Буська, не лезь, фу, ну что ты творишь!

Но все уже привыкли. Как к мухе. Как к песку в ботинке.

И вдруг – крик. Крик паники.

– Она! Она! Бусенька, господи! Она в воду упала! – О боже, собака! – Да с ней же что-то будет, она же утонет!

Шавка эта действительно свалилась в реку. Поскользнулась на глине у берега. Плеск. Лай. Визг. Паника. Дети завизжали. Женщина эта кричала.

Все остальные замерли, в глупом оцепенении и жалко и смешно и так ней надо.

– Кто-нибудь, помогите! – закричала хозяйка. – Там течение!

Мне, конечно, больше всех это надо, – подумала я. Но уже шла: сначала по щиколотку в воду, потом – по колено, по пояс. Тело моё помнило воду. Плавное, гибкое, спокойное.

Можно было и здесь пописать. И воду сэкономить, – мелькнуло в голове.

Собачка барахталась, сбиваясь. Промежуточное состояние между «живу» и «почти нет». Я подплыла. Очки от солнца соскочили и ушли в воду – я даже не стала их искать. Осторожно, не пугая, подхватила её под живот. Вытащила. Держала высоко, как мокрую тряпку. Вернулась к берегу. – Держите!

Хозяйка плакала: – Бусенька… моя девочка… Потом всхлипнула: – Ваши очки… они в реку упали!

– Ерунда, – ответила я.

– Вот… возьмите мои. У меня ещё есть. Спасибо. Считайте это от Буси…

Я взяла. Я не ждала благодарности, но и не отказывалась – если это по-настоящему. Я зашла в свой фургон. На сиденье положила чужие очки – немного чужие, но теперь мои. Вытерла волосы полотенцем. Солнце било в лобовое стекло.

Бусенька сидела у ног своей хозяйки, мокрая, мятая, беззвучная. И вдруг – посмотрела мне прямо в глаза. Без лая. Без злобы. Просто… взгляд. Чистый, как лужица после дождя.

Я завела двигатель. Фургон вздрогнул, загудел, и я поехала.

В зеркале заднего вида мелькнули фигурки: женщина с платком на голове, мокрая собака на поводке, галька, блики на воде.

И всё это – стало позади. Как эпизод. Как глянцевая фотография. Как момент, который, быть может, никто не запомнит. Кроме меня. И… может быть, её.

Я ехала – дальше, к морю, к себе, к свету. Мягко, как будто воздух сам подхватывал за бока. Река осталась позади. Люди – тоже. А впереди – дорога. Море. И август, ускользающий, как капли по бедру.

Всё та же моя дорога. Заправки. Недоумения. Восторги. Взгляды и отвороты головы. Я к этому уже привыкла. Как к солнцу, как к ветру – это просто реакция. Я – отражение чужой свободы, и это либо радует, либо пугает. Я уже не боюсь ни того, ни другого.

Я издали на пригорочке заметила придорожное кафе. Немного притормозила. С первого взгляда мне показалось совершенно особенное. Бревенчатый сруб, как сказочный терем. Я медленно подъезжала. Открытая веранда. Широкие окна. Цветы в ящиках. Чисто. Аккуратно. Видно, что хозяин старается. Не «абы как», а на совесть.

Уже на парковке я почувствовала: тут вполне можно выйти. Люди выглядели вполне приличными – не скользкими, не шумными. Кто-то ел блинчики. Кто-то пил кофе, разговаривал спокойно. Мне даже показалось, я могу выйти даже такой – как есть, без спасительной рубашки. Я выключила зажигание. Сидела. Ждала знака.

С квартиры я ещё не надевала на себя ни одной вещи. Хотя что у меня, лишь две рубашки на крайний случай. Ну могу еще в плед завернутся. Это же мой выбор, мой рубикон. Мой маршрут. Но здесь – может быть, стоит попробовать? Переодеться в рубашку? Подыграть?

Или…

Я вышла. Голая. Без полученного свыше или откуда-то ни было знака. В руке – только карточка для оплаты. Хотя знак наверно был мой совсем пустой кошелек. Все мои наличные достались Зине.

Я все убрала; ни сумки, ни телефона, ни ключей. Просто тело. И карточка для оплаты моего завтрака.

Прошла по гравию. Чуть ступни щекотало даже через босоножки.

Поднялась на веранду. Запах кофе, выпечки, свежести.

Тишина. Люди примолкли. Один мужчина уронил ложку.

Женщина с ребёнком чуть повернула голову, но не отвела глаз.

И вдруг – изнутри выскочила официантка – молоденькая, в майке, с надменным лицом и наигранной строгостью.

– Мы в таком виде не обслуживаем. Покиньте помещение.

Я не пошевелилась. Наоборот присела за столик на веранде.

– Можно мне хотя бы стакан воды?

Хозяин за стойкой кашлянул почти нарочито. Поманил её пальцем к себе. Официантка метнулась к нему, явно рассчитывая на поддержку. Но он посмотрел на неё тяжело, медленно вытер руки о фартук и сказал довольно громко, чтобы я тоже слышала:

– Здесь я решаю, кого обслуживать, а кого нет. Принеси ей воды. И обслужи по лучшему разряду. В конце сделаешь скидку – мою, как для друзей. И извинись. Немедленно. Если конечно хочешь в этом заведении ещё попой немного повертеть.

Официантка побледнела.

– Да… хорошо, – пробормотала она, и пошла исполнять.

– Стой!

Хозяин взглянул в сторону – у торца веранды сидела компания водил. Чай, лепёшки, бородатые лица. Он кивнул ей:

– Потом подойдёшь к ним. И предупреди. Если хоть один вякнет или заденет неосторожно – у меня под стойкой двустволка с солью. Разберусь сразу. Пусть потом жрут у Хасана за три километра его хаш. И солят своими задницами.

Я слушала это, и впервые за долгое время мне захотелось… улыбнуться.

По-настоящему. Потому что я снова была в мире, где мужчины всё ещё люди. А не повод бояться быть униженной и оскорбленной.

Я сидела на веранде и обедала.

По-настоящему. Сытно. Красиво. Почти по-царски.

Сначала – лёгкий, ароматный супчик с зеленью и хрустящими сухариками.

Потом салат – из свежих овощей, с тёплой заправкой и щепоткой укропа.

Запивала я то морсом, то домашним лимонадом с дольками лайма и мятой.

Мне подали запечённого судака – с хрустящей, тонкой корочкой, едва посоленного, с ломтиком лимона сбоку. Гарниром было пюре с зеленью и маслом, и тёплый салат из печёной свёклы и маринованного лука. Рыба была нежной, без единой кости, с простым, честным вкусом – будто приготовлена не на трассе, а где-то в рыбацком доме, где умеют не спешить и не портить.

Я ела медленно, и чувствовала: это – привет от моря. Пока ещё далёкий, но уже тёплый, уже идущий по мне, как прилив, как зов.

На десерт – фрукты, мороженое, пирожное с творожным кремом и кофе, крепкий, с корицей.

Я сидела обнажённая, в тени от крыши веранды, и чувствовала себя не вызывающе, не «особенно», а… просто женщиной, на своём месте, в принятом теле, в вкусном моменте. Всё что можно принять за вызов это мои открытые взору сисечки. Кого это вообще сейчас может удивлять?

Люди вокруг сначала сторонились, шептались, потом начали привыкать.

И в какой-то момент я заметила, что они уже не смотрят с удивлением.

Кто-то улыбался. Кто-то просто ел. Я стала частью пейзажа.

Как дорога. Как дерево. Как август.

Официантка принесла мороженое и вдруг, немного стесняясь, сказала:

– Простите за утро. Я была… груба.

Я кивнула.

– Ничего. Всё бывает.

– Просто… – она замялась, – он… хозяин… он хороший. Его дочь уехала в большой город. Он по ней скучает. Может, вы ему её напомнили. А может, он просто так… решил, что это будет реклама.

Мне было всё равно. Мне было просто спокойно.

И это – редкость. Я собралась уходить. Собрала мусор, поправила подушку на скамейке. И тут – оплошность. В кафе вдруг вырубили электричество.

Терминалы отключились. Группа туристов уже возмущалась у кассы, всё закипело.

Ко мне подошла официантка, та самая, утренняя, с моей карточкой в руке.

– Мы берем только наличные, я вижу у вас их нет, а в машине?

Хозяин вышел сам.

– Спокойно. Работаем у нас кухня на газу, оплата наличными.

Подошёл ко мне.

– Простите, у вас какие-то проблемы?

– У меня только карточка, – я пожала плечами.

– Не страшно, – сказал он с мягкой улыбкой. – За счёт заведения.

– Нет, – ответила я. – Ни в коем случае. Я могу… отработать. Сколько скажете.

Он поднял бровь.

– Что, голой?

– Да. Могу голой! Или голой нельзя? Могу помыть посуду. Или вот – заменить вашу официантку. Я уже выучила ваше меню. У вас, кстати, отличное меню. И я, между прочим, помню: борщ с телятиной, булгур с курами, кофе по-восточному. И лимонад «восторг шофёра» – с имбирём.

Он приподнял одну бровь.

– Можешь голой? Да пожалуйста!

Он немного оттаял наверно впервые за все моё пребывание тут.

– Варька! – крикнул он в сторону.

Официантка вышла с подносом.

– Ты просилась на два часа? Можешь идти.

Передай нашей гостье заказы. И кошелёк с наличностью ей можешь доверить. Воровать ей некуда. Да, и видно не приучена! И она обратном пути свечей купи чтоб на вечер хватило. Видно точно генератор нужно покупать. Да, интернет все равно во всей округе сейчас кончится.

Еще было светло, но не было света в смысле электричества. Кафе ожило от моего напряжения и оно было немного сродни электрическому.

Я вошла за стойку. Обнажённая. С подносом. С горячим кофе. И в этот момент я почувствовала себя свободной так, как не чувствовала ни в бане, ни у водопада,

ни даже ночью под звёздами. Как никогда раньше ни на даче, ни вокруг Озера.

Я – не подопытная. Я – живая. И я могу не только идти к морю, но и подать кофе, и принять чаевые, и при этом остаться собой. Я вошла за стойку. Обнажённая. С подносом. Голая, как намерение. И ничего на мне не дрожало от стыда – только лёгкий тремор предвкушения. Официантка – Варя – молча передала мне список заказов. В её взгляде не было больше раздражения. Там было… что-то другое. Интерес. Смущение. И, может быть – капля восхищения.

Хозяин ещё раз окинул меня взглядом – пристально, но не как мужчина, а как капитан, передающий руль. Он прошёл к двери и повесил на неё табличку от руки, откуда-то вытащенную заранее, как будто знал, что этот день настанет:

«ГОЛАЯ ОФИЦИАНТКА – ЭТО НОРМАЛЬНО. Кому НЕ НРАВИТСЯ – идет МИМО»

И начал встречать некоторых гостей сам.

– У нас сегодня особенное обслуживание. Прошу с уважением и пониманием. Если кому-то некомфортно – вон дорога, Хасан вас ждёт со своим хашем и перегаром. А здесь – чай, кофе, порядок и женщина, которая имеет право быть такой какой хочет.

Кто-то хихикал. Кто-то нервно цокал. Но никто – никто – не посмел сделать шаг ближе, чем позволено. Все сидели по местам, заказывали, глядели – и принимали. Я была. И всё. Я приносила чашки. Улыбалась. Читала меню по памяти.