Сталь и Глина. История Суздали

Князь, встретившись с ним взглядом, усмехнулся ещё шире, но в глубине его глаз на мгновение мелькнула тень неуверенности.

Ростислав молча отвернулся и шагнул за ворота. Он не оборачивался. Он не хотел больше видеть слёз сестёр и торжествующее лицо своего врага. За его спиной, как тени, шёл его отряд. Отряд героев, превращённых в рабов.

Эта немая угроза, этот сальный взгляд и самодовольная ухмылка князя были последним, что Ростислав унёс с собой из дома. Они выжгли клеймо на его сердце, на его душе. Он уходил не просто на каторгу. Он уходил на войну. Тихую, долгую, изнурительную, где его оружием будут не меч и топор, а только его воля, его хитрость и его ненависть. И он поклялся себе, что выживет. Выживет, чтобы вернуться. И за всё воздать.

Глава 34: Мёртвая земля

Они шли на юг, и каждый шаг был как удар молота по наковальне. Отряд Ростислава – двадцать измученных битвой, но не сломленных духом мужчин – шёл в авангарде, меся грязную, раскисшую от дождя дорогу. За ними, на расстоянии полёта стрелы, следовала дружина князя Олега. Они не смешивались с "рабами". Они выполняли роль конвоя, молчаливого и угрюмого, следя, чтобы никто не отстал и не попытался сбежать в лес.

Они шли по земле, которую только что «освободили». Но на этой земле не было ни радости победы, ни звуков жизни. Была лишь всеобъемлющая, оглушающая тишина смерти, нарушаемая только их собственными шагами и карканьем воронья.

Путь в Переяславль стал для Ростислава страшным, молчаливым уроком, который выжигал из его души остатки юношеских иллюзий. Это была дорога скорби, дорога в преисподнюю. Он шёл по земле, выжженной войной до самых корней, до самого камня.

Картины, которые открывались за каждым поворотом, были одна страшнее другой, и каждая въедалась в память, как клеймо. Вместо знакомых деревень и хуторов, которые они проходили раньше по торговым делам, теперь были лишь чёрные, ещё дымящиеся пепелища. Единственное, что оставалось от домов – это глинобитные печные трубы, торчащие из земли, как кривые, уродливые надгробья на гигантском, безымянном кладбище. Земля была чёрной и маслянистой от сажи и пролитой крови.

Воздух был тяжёлым, густым, его можно было почти жевать. Острый запах гари смешивался с тошнотворным, сладковатым запахом разложения, который бил в нос, заставляя желудок сжиматься в тугой, болезненный узел. Вдоль дороги, в придорожных канавах, на полях валялись трупы.

Раздувшиеся до невероятных размеров, почерневшие на солнце, с лопнувшей кожей, из-под которой виднелось тёмное, гниющее мясо. Расклёванные стаями жирных, холёных ворон, которые даже не улетали при их приближении, а лишь лениво переступали с места на место, не желая отрываться от своего пира.

Это были трупы людей – мужчин, женщин, стариков, – брошенных вперемешку с трупами лошадей, с оскаленными в предсмертном ржании мордами и вздувшимися животами. Мухи вились над ними плотными, жужжащими, чёрными облаками. Садились на лица идущих, на их губы, пытаясь попробовать вкус живой плоти после мёртвой.

Этот запах пропитывал всё. Он въедался в одежду, в кожу, в волосы, от него нельзя было укрыться ни днём, ни ночью. Он преследовал их повсюду, и через пару дней они перестали его замечать. Он стал частью их мира, частью их самих, как перестают замечать собственное дыхание.

Молодые парни из отряда Ростислава, которые никогда не видели ничего, кроме своей родной деревни, шли с бледными, зеленоватыми лицами и запавшими глазами. Некоторых, не выдержав очередного вида изуродованного женского или детского тела, рвало прямо на ходу, в придорожную грязь. Они плакали по ночам, тихо, по-мужски, беззвучно, когда думали, что никто не видит. Их юность умирала на этой дороге, с каждым пройденным шагом.

Ростислав и Борислав шли молча. Они всё это уже видели. Ростислав – в своей деревне. Борислав – за долгие годы службы. Они понимали: вот оно, настоящее, неприкрашенное лицо войны. Не героические поединки, о которых поют в песнях, а гниющие трупы, чёрные пепелища, пустые глазницы мёртвых детей и вечное, ненасытное карканье воронья. Это был мир, который они покинули. И мир, в который они теперь направлялись.

Глава 35: Чёрные стены, мёртвые рвы

Когда они, наконец, после нескольких дней пути по мёртвой земле, увидели Переяславль, их не встретила величественная картина стольного града, о котором они слышали в рассказах купцов. Перед ними предстал город-рана. Огромное, кровоточащее, искалеченное тело, брошенное умирать.

Часть могучих деревянных стен, которыми так гордился князь, была сожжена дотла. Чёрные, обугленные брёвна торчали из земли, как гнилые зубы. На их месте зияли огромные провалы, через которые был виден разорённый город. В других местах стены были проломлены таранами, и сквозь дыры виднелись остовы сожжённых домов.

Но страшнее всего были рвы. Глубокие оборонительные рвы, окружавшие город, превратились в братские могилы. Они были завалены телами. Тысячами тел – и степняков в их засаленных халатах, и русичей в кольчугах и рубахах. Их никто не удосужился похоронить как следует. Их просто сбрасывали туда, как мусор, и слегка присыпали землёй. Но дожди размыли тонкий слой почвы, и теперь из земли торчали руки, ноги, разложившиеся, почерневшие лица. Смрад, поднимавшийся из этих рвов, был таким густым и концентрированным, что, казалось, его можно было потрогать. Он бил в нос, вызывая рвотные спазмы, и перехватывал дыхание. Даже привыкшие ко всему дружинники Олега морщились и старались дышать через раз. Это было первое, что встречало любого, кто подходил к великому городу Переяславлю – запах тысяч гниющих трупов.

Глава 36: Улицы Апатии

Когда они вошли в город через полуразрушенные ворота, они поняли, что внутри всё ещё хуже. Если снаружи царила смерть, то внутри царила агония. Улицы, некогда оживлённые, были завалены обломками, мусором, дохлым скотом. Некоторые тела так и лежали там, где их настигла смерть, и никто их не убирал.

Полуразложившийся труп кочевника с раскроенным черепом, из которого уже вытек мозг, валялся прямо у общественного колодца, и женщины, набирая воду, просто перешагивали через него. Они не обращали на него никакого внимания. Смерть стала для них обыденностью, частью пейзажа.

Люди, уцелевшие жители Переяславля, передвигались по городу, как тени, как лунатики. С пустыми, выцветшими, безразличными глазами. Апатия, голод и страх выжгли в них всё человеческое. Они не разговаривали, не смеялись, не плакали. Они просто существовали. Двигались, чтобы выжить ещё один день. Они смотрели на прибывший отряд Ростислава без любопытства, без интереса, без жалости. Просто ещё одни рты, которых нужно кормить. Просто ещё одни люди, пригнанные на каторгу. Никто не видел в них героев, защитивших свои дома. Они были просто новым мясом для этой мясорубки.

Глава 37: Закон волков

Единственной реальной силой, единственным законом в этом городе была дружина Олега. Поредевшая в боях, потерявшая многих товарищей, и оттого ещё более злая и жестокая. Они ходили по улицам патрулями, по трое-четверо, и их тяжёлый шаг был единственным звуком, нарушавшим апатию. Они были хозяевами в этом царстве смерти. И вели они себя соответственно.

За малейшую провинность, за косой взгляд, за недостаточно быстрый ответ они били людей рукоятями мечей, ножнами, просто кулаками. Без предупреждения и без жалости. Горожане боялись их больше, чем когда-то боялись кочевников.

Но страшнее всего было их отношение к женщинам. Любая приглянувшаяся девушка или молодая женщина, неважно, вдова она или у неё есть муж, могла быть без лишних слов схвачена прямо на улице и уведена в казармы. Это называлось "послужить князю". Мужья или отцы, которые пытались возразить, были либо жестоко избиты на месте, либо обвинялись в измене и сажались в яму. Никто не смел сопротивляться. Дружинники, опьянённые своей безнаказанностью и пережитым ужасом войны, вымещали свою злость и похоть на беззащитных. Это был закон сильного, закон стаи волков, пожирающей остатки падали. И Ростислав, видя это, понимал, что угроза, которую Олег прошептал ему на прощание, была не просто словами. Это была реальность, в которой теперь предстояло жить и ему, и, возможно, его девушкам.

Глава 38: Приёмная комиссия

Их не встретили как героев, чей отчаянный подвиг помог удержать северные рубежи и, возможно, спас и сам Переяславль от ещё больших потерь. Их встретили как скот. Как только они прошли через главные ворота, их отделили от княжеского войска. К ним подошёл один из приказчиков Олега. Это был толстый, потный мужик в грязной рубахе, с засаленной бородой и маленькими, неприятными свиными глазками, которые бегали по сторонам. От него несло перегаром и чесноком.

– Это вы, что ли, деревенские храбрецы? – проскрипел он, с откровенным презрением оглядывая их измученный отряд. Он намеренно задержал взгляд на хромом Бориславе, усмехнулся и сплюнул под ноги. – Князь велел разместить вас. Пошли.

Он повёл их не в центр города, не в казармы, а на самую окраину, в район, который пострадал от пожаров и штурма больше всего. Там, среди руин и завалов, стояли несколько длинных, приземистых бараков. В них раньше, судя по всему, держали либо рабов-пленников, либо самый низший люд.

– Ваше жильё, – проскрипел приказчик, ткнув пальцем в самое убогое строение с частично провалившейся крышей и выбитой дверью. – Дворец для героев. Нары внутри. На всех может не хватить, так что кто первый встал, того и тапки.

Он остановился, обвёл их тяжёлым, властным взглядом и продолжил инструктаж, отчеканивая каждое слово:

– Кормёжка – раз в день, вечером. Что дадут, то и жрите. Работа – с первого луча солнца и до последнего. Без передыху. Кто будет отлынивать – будет бит. Сильно бит. Кто попробует сбежать – будет пойман и посажен на кол прямо здесь, на площади, для примера. Я лично прослежу, чтобы кол был потолще и не очень острый. Чтобы вы долго визжали. Вопросы есть?

Вопросов не было. Возражать этому человеку было всё равно что спорить с топром палача. Это была не просьба. Это был приговор.

Глава 39: Запах рабства и первая ночь

Их привели в барак. Снаружи он выглядел как строение для скота. Внутри он им и был. Низкий, давящий потолок не давал выпрямиться в полный рост. Вместо пола была утоптанная, влажная, холодная земля, смешанная с мусором и старой соломой. Вдоль стен шли грубо сколоченные двухъярусные нары из нетесаных, занозистых досок. Вместо окон – дыры в стене, кое-как забитые грязным, вонючим тряпьём.

И запах. Густой, удушающий, тошнотворный запах рабства. В нём, как в котле ведьмы, смешалось всё: едкая вонь застарелой мочи, которая пропитала и землю, и дерево. Сладковатый запах гниющей, прелой соломы, которой были набиты так называемые тюфяки. Острый, кислый запах множества немытых, потных мужских тел, которые жили и умирали здесь до них. И над всем этим витал невидимый, но самый сильный аромат – аромат человеческого отчаяния. Этот запах проникал в лёгкие, оседал на языке, казалось, его можно было попробовать на вкус. И вкус этот был горьким.

Мужики молча разошлись по нарам, выбирая места, где хотя бы не капало с потолка. Кто-то просто сел, уронив голову на руки и тупо уставившись в земляной пол. Кто-то лёг и смотрел в тёмный потолок, его губы беззвучно шевелились, проклиная всё на свете. Они были измучены долгой дорогой, морально раздавлены видом мёртвого города и окончательно добиты таким приёмом. Вся их гордость, вся слава победителей была растоптана и смешана с грязью этого барака.

Ростислав выбрал себе место в самом дальнем, тёмном углу, на нижнем ярусе. Он сел, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. В его душе не было ни гнева, ни возмущения. Эти чувства требовали сил, а сил не было. Была только холодная, звенящая, бездонная пустота. Он закрыл глаза и попытался вызвать в памяти лицо Лады, её улыбку, тепло её кожи. Но вместо этого перед глазами настойчиво вставало сальное, ухмыляющееся лицо Олега и его шёпот: "Может, я найду им лучшее применение…".

Он не успел даже погрузиться в эту муку.

– Эй, герои! – раздался за дверью мерзкий голос приказчика. – Князь Олег не платит вам за то, чтобы вы тут задницы просиживали! Думали, отдыхать будете, пока солнце высоко?!

Дверь с грохотом распахнулась, впуская в полумрак полосу серого света и вонь улицы.

– На стенах не хватает рук. Сейчас же! Все на работу! Живо, скоты!

Они даже не успели перевести дух. Не успели выпить воды. Их снова гнали, как стадо. Мужики, спотыкаясь и чертыхаясь, начали медленно, с трудом подниматься. Усталость была чудовищной. Мышцы, ещё не отошедшие от битвы и дороги, ломило немилосердно. Но выбора не было. Отказ означал плеть.

И с этого момента начался их первый день в аду. Беспросветная, монотонная каторга. Таскать брёвна. Месить глину. Копать землю. И так час за часом. Спины болели, руки были сбиты в кровь. Унизительные окрики. Тычки в спину. Удары. Палящее солнце, которое било по голове, и вечная, мучительная жажда. Губы потрескались.

Они закончили, когда уже совсем стемнело. Приказчики пригнали их обратно в барак, как стадо в загон, и бросили им по черпаку той самой баланды и по куску чёрствого хлеба. Ели молча. Слишком устали даже для того, чтобы жаловаться. Еду проглотили, почти не жуя, и тут же рухнули на свои нары.

Той ночью Ростислав почти не спал. Он лежал на жёстких досках, слушая тяжёлый храп и болезненные стоны своих товарищей. Он думал о доме. О запахе свежего хлеба. О тепле женского тела рядом. О своих девушках. Он представлял, что с ними сейчас. Спит ли Олег спокойно в своей постели? Помнит ли он о своей угрозе или это были просто слова, чтобы его унизить? Эта мысль была как раскалённый гвоздь, который медленно вворачивали ему в мозг. Он чувствовал бессильную, холодную ярость. Он мог выдержать любую боль, любую работу. Но мысль о том, что он здесь, в этом вонючем бараке, а они там, беззащитные, сводила его с ума.

Он понимал истинную цель князя. Цель была не просто восстановить город. Цель была – сломать их. Выбить из них остатки гордости, достоинства, воли. Превратить героев, посмевших иметь своё мнение, в безликую, покорную рабочую скотину.

И это было только начало. Ростислав знал, что самое страшное впереди. Но лёжа в этой удушающей темноте, он дал себе клятву. Они могут сломать его тело. Но они никогда не сломают его дух. Он выживет. Он всё запомнит. И он вернётся. И за всё воздаст. Эта ненависть стала единственным, что согревало его в холоде этой первой ночи.

Глава 40: Утро начинается с пинка

Дни слились в одну бесконечную, серую череду унижения и изнурительного труда. Время перестало существовать как череда дат, оно потеряло свой счёт, разделившись лишь на два первобытных состояния: мучительная работа при свете дня и короткий, тяжёлый, как удар обухом, сон в вонючей темноте. Сон без сновидений, без отдыха, больше похожий на временную смерть.

Утро для них начиналось не с пения петухов и не с ласковых лучей солнца. Оно начиналось с грубого, безжалостного пинка грязным сапогом в бок или в спину, от которого перехватывало дыхание.

– ПОДЪЁМ, ЛЕЖЕБОКИ! – ревел над ухом голос приказчика, его дыхание несло перегаром и гнилыми зубами. – СОЛНЦЕ РАБОВ НЕ ЖДЁТ!

Не было ни времени, ни возможности умыться. Не было завтрака. Они просто выползали из своего сырого, вонючего барака, как черви из норы, щурясь от первых лучей солнца, которые резали глаза после темноты. Их телами двигала уже не воля. Воля атрофировалась за ненадобностью. Ими двигала привычка и животный инстинкт самосохранения. Они знали: любая задержка, любая попытка потянуться или размять затёкшие мышцы каралась мгновенно – коротким, жгучим ударом плети по спине, который оставлял на коже багровый рубец.

Огромная строительная площадка, которой стал весь Переяславль, представляла собой настоящий ад наяву. И каждый день этот ад принимал новые, изощрённые формы.

Сегодня их пригнали к стенам. Там, у основания будущего сруба, была вырыта огромная яма, больше похожая на загон для скота. В неё свозили глину, солому и свежий, ещё тёплый конский навоз со всех княжеских конюшен. Их, два десятка мужчин, согнали в эту яму.

– Месить! – коротко бросил приказчик.

Они вошли в эту жижу. Холодная, липкая, отвратительная масса доходила им до колен. И они начали месить её босыми ногами. Снова. И снова. Ходили по кругу, как волы на привязи, утопая в этой мерзости. Острые соломинки царапали кожу. Холодная, жирная глина облепляла ноги. Тёплый, вонючий навоз просачивался между пальцев. Эта жижа забивалась под ногти, въедалась в каждую трещинку, в каждую пору кожи так, что отмыть её было уже невозможно. Вонь стояла невыносимая, вызывая тошноту и головокружение.

Но они месили. Чавк. Чавк. Чавк. Мерный, отвратительный звук их шагов был единственной музыкой этого утра. Они шли, опустив головы, глядя на колышущуюся под ногами бурую массу, стараясь ни о чём не думать. Не думать о том, что когда-то они были воинами, героями. Что у них были дома, семьи, женщины. Сейчас они были никем. Просто ногами, которые месят говно.

И так час за часом. Пока приказчик, сидящий в стороне на бревне и лениво ковыряющийся в зубах, не решал, что хватит. Потом их ждала новая работа. Таскать эту самую жижу в вёдрах наверх, на стены, и замазывать щели между брёвнами. И так до самого вечера. До очередного черпака баланды и очередной ночи в аду.

Глава 41: Ноша героя

На следующий день после глиняного ада их ждал ад деревянный. Их пригнали на лесоповал за городом, где лежали штабелями огромные, свежесрубленные сосновые брёвна. Они были тяжелы, как сама земля, влажные от сока, с не до конца обрубленными сучьями.

– На плечо! И к стенам! – скомандовал приказчик.

Поднять такое бревно вдвоём было пыткой. Мышцы, ещё не отошедшие от вчерашней работы, протестующе вопили. Кора, грубая, шершавая, впивалась в плечи тысячами острых заноз. Она сдирала кожу, оставляя на плечах кровоточащие ссадины. Шаг за шагом они несли эту неподъёмную ношу к городу, который медленно, как монстр, пожирал их силы и жизни.

Очень скоро у всех на плечах, на одном и том же месте, образовались кровавые, сочащиеся лимфой мозоли. Они никогда не успевали зажить. Ночью они превращались в одну большую болячку, которая присыхала к рубахе, а утром её приходилось отдирать вместе с кожей и кровью, чтобы снова положить на это же место тяжесть нового бревна. Боль была такой, что темнело в глазах.

Иногда, для разнообразия, их гнали копать рвы. Часами стоять по пояс в холодной, грязной, застоявшейся воде, в которой плавали отбросы и дохлые крысы. Они выбрасывали наверх тонны мокрой, тяжёлой земли. Ледяная вода разъедала кожу на ногах до язв. На руках, от постоянной влаги и грязи, появлялись незаживающие, гноящиеся раны.

Солнце палило нещадно, безжалостно. Пот ручьями стекал по их лицам и спинам, смешиваясь с грязью и въевшейся копотью, и солёной кислотой разъедал свежие царапины и раны. Мышцы горели и ныли непрерывно, тупой, изматывающей болью. Иногда от усталости, жары и голода перед глазами всё плыло, и земля уходила из-под ног. Но падать было нельзя. Упавшего ждал не отдых, а удар. Короткий и жестокий.

Княжеские приказчики, упиваясь своей маленькой, но абсолютной властью, относились к отряду Ростислава с особой, садистской жестокостью. Для них это было не просто работа. Это было развлечение. Они не видели в них людей. Они видели личных рабов князя, героев, которых было так приятно топтать в грязь. Их постоянно подгоняли пинками, уколами копья в спину и ударами рукояти плети. Но больнее всего были их слова.

– Шевелись, герой деревенский! Бревно само себя не понесёт! Твоя слава тяжести не убавит!

Эти слова были как соль на рану. Но хуже всего было, когда они касались самого больного.

– Что, устал, красавчик? – говорил приказчик, подходя к Ростиславу и глядя ему в глаза с мерзкой ухмылкой. – А твои девки сейчас, поди, тоже устают. Только по-другому. Княжеским дружинникам угождают. Думаешь, они тебя ждут, такого вонючего, грязного, жалкого? – он обводил Ростислава взглядом, полным презрения. – Они уже давно под более сильных легли. Под тех, у кого есть власть, а не пустая гордость. Забыли уже, как тебя звать.

Эти словесные уколы были отравлены ядом. Они били точно в цель, в самое сердце, заставляя его сжиматься от бессильной ярости и ревности. Ростислав стискивал зубы так, что трещала эмаль. Его челюсти ходили ходуном. Внутри него всё кипело, превращаясь в раскалённую лаву. Но он молчал. Он знал: любая ответная вспышка гнева, любое слово, любой взгляд обернётся поркой для него и двойной порцией работы для его людей.

Он терпел. Он вбирал эту ненависть, эту боль, эти унизительные слова в себя. Он не давал им вырваться наружу. Он складывал их в самый тёмный, самый холодный угол своей души, как дрова на долгую, лютую зиму. И он знал, что однажды этот костёр он разожжёт.

Глава 42: Вкус баланды и вкус смерти

Единственным событием, которое делило бесконечный день на "до" и "после", была вечерняя кормёжка. Когда багровое, уставшее солнце касалось горизонта, им разрешали прекратить работу. И тогда приносили большой, закопчённый котёл.

В нём была их единственная за день еда. Баланда. Жидкая, мутная, как болотная вода, безвкусная похлёбка из плохо разваренного проса. Иногда, если повару было не лень, он бросал туда горсть сушёных кореньев. Роскошью считалось, если кому-то в миску попадал одинокий, прозрачный, дрожащий кусочек сала или жира. К этому давали по ломотю хлеба. Чёрствого, часто с зелёными пятнами плесени, твёрдого, как камень.

Ели они прямо там, где работали, на стройплощадке. Сидя на земле, на брёвнах, на кучах мусора. Грязные, покрытые засохшей коркой пота и глины, вонючие. Они были похожи не на людей, а на стаю изголодавшихся, диких животных. Они не ели. Они жрали. Быстро, жадно, работая челюстями, стараясь не потерять ни крошки, ни капли. Они вылизывали свои деревянные миски до блеска, а потом грызли каменный хлеб, рискуя сломать зубы. Никто не разговаривал во время еды. Не было ни сил, ни желания. Все звуки сводились к чавканью, хлюпанью и хрусту.

А после еды приходила апатия. Они сидели в сгущающихся сумерках, и каждый думал о своём. Точнее, пытался не думать. Не думать о доме, о тепле, о вкусе нормальной еды, о мягкости женской кожи. Думать было больно.

Их организмы, привыкшие к здоровой пище и свежему воздуху, начали сдавать. Несколько парней из отряда Ростислава не выдержали. Один, самый молодой, щуплый паренёк по имени Радим, который так гордился, что будет драться рядом с Ростиславом, заболел лихорадкой. Вероятно, от плохой воды из колодца или от постоянной сырости во рву. Вечером его начало трясти, кожа горела огнём. Ночью он начал бредить, звать мать.

Его никто не лечил. Утром, когда он не смог подняться, приказчик просто велел оттащить его в барак, чтобы не мешал остальным. Его бросили на гнилую солому в углу, как мешок с мусором, оставив рядом щербатую кружку с водой. Через два дня он умер. В одиночестве, в грязи и вони, в бреду видя свою деревню. Его тело так же молча, без единого слова, двое его же товарищей по приказу вынесли и сбросили в тот самый ров, который он копал неделю назад, присыпав землёй. Без молитвы. Без знака. Просто мусор.

Ещё двое слегли от кровавого поноса. Истощённые тела, которые кормили гнильём и поили грязной водой, взбунтовались. Они исхудали за несколько дней до состояния скелетов, обтянутых кожей, и тихо угасли в том же бараке. Их ждала та же участь.

Ростислав смотрел на это, и холодное, ясное понимание заполняло его душу. Их не просто использовали как рабочую силу. Их уничтожали. Медленно, методично, безжалостно. Превращали из людей в рабочую скотину, которую можно выжать досуха и выбросить в яму. И каждый новый день, каждая съеденная миска баланды была лишь ещё одним шагом к этой безвестной могиле во рву. Это был не труд. Это была медленная казнь.

Глава 43: Искра в темноте

Но Ростислав не сломался. Он не слёг с лихорадкой, его не мучил кровавый понос. Его тело, крепкое от природы, терпело. Но важнее было то, что не сломался его дух. С каждым новым днём унижений, с каждой каплей пота, которая жгла его глаза, с каждой вспышкой боли в истерзанных мышцах, что-то внутри него не умирало, а наоборот – сжималось, уплотнялось, закалялось. Становилось твёрдым и холодным, как крица, которую кузнец раз за разом, без устали, погружает то в ревущий огонь горна, то в ледяную воду. С каждым таким погружением металл теряет свою хрупкость и обретает упругость и смертоносную остроту.