К морю. Обнажение

Я кивнула. Было что-то настолько материнское в её тоне, что сопротивление казалось бессмысленным. Это была не власть – это было знание. Опыт.

– Есть у меня свечи. Медовые. С прополисом. И с пергой. Старый рецепт. Работают и на ту, и на другую зону, – сказала она. – Хочешь, дам? Пока ты тут гостишь. На ночь поставишь. Подсказать как?

– Свечи? Ну, я догадываюсь! – я чуть откинулась на спинку табурета, улыбнулась. – А ты, смотрю, основательно ко всему подходишь. – А как иначе? – Она встала, пошла к шкафчику. Открыла дверцу. Там были коробочки, баночки, обёртки, всё аккуратно. Она достала две. – Эти – вагинальные. Для всего женского. И воспаления, и микрофлора, и просто чтобы всё внутри себя вспомнило, что оно живое. В писульку. Она протянула мне.

– А эти – ректальные. Для попы очень хорошо. Мёд с воском, с маслом зверобоя. Всё, что надо, чтобы животик не бурлил, чтобы сон был сладкий и чтобы внутри – чисто.

Я взяла свечи. Почувствовала лёгкое смущение, но не стыд. Нет. Только доверие.

– Спасибо, – сказала я. – Я… приму это как дар. Как заботу. Я попробую сегодня на ночь. И я конечно, куплю всё твое богатство, так про запас. Никто не знает как и когда нас прихватит.

– Да у меня есть тут запас, на них собственно пока и держусь, лекарства легче привозить и конечно нежно рассылаю, я могу и тебе слать, – она говорила мягко и не навязчиво. – Всё, что ты делаешь с собой – ты делаешь с любовью. А это лечит лучше любого врача. Мне хотелось перенять всей её знахарской премудрости.

– В баню вечером! И без возражений! Будешь как новенькая. Любишь горячий пар?

– Очень, – сказала я. – А если потом такие волшебные свечи.

Мы засмеялись. И стало легко, по-женски. В доме пахло липовым мёдом, полынью и дружбой. И, может быть, чем-то ещё. Чем-то, что лечит даже без рецепта.

– Я пойду разожгу пораньше, пусть как следует протопится, – сказала Зинаида, поправляя вязанку у порога. – Хочу, чтоб всё прогорело, чтобы прямо дым в глаза. По-чёрному люблю – чтоб как в утробе. – Чтобы потом как заново родиться? – переспросила я.

Она обернулась. Просто кивнула. Я пошла за ней – босая, нагишом. Это было моё тело – ничьё, не чужое, не выставленное, не спрятанное. И я была в нём дома.

По дороге Зинаида распахнула халат и сбросила его на плетень. Пошла дальше нагая, как день, как свет в проёме, как первозданная. Как и я. Я поняла это как: я тоже так люблю без всего.

– Я подброшу ещё – пусть как следует прогорит, – сказала Зинаида, открывая железную дверцу банной печи. Изнутри вырвался дух огня, смолистый и жадный. Потрескивали поленья, как будто кто-то лопал в кулаке орехи. Баня была топлена по-чёрному: дым шел не в трубу, а прямо под потолок, клубился под скатом крыши, оседал копотью на стенах, на венцах. Ни одной щели, ни одной поблажки холоду. Всё – тепло, тьма, пар.

Её тело было крепким, точёным – не от спорта, а от жизни. Честным телом, без лукавства. Плечи, как у девушки, бедра – как у женщины, проживший и потери, и радости, знавшей многое. Я смотрела на неё и видела в ней предков. Праматерь, лесная дева, та, что знает проязык зверей.

– Пойдём, – сказала она, и её голос был уже другим, глубоким. – Куда? – В поле. Оно сейчас зрелое, живое, как подруга перед родами. Там хорошо.

Зинаида уже шла по тропинке, и я пошла за ней. Две голые женщины, идущие через лес. Как будто нас выдохнула сама земля.

Мы шли босые, через заросшую травами тропинку. Под ногами – мягкая подушка мха, корней, запаха. Ветки касались плеч. Где-то звякнула сова. Где-то перелетел ёж. Лес принимал нас, молча, как мать, что видит дочерей возвращающимися.

Дорожка была узкая, старая, поросшая змеиной мятой, черничником, где-то липкой вероникой. Ветки обнимали плечи, касались груди. Воздух был прохладным, но не колючим – он гладил, как руки.

– У меня есть подруга, – сказала я, – мы тоже ходили по полю совсем голые. Мы смеялись, а в поле уже всё убрали – остались только огромные валки скрученного сена. Мы бегали между ними, прятались, ложились на них, как на тёплые тела. – И вы были счастливы? – Конечно, и она скоро родит. Совсем скоро. Она там без меня, может ей нужна моя поддержка. А внутри – новая жизнь. Я думаю о ней всё время. – Ты боишься за неё? – Нет. Я верю ей. Но мне страшно от самой этой тайны. Как оно – быть границей между жизнью и жизнью?.. – Это как быть полем, – сказала Зинаида. – Ты созреваешь, и однажды через тебя пройдёт жатва. И ты останешься. Другая – но ты. У тебя будет твоя семья, это те кто побывает в тебе внутри, те кто будут целовать и сосать твои соски. У тебя будет твоя семья.

Рожь стояла в рост, плотная, тугая. Колосья качались от каждого дуновения. Щекотали лобок, касались сосков, цеплялись за пальцы. И мы бросились в неё – не думая, не оглядываясь. Смеясь. И мы бросились, как дети, как звери, как невесты богов. Бежали, смеялись, взвизгивали. Тело было свободным, быстрым. Нас несло. Мы упали – в ржаную тишину, в шелест, в дыхание земли.

Колосья шуршали, как шёлк. Мы падали, поднимались, снова бежали. Сбоку – поле трав: пижма, зверобой, волошки. Всё цвело, благоухало, дышало.

Мы легли в самую гущу – на границе между рожью и травами. Рядом пчела. Над головой – свет. Внутри – мир.

– Ты не скучаешь по ней? – тихо спросила Зинаида. – Скучаю. Просто… я должна пройти этот путь. И она – тоже свой. – Понимаю. Мы ведь все, в конце концов, идём к себе. Иногда – через поле. Иногда – через огонь.

Мы замолчали. Лежали в ржи, словно два корня, две ветви. Не прячась. Не объясняясь. Женщины. Очень живые.

Рядом – поле трав. Иван-чай, шалфей, васильки. И тонкий стебель с пчелой на кончике.

– Может пойдем туда, – спросила я, щурясь в сторону трав.

– Не, Мы пойдём туда завтра? По росе. Искупаемся там утром.

Я рассмеялась, а потом мы вдруг обе вскочили, будто кто толкнул нас изнутри, отряхнулись, и, не переставая смеяться, бросились назад – сквозь лес, по тропинке, между ветками, как две девочки, сбежавшие от урока.

– Баня, наверное, уже как адово чрево, – крикнула она, – жарко, дымно, по-чёрному! – Пусть, – откликнулась я. – Нам туда и надо.

И ночь обступила пасеку и баню и нас. Я снова в паре, в огне, в диком ощущении, что всё на своём месте: мое тело, трава по которой я бежала, слова этой сильной доброй женщины, с которой я так просто смогла сблизится. Дым стелился по потолку, как занавесь между мирами. Пахло смолой, полынью, копчёным деревом и чем-то ещё – древним, как сама женщина.

Внутри было темно, только огонёк светился из-под каменки, и в этой полутьме тела казались вылепленными из горячей глины. Мы сели на полок – в два слоя, пониже, повыше – и начали разогреваться. Сначала тихо, просто дыша. Грудь вздымалась, вены наполнялись паром, сердце стучало как в охоте.

Зинаида подняла веник, мокрый, тяжёлый. – Готова? – Готова.

Первый удар – не боль, а будто удар бубна по телу. Веник хлестал по плечам, по бёдрам, по спине. Потом второй, третий. С хрустом, с треском – но всё было в ритме, как будто тело пело и отвечало. Я стонала, но от наслаждения. Затем я взяла веник и встала позади неё. И хлестала её – со всей нежностью, какая только бывает у женщины к женщине. Не любовница. Не сестра. А равная. Живая. Она только выдохнула: – О да. Вот так.

Пот лился градом. Пар шёл клубами, кожа розовела, дышала. – Всё! – крикнула я, – я больше не выдержу! И бросилась к бочке.

Она стояла на улице на углу бани, дубовая, до краёв полная воды, что стекала по желобу с крыши. Я залезла туда с визгом – голая, горячая, почти расплавленная. Вода обожгла, как ножами. Я вся ушла в неё, с головой. Воздух вырвался из лёгких, и внутри стало тихо.

Когда я вынырнула, Зинаида смотрела на меня с восхищением. – С твоей комплекцией я бы тоже поместилась… мечты, – усмехнулась она, – а мне – по старинке.

Она взяла ведро, подняла его над головой и вылила на себя с рыком. Вода ударила по ней, стекла по телу, по соскам, по животу, по бедрам. И она вдруг стала похожа на богиню грозы – такая могучая, чистая, настоящая.

– Ещё раз? – спросила она. – Да. Последний заход.

Мы снова зашли. Последний пар был как финальный аккорд. Без слов, только дыхание. Обнялись на полке – лоб к лбу, грудь к груди. Потом вышли, как новорождённые.

Зинаида велела лечь на лавку. Я подчинилась, послушная, вся раскрытая, уставшая и свободная.

– Сейчас я тебя намажу. Не шевелись. Это моя фирменная.

Она взяла банку – густая, янтарная мазь. Пахло мёдом, прополисом, воском, чуть-чуть лавандой. Мазь таяла в её руках, и её пальцы, тёплые, плотные, пошли по моему телу. Сначала плечи. Потом шея, ключицы, грудь. Она втирала средство глубоко, с любовью. Живот, спина, бёдра, лодыжки. Я стонала от удовольствия – не сексуального, нет, а телесного, как в детстве, когда мама моет тебя тёплой водой.

– А теперь – мой сюрприз, – сказала она. – Пчелиный воск, мёд и сок дикой мяты. Удаляет всё лишнее. В том числе ненужные волосики. Кожа будет как персик.

Я кивнула. Она растопила пасту над свечой, и тёплая, нежная масса легла на лобок, подмышки, ноги. – Потерпи, сейчас сниму.

И она сняла – не резко, но уверенно. И с каждым движением я становилась легче. Чище. Моложе. Как будто это не волосы, а старая память. Одежда. Тени.

Когда всё было закончено, я встала. Кожа пела. Волос не осталось. Ни внутри, ни снаружи. Зинаида посмотрела на меня, кивнула, как художник на свою завершённую работу.

– Теперь ты чистая. – А ты? – Я тоже.

Мы стояли – обнажённые, сияющие, в дымном свете бани. И ночь смотрела на нас – одобрительно, как на ритуал, который удался.

– Сегодня спим под звёздами, – сказала Зинаида. – Я иногда так делаю. Особенно после чёрной бани.

Она показала рукой в сторону сада – под елями стояла широкая деревянная лежанка под открытым небом.

– Я сейчас.

Она ушла в дом, и скоро вернулась, неся в объятиях матрасы, бельё, два пуховых одеяла, подушки с простыми наволочками. Всё пахло сушёной мятой и солнцем.

– Будем спать так. Комаров не бойся, – она подмигнула. – Я тут наварила масла, уже распылила вокруг. Они к нам не сунутся.

Мы вместе расстилали постели – в молчании, с ленивой, сонной улыбкой на губах. Ткань холодила пальцы. Луна висела над садом – круглая, как глаз старой совы.

– Я сейчас, – сказала я

Зинаида уже залезла под своё одеяло, укрывшись с головой.

Я осталась на минуту одна, под звёздами, обнажённая, согретая изнутри, как свеча. Вспомнила про коробочку – ту, что она дала мне днём, с улыбкой, как ведьма, передающая зелье в зелёной аптечной бумаге.

Я раскрыла её.

– Так… одна – ректальная…

– Вторая – вагинальная…

Я слегла расставила ноги и присела, медленно ввела первую – глубже, ниже. Почувствовала прохладу, мягкость, как будто кто-то бережно положил ладонь на внутреннюю тревогу. Потом вторую в свою вагину глубоко ближе к центру живота. Она отозвалась теплом, волной, пошедшей вверх – в грудь, в виски, в плечи.

Тело запело – двуголосием. Две свечи. Две цели. Два очага.

Я залезла под своё одеяло, спрятавшись, как в домик. Плечи расслабились. Бёдра расплылись. Лицо стало мягким. Зинаида уже дышала тихо, равномерно – спала. Я посмотрела на неё в полумраке: днём она смотрела на меня настороженно, почти враждебно – как зверь, что не верит чужаку. А теперь она дышит рядом. Спит. Повернулась ко мне спиной. Совершенно доверяет мне. Почему? Я лежала, тихо дыша, с телом, которое пульсировало изнутри. Всё было правильно. Всё – на своём месте. Может потому, что я голая пришла к ней, без камня за пазухой, куда его спрятать голой! Одеяло. Луна. Земля. И женщина рядом – такая сильная, что может уснуть рядом, не опасаясь.

Я закрыла глаза и подумала: «Какое это чудо – просто лечь рядом, без слов, без одежды, без границ, и быть – женщиной среди женщин. Живой. Не одинокой.»

Мне приснился сон.

Я стояла у двери. Совершенно голая. Только ботинки – тяжёлые, чёрные, слишком большие. На босу ногу. Они были грязные. И чужие. И мои. Мать поправляла ворот своего халата и говорила:

– Только не снимай ботинки. Пусть ты вся без ничего, но хоть ноги прикрыты. Это – порядок.

Отец стоял в углу, руки за спиной:

– Эти ботинки – твой путь. Они ведут. Они защищают. Без них ты растеряешься. Станешь ничем.

Я стояла на коврике. Дверь была приоткрыта. За ней – не подъезд, не улица. А слепящая пустыня. Песок в глазах. Ветер. Горизонт плавится, как в старом слайде.

– Иди, – сказала мать. – Пора. – Не подведи, – сказал отец. – Мы гордимся тобой. Но помни, как только снимешь ботинки – всё кончится.

Я шагнула и порог исчез. Исчезло всё, только пустыня.

Дороги нет, под ногами горячий песок. Он сыпался в ботинки. Он обжигал икры. Я шла. Голая. С каждой минутой – всё сильнее ощущая вес этих чёртовых ботинок. Они натирали. Они тянули вниз. Они не отпускали.

Я хотела их снять. Пару раз присаживалась на корточки, тянулась к шнуровке. Но в ушах звучал голос отца: «Не снимай. Останешься одна.»

И я продолжала идти. Пока не увидела впереди цвет. Синий. Бирюзовый. Зелёный – как трава после дождя.

Это были женщины. Голые. Без обуви. Они смеялись. Кто-то лежал на животе, подставив солнцу спину. Кто-то прыгал через невидимые волны.

Одна из них подошла ближе. Тёмные волосы, грудь покрыта песком. В глазах – абсолютный покой.

– Ты забыла снять ботинки, – сказала она. – Мне сказали, что без них я исчезну. – С ними ты исчезаешь быстрее. – Но они мои… – Нет. Они их. – Чьих?

Она не ответила. Просто присела передо мной. Тронула пальцами мои ноги. Шнурки развязались сами. Ботинки отвалились, как отмершая кора.

– Теперь ты здесь, – сказала она. – Добро пожаловать.

И я почувствовала, как песок холоден и мягок. Как ветер касается между ног. Как грудь открыта, и ничто не давит. Я шагнула. Без ботинок. Без их стыда. Без их власти.

05 Город Зинаиды

Утро пришло не звуком, а светом. Он медленно растёкся по телам, по подушкам, по тканям. Сначала – как серебряная дымка, потом – как тёплая ладонь на щеке.

Я открыла глаза, выдохнула. Рядом со мной Зинаида, растрепанная, чуть улыбнувшаяся во сне. Мы дышали одинаково, в унисон. Я выбралась из-под одеяла – голая, но не замёрзшая. Воздух был прохладным, но тёплым. И от земли поднимался пар.

– Пойдём, – вдруг сказала Зинаида, открывая глаза, будто всю ночь только этого и ждала. – В травы. Сейчас – роса, лучшая. Для кожи, для души. Для всего.

Мы не сказали больше ни слова. Просто встали и побежали – босиком, нагишом, через сад, через дорожку, в сторону поля.

Травы были высокие, густые, сочные. Роса блестела на них, как слёзы на ресницах. Мы вошли в них, как в воду, и роса коснулась живота, лона, груди, плеч. Мы смеялись, катались, обнимались с травами. Снова волошки касались наших губ, шалфей щекотал бёдра, а иван-чай обвивал нас, как длинные руки зелёного ветра.

Это было счастье. Не объяснённое, не названное. Просто – да.

Когда вернулись в дом – волосы мокрые, тела шершавые от прикосновений трав, – стало вдруг ясно, что нам нужно. Чай и блины. И смех на кухне.

– Печём! – скомандовала Зинаида, – только голыми, поняла? Это традиция.

Мы стояли на кухне, две обнажённые женщины, и наливали тесто на сковороду, шипящую и горячую. Тесто булькало, мы подпрыгивали от капель масла, смеялись, облизывали пальцы, пробовали первый блин с мёдом – ещё горячий, тягучий, липнущий к губам.

– Вот теперь я понимаю, что ты моя, – сказала Зинаида, накладывая ещё один блин. – Как это – твоя? – Ну, пока ты тут – ты моя. Гостья, подруга, блиночница. И я тебе всё дам.

Мы пили чай с липой и мёдом, ели блины, сидя прямо на скамеечке у окна – всё ещё голые, довольные собой, с телами, пахнущими дымом, медом и утром.

Потом мы пошли к фургону – он стоял под орешником, как зверь, терпеливый и послушный. Мы понесли туда банки с мёдом, коробки с мазями, маленькие пакеты с сушёными травами.

– Сегодня я твой водитель, дорогая!

– Голый водитель, между прочим. – сказала Зинаида, шлёпнув меня по голой попе. – А я не могу! Я должна быть одета. В городе… – Вот и вся разница, – усмехнулась я. – Ты только в лесу, а я могу себе позволить во всем мире.

Мы поставили последнюю банку. В салоне фургона теперь пахло ульем, полем, душистым потом, любовью и свободой. И я знала: куда бы ни поехала – эта земля, эта женщина, эта баня и эта трава уже во мне.

Мы тронулись в путь. Я рассказала ей историю с пчелой, что привела меня прямо на пасеку. Мы снова выехали к той самой развилке лесных дорог.

– Стой! – сказала Зинаида.

Я не испугалась, просто сбросила скорость.

– Я кое-что забыла. Пока не уехали. Секунду, – сказала она и уже выскочила из фургона.

Дорога была узкая, по обе стороны – кусты и высокая трава. Зинаида отбежала на пару шагов вперёд, присела прямо на краю колеи.

Сначала я зажмурилась, собираясь отвернуться, но потом передумала. Это же просто тело. Наше, живое, естественное. Что в этом дикого? Оно подчиняется своим законам, своим ритмам. А мы всё пытаемся его стыдиться, заставить жить по чужим, надуманным правилам.

Зинаида, уже поднимаясь, сорвала с куста широкий лист и аккуратно промокнула оставшиеся капли.

– Это что за растение? – спросила я, когда она вернулась в кабину и хлопнула дверцей.

Она прищурилась от солнца, улыбнулась:

– Что за растение? – Угу, – кивнула я, сидя за рулём. – Лопух. Или мать-и-мачеха. Тут много чего растёт. Главное – чтобы нежный был, не царапался.

Она засмеялась – легко, просто, по-домашнему. И от этого смеха мне стало особенно светло.

– Знаешь, – добавила она, – листочком вытереться – это почти как прикоснуться к земле. К самой сути. Всё, что даёт земля, – работает. Только бери и пользуйся. Без глупостей, без страхов. – Как и любовь, – сказала я. – Точно, – ответила она. – Только настоящая любовь тоже – как листик: не должна царапать.

И мы поехали дальше к дороге. Трава шуршала по бокам. Солнце скользило по коже. А я чувствовала – в теле у меня что-то стало ещё чуть свободнее.

Потом дорога, потом мы въехали в город, и я сразу почувствовала – это не тот, не прежний, не из мраморного гранд-отеля и приглушённых коридоров. Этот был живой. Суетный. Немного растрёпанный, как волосы после сна. Здесь всё было снаружи – запах кофе, жареных орешков, разговоров, велосипедов.

Я ехала рядом с Зинаидой и недолго думая спросила: – Ты посчитала всё, что я у тебя взяла? Всё: мёд, свечи, лекарства, мази? Только, пожалуйста, по тем ценам, по каким ты продаёшь. Пока без скидок и распродаж – не надо этого со мной.

Она сначала промолчала. Потом нахмурилась, будто я предложила ей продать душу. – Ну… я же тебе от сердца… – И от сердца, и за деньги, – сказала я. – Ты работаешь. Это твоё дело. По-дружбе – не значит бесплатно. Бывают моменты, когда выхода нет, и ты даёшь. Но когда можно заплатить – это и есть благодарность. Настоящая. Ты столько на меня потратила – времени, любви… Я благодарна тебе, и хочу, чтобы ты это почувствовала. Не просто в воздух, а в руку.

Она тяжело вздохнула. Пальцами стукнула по рулю. – Ну хорошо. Если ты так… тогда вот.

Она озвучила сумму. Не сказочную, но ощутимую. Я открыла кошелёк, там было немного. Не хватало конкретно.

– Я могу с карты. У тебя есть счет в банке? – Прости, я не знаю, как это… карточкой. У меня нет счёта, всё собираюсь. Всё мое богатство – в банках и баночках, – усмехнулась она, кивая на свой товар.

– Вот с этого и начнёшь. Тебе всё нужно наладить. Счета, бухгалтерию. Ты же баба яга, но в двадцать первом веке. Иначе сгорит всё твоё добро на первом же пыльном перекрёстке.

Мы остановились у продуктовой лавки на тихой улице. Я увидела банкомат. – Я сейчас. Подожди.

– Что, ты прямо так?.. – она покосилась на меня, на мои голые колени, на грудь, на бедро, которое блеснуло, когда я потянулась.

– А почему бы и нет? У тебя всё запущено – я вот и начну с шока.

Я вышла. Голая. В белом солнечном свете, среди утренних улиц. На мне – ничего. Только кожа, запах мёда и пар от прошедшей ночи. Подошла к банкомату, набрала пин-код, сняла нужную сумму. Мне было легко. Свободно. Никто не окликнул, не остановил, не свистнул. Мир – как будто принял.

Вернулась к машине. Зинаида смеялась, откинулась на сиденье, хлопала по рулю: – Ты сумасшедшая! – Нет, это ты. Счёта не ведёшь, клиентов стесняешься. А я наверно первая, кто заплатил сполна.

Я протянула ей купюры. Она взяла их с такой серьёзностью, как будто это был орден. И ничего не сказала. Только кивнула. И завела мотор.

И где-то внутри я знала: этот день – часть моего пути. и всё, что я везу с собой – свечи, мази, травы – это не груз. Это – дары для меня от женщины, которая когда-то боялась меня, а теперь смеётся со мной.

Товар мы развезли довольно быстро – будто сами банки и мази стремились поскорее оказаться в нужных руках. Зинаида была собранной, чёткой, и я любовалась тем, как она в этой своей стихии: как держит коробку, как говорит с продавщицей в аптечном киоске, как поправляет блузу на плече и добавляет лишнюю баночку «просто потому что знаю, что поможет». Я оставалась в машине – сидела, ждала её. Как будто сопровождаю что-то очень важное. Процесс, не просто маршрут. Она уходит – с баночками, с коробками, с любовью, – возвращается.

Оставалась ещё одна точка – на трассе, за городом, где вдоль дороги стояли лавки, машущие вывесками «МЁД», «ГРИБЫ», «ТАБАК», «СМЕТАНА». Но перед этим было ещё одно дело. Мое дело – но для неё.

– Мы едем в твою автомастерскую, – сказала я.

– Зачем? У меня даже выручки пока нет, а твоих всё равно не хватит…

– Моих хватит. Точно. Показывай дорогу. И без разговоров.

Она долго упиралась и молчала, а просто моталась по улицам, но потом она махнула рукой указывая направление. Мы свернули на старый двор. Асфальт был в трещинах, под ногами валялись гайки, а сбоку стояли машины с поднятыми капотами, покрытые слоем пыли, как старые ракушки.

– Вон она, моя малютка. Стоит, пыльная.

Я увидела – зелененькая старая машинка с немного облезлой крышей, словно уставшая, но всё ещё гордая.

– Это мастерская моего племянника.

В голосе Зинаиды было что-то тяжёлое. Я вдруг поняла – она не просто не починила машину. Она пыталась – и ей не пошли навстречу. Даже родной человек.

– Позови его, – сказала я.

– Миша, – крикнула она неохотно.

Но он сам вышел – в замасленной майке, с сигаретой, волосы как солома. Странный тип, с глазами неуловимыми, как у зверя, что привык к шуму.

– Что там сломалось? Починим. Нет проблем, – сказал он и подошёл к водительской двери фургона. Наклонился, и только тогда заметил мою грудь – я не прикрывалась. Он присвистнул.

– Проблемы? – спросил я, глядя ему в глаза.

– Нет проблем, – выдохнул он.

– Мы хотим забрать своё. Машину. Она готова и починена?

Он замялся, не понимая. И тут он увидел Зинаиду и затороторил.

– Привет, тёть Зин! Почти… еще масло поменять осталось! А так уже на ходу!

Я была настойчива.

– К вечеру готова будет? И помоете! Чтоб как новенькая. И что успеете – сделайте. Остальное тогда по мере возможности.

– Там такая сумма… – пробормотал он.

– Вы карточки берете?

– Да.

Я достала карту и протянула ему.

– Или мне нужно самой зайти в вашу контору?

– Не, не, – замахал он. – Сейчас принесу машинку. Посчитаем тут. А то у меня там работяги…

Он метнулся пулей, как будто только и ждал нашего приезда. Зинаида вышла подошла к своей машине, погладила ее, и отряхивая пуль с рук вернулась ко мне. Она молчала. И это молчание было полным. Не обидой – нет. А какой-то сложной смесью. Как будто внутри неё кто-то открыл старую дверь.

Пустой двор. Я вышла и подошла к ней, коснулась её плеча.

– Всё будет. Мы не только лечим других – мы ещё и сами умеем за себя постоять.

Она кивнула.

– Да… но иногда страшно.

– Страшно – значит важно, – ответила я.

Миша вернулся.

– Вот сумма, – сказал, протягивая портативный терминал.

Я приложила карточку. Легко, уверенно. Всё должно быть на своих местах.

Зинаида прищурилась:

– Ты же раньше говорил меньше.

Он пожал плечами:

– Ну… проценты, цены… всё меняется.

Она фыркнула, но промолчала. Я только кивнула:

– Всё нормально. Не хочу, чтобы она у тебя гнила. Машина – это сила. Надо, чтобы она ехала.

– У вас прицепы к ней есть? – спросила я. – Найти сможете?

– Конечно, – оживился он. – Крюк поставим, прицеп найдём, без проблем.

И тут же, пока я не передумала, снова подсунул мне машинку.

– Вот, пожалуйста. Второй счёт.

Я набрала пин-код. Терминал пискнул, как мышь.

– Чеки сразу сюда, пожалуйста. А счёта – в машину. У нас строгая отчетность намечается.

– Уже, – сказал он и побежал внутрь, напоминая мне деревенского подростка, которому впервые доверили взрослое дело.