Сталь и Глина. История Суздали

Внутри него, под толстым, удушающим слоем пепла из усталости, апатии и бесконечного унижения, продолжал тлеть уголёк. Маленький, едва заметный, который, казалось, мог погасить любой порыв ветра. Но он был невероятно, нестерпимо горячим. Это был уголёк чистой, дистиллированной, концентрированной ненависти.

Это была не та горячая, взрывная ярость, что вела его в бой в родной деревне. Та ярость была яростью воина, защищающего своё. Эта же ненависть была холодной, как лёд. Это была ненависть раба, который смотрит на своего хозяина и методично, в мельчайших деталях, представляет, как он будет его убивать. Не быстро. Медленно. С наслаждением. Эта ненависть была направлена на князя Олега, на его жирное лицо, на его сальную ухмылку. На его приказчиков с их тупыми, жестокими рожами. На всю эту систему, на всю эту несправедливость, которая превратила его, героя, в грязь под ногами. Эта холодная, тихая ненависть стала его топливом. Его личным, тайным огнём, который согревал его в холодные ночи и не давал сдаться днём. Она не позволяла его душе очерстветь и умереть, как это случилось с теми, кто просто покорился своей участи.

Он смотрел на своих людей. На их осунувшиеся, грязные, бородатые лица. На их потухшие глаза, в которых больше не было ни огня, ни надежды. Лишь тупое безразличие животных, идущих на бойню. Он видел, как в них медленно, день за днём, умирает человек. Он видел, как они начинают забывать, кем были. И он понимал, что если он, их вожак, тот, за кем они пошли в огонь, сломается, если он позволит этому пеплу окончательно засыпать его внутренний огонь, то погаснут и они. Их дух был связан с его духом невидимой, но прочной нитью. Он был их знаменем. И если его знамя упадёт в грязь, они все рухнут в пропасть безволия и отчаяния.

Он не мог себе этого позволить. Ответственность за этих восемнадцать оставшихся в живых душ давала ему силы. Они были его стаей. И вожак не имеет права показывать слабость. Даже если его самого рвёт на части от бессилия и тоски по своим женщинам. Эта ответственность, эта ноша, стала его бронёй. Она защищала его от отчаяния лучше, чем любой щит.

Глава 44: Молчаливый вожак

Он перестал быть просто парнем. Тот Ростислав, что смеялся с девками в гончарне и с юношеским пылом призывал к битве, умер. Он умер где-то на дороге скорби, или в вонючей грязи у стен Переяславля. На его месте родился другой человек. Суровый, молчаливый, с глазами старого, битого волка. Он стал вожаком стаи, загнанной в клетку. И вёл он её не словами, а делом.

На лесоповале, когда приказчики лениво указывали на гору брёвен, он всегда шёл первым. И он выбирал не то, что легче. Он выбирал самое тяжёлое, самое сучковатое, самое неудобное бревно. То, от которого шарахались другие. Он взваливал его на своё истерзанное плечо, и мышцы его спины и ног вздувались узлами от нечеловеческого напряжения. Его лицо искажалось от усилия, зубы стискивались так, что казалось, они вот-вот раскрошатся. Но он не издавал ни стона, ни жалобы. Он просто шёл. Шёл впереди, задавая темп, его шаги были тяжёлыми, но ровными.

Когда кто-то из его людей, обессилев, падал на колени, роняя свою ношу, Ростислав не проходил мимо с укором или презрением. Он молча опускал своё бревно. Подходил. Взваливал на себя ношу упавшего. И нёс два бревна. Нёс, пока его собственное истерзанное плечо не начинало гореть адским огнём, а в глазах не темнело от боли. Но он терпел. А потом возвращался за своим. И это было страшнее любых упрёков. Человек, которому он помог, поднимался, полный стыда и новой, злой решимости, и в следующий раз старался не упасть.

Вечером, когда им, как собакам, бросали их скудную пайку, он делал то, что никому не приходило в голову. Он садился в стороне, брал свой каменный ломоть хлеба, который был ценнее золота, и медленно, с усилием, разламывал его пополам. И молча протягивал половину тому, кто был слабее всех в этот день. Тому, кто кашлял кровью, или тому, чьи глаза совсем потухли.

Он не говорил громких, пафосных речей об отваге, братстве и надежде. В их аду слова обесценились. Они ничего не стоили. Он просто делал. Он тащил. Он делился. Он терпел.

И его молчаливый пример, его несгибаемое, звериное упрямство действовали на его отряд лучше любых проповедей. Глядя на него, на его широкую, напряжённую спину, на то, как он стискивает челюсти и снова поднимает неподъёмный груз, они находили в себе силы вставать по утрам и снова идти в это месиво из глины и пота. Он не давал им сдаться. Он не позволял им превратиться в окончательную, безвольную скотину.

Они смотрели на него и понимали, что они не одни. Они видели его боль и его ярость, которую он не выплёскивал, а копил внутри. И они тоже начали копить свою.

Они перестали быть просто отрядом из одной деревни. Они становились братством. Братством, спаянным не кровью общей победы, а потом и гноем общего унижения. Общей болью и общей волей к выживанию. Они были братьями по аду. И их молчаливым, непререкаемым вожаком был Ростислав.

Глава 45: Академия рабов

Вечерами, когда измученные до предела тела его товарищей валились на гнилую, вонючую солому, Ростислав не позволял себе отдыхать. Они проваливались в тяжёлый, беспокойный сон, больше похожий на забытьё, сон, полный кошмаров, судорог и тихих стонов. А он заставлял себя бодрствовать.

Он лежал с открытыми глазами в удушающей темноте барака, и пока его тело горело от боли и усталости, он заставлял свой мозг работать. Он думал. Он анализировал. Он учился. Это стало его личной, тайной войной против князя Олега.

Князь хотел превратить его тело в безвольный инструмент, а душу – в пепел. Сделать его тупой, рабочей скотиной, способной лишь на примитивные действия. Но Олег не учёл одного: разум Ростислава был острым, как бритва, и голодным до знаний, как хищник. И Ростислав решил обернуть оружие князя против него самого. Он превратил своё рабство в свою личную, жестокую академию.

Он больше не смотрел на эту стройку как на бессмысленную, унизительную каторгу. Он смотрел на неё как на урок. Каждый день, каждое новое задание было для него новым знанием, которое он впитывал с жадностью человека, умирающего от жажды.

Пока его руки месили глину с навозом, его мозг анализировал её состав. Сколько нужно соломы, чтобы она не трескалась на солнце? Сколько воды, чтобы была пластичной, но не текла? Он запоминал пропорции.

Пока его плечо горело под тяжестью бревна, он изучал, как работают с деревом настоящие мастера. Как правильно тесать бревно, чтобы оно ложилось плотно, не оставляя щелей для зимнего ветра? Как вырезать «замок», который будет держать стену без единого гвоздя? Как рассчитать нагрузку на несущую балку, чтобы крыша не рухнула под тяжестью снега?

Даже копая ров, он не просто выбрасывал землю. Он смотрел, под каким углом нужно делать откосы, чтобы стены не осыпались. На какой глубине начинается грунтовая вода. Как правильно делать дренаж. Он впитывал всё. Его память, не обременённая лишними мыслями, работала как идеальный инструмент, фиксируя каждую деталь, каждый совет, каждое подсмотренное движение.

Он превращал унижение в силу. Ненависть – в предельную концентрацию. Рабство – в учёбу. Его тело становилось грубее, покрывалось мозолями и шрамами. Но его разум становился острее, сложнее, опаснее. Он учился не только строить. Он учился понимать, как всё устроено. А значит, он учился и тому, как всё это можно разрушить.

И каждый вечер, проваливаясь, наконец, в короткий, чуткий сон, он засыпал с одной и той же мыслью. Мыслью, которая была его молитвой и его проклятием. Он знал: сегодняшний день, прожитый в аду, сделал его не слабее. Он сделал его умнее. Он сделал его опаснее. Опаснее для тех, кто думал, что сломал его. Они ковали из него раба, не понимая, что на самом деле выковывают себе палача.

Глава 46: Уроки камня и дерева

Он наблюдал.

С жадностью голодного, битого волка, который залёг в засаде, изучая повадки своей будущей жертвы. С той лишь разницей, что жертвой был не олень, а знание. Драгоценное знание, которое валялось здесь, на этой грязной стройке, и которое нужно было лишь подобрать.

Пока его руки, покрытые ссадинами и мозолями, машинально выполняли тупую, изнурительную работу – таскали тяжёлые брёвна, месили липкую глину, – его глаза и разум работали с бешеной, лихорадочной скоростью. Он научился отключать тело от сознания. Тело терпело боль и усталость, а сознание было свободным. И оно охотилось.

На строительстве стен, помимо таких же бесправных рабов и пригнанных смердов, как они, трудились и настоящие, вольные мастера. Князь Олег, как бы ни был скуп, понимал, что без профессионалов он будет латать свои стены до второго пришествия кочевников. За остатки своей казны, за серебро и меха, он нанял артель плотников из далёких северных земель, оттуда, где лес был гуще, а мужчины рождались с топором в руках. Дома они строили на века.

Ростислав искал любой, даже самый ничтожный предлог, чтобы оказаться рядом с ними. Он "случайно" выбирал тот участок стены для подноса глины, где работали именно они. Он volontarily подносил им самые тяжёлые брёвна, убирал за ними мусор и щепки, делал любую чёрную, незаметную работу, лишь бы быть ближе. Лишь бы смотреть и слушать.

И он впитывал. Не глазами – нутром. Он запоминал, как их топоры, острые, как бритва, не просто рубят, а поют в умелых руках. Как они легко и точно, всего в несколько выверенных ударов, вырубают в массивном бревне идеальную круглую "чашу" для стыка. Он смотрел, как они ставят срубы без единого гвоздя, используя хитрые "замки", которые от времени, под тяжестью, становились только крепче.

Он слушал их немногословные, грубоватые разговоры, их споры о том, как правильно рассчитать прочность несущей балки, как уложить стропила, чтобы крыша выдержала любую тяжесть зимнего снега.

Поначалу мастера не обращали на него внимания – ещё один грязный раб под ногами. Но потом они стали замечать его взгляд. Голодный, внимательный, умный. Они, видя этого молчаливого, грязного парня, который смотрел на их работу не с тупым безразличием, а с живым, горящим интересом, иногда снисходили до объяснений. Может, из простой жалости, а может, из профессиональной гордости.

– Видишь, парень, – говорил ему однажды старый, седобородый мастер-артельщик, показывая на стык брёвен. – Если паз сделать так, с напуском, вода внутрь никогда не попадёт, и бревно гнить не будет хоть сто лет. А сделаешь вот так, как этот дурень, – он кивнул на работу княжеских плотников, – и через пять лет меняй всю стену. Гниль съест. Мелочь, а? А из-за таких мелочей крепости и падают.

Для них это были просто рабочие секреты, профессиональная хитрость. Для Ростислава это было знание. Знание о том, как строить. Но не только. Он понимал: зная, как строить правильно, ты автоматически знаешь и все слабые места. Ты знаешь, куда бить, чтобы всё рухнуло. Он учился строить не просто избу. Он учился строить крепость. И он учился тому, как такие крепости можно взять. Он запоминал каждую деталь, каждую мелочь, складывая эти бесценные знания в тёмную копилку своей памяти. Это были его инвестиции в будущее. В будущее возмездие.

Глава 47: Уроки стали и крика

С не меньшим, а то и большим, почти болезненным интересом, по вечерам, когда их, как скот, загоняли в вонючий барак, он не падал на нары. Он находил в стене щель, достаточно широкую, чтобы видеть плац перед княжескими хоромами, и припадал к ней глазом. Он следил за другим уроком. Уроком стали.

Остатки дружины Олега, чтобы окончательно не потерять форму и не сойти с ума от безделья и беспробудного пьянства, иногда устраивали тренировки. Это была уже не та грозная сила, что сдерживала осаду. Их было мало. Многие были ранены, их движения сковывали плохо зажившие раны. Они были уставшими и озлобленными на весь мир.

Ростислав видел их слабости с холодной, аналитической ясностью. Их строй был уже не таким ровным. Некоторые воины держали оружие небрежно, с ленцой. Он видел, как неохотно, с какой задержкой они подчиняются командам. Они были надломлены, как и их князь.

Но он видел и их сильные стороны. Он видел то, чего ему так не хватало в бою у родных ворот – слаженность. Профессионализм.

Он смотрел, как старый, опытный воевода по имени Ратибор – седой, одноглазый волк с лицом, похожим на карту старых битв, – гоняет их до седьмого пота. Он был из тех старых вояк, которые служат не князю, а самому понятию "дружина".

– Стена! – рычал он так, что, казалось, дребезжали доски в бараке.

И десяток воинов мгновенно, как один отлаженный механизм, сходились плечом к плечу, смыкая свои круглые, побитые щиты. Ни одной щели. Монолит.

– Копья! – ревел Ратибор. – Первый ряд – коли! Второй – держи! Не спать, сукины дети! Враг не будет ждать, пока ты проснёшься!

И первый ряд делал короткий, резкий выпад копьями, в то время как второй ряд держал свои копья наготове, прикрывая товарищей.

Ростислав смотрел, как они отрабатывают взаимодействие. Как прикрывают друг друга в бою. Как слаженно, не нарушая строя, отступают на шаг назад. Как, по команде, перестраиваются из стены в клин.

Он впитывал эту тактику. Он заучивал наизусть отрывистые, лаконичные команды воеводы. «Сомкнуть!», «Шаг назад!», «Разойдись!». Он учился видеть поле боя не глазами простого воина, который видит лишь врага перед собой, а глазами командира, который видит всю картину целиком.

Он мысленно ставил себя на место Ратибора. Думал, какой бы приказ отдал он в той или иной ситуации. "А вот здесь они раскрылись. Я бы ударил им во фланг. А здесь нужно было не отступать, а наоборот, сделать шаг вперёд, сломать их натиск". Он видел их ошибки, которые не видел даже одноглазый воевода, и мысленно их исправлял. Он прокручивал в голове десятки вариантов боя, десятки тактических уловок.

Он превращал своё заточение, свой вонючий барак, в лучшее в мире военное училище. Где плата за обучение была его унижением и болью. Где преподавателями были его враги. И он, Ростислав, безымянный раб, был лучшим учеником в этой проклятой академии. Он готовился к своему собственному экзамену. И он знал, что сдаст его на отлично.

Глава 48: Шёпот большого мира

Спустя месяц после битвы смрад в Переяславле начал понемногу выветриваться, уступая место запаху свежего дерева и дыму строительных костров. Город, как тяжело раненый зверь, начал зализывать свои раны. На месте руин и пепелищ стали появляться остовы новых срубов. И в этот искалеченный город начал возвращаться пульс жизни. Или, по крайней мере, его слабое, аритмичное подобие.

Иногда, сначала робко, поодиночке, пробираясь по разорённым землям, а потом всё смелее, целыми караванами, в город начали заезжать купцы.

Их, как стервятников на поле боя, манил острый запах наживы. Война – это не только горе, это ещё и возможность. С одной стороны, можно было за бесценок, за горсть соли или за простой железный топор, скупить у отчаявшихся, голодающих жителей то немногое, что уцелело – спрятанные в погребах меха, серебряные украшения прабабок, дорогую утварь. Люди меняли своё прошлое на возможность выжить ещё один день. С другой стороны, купцы везли сюда то, что было нужно разорённому городу больше всего – соль, без которой не засолить мясо на зиму, железо для гвоздей и инструментов, дешёвые ткани, чтобы прикрыть наготу. Это была жестокая, циничная торговля на костях. Но это была торговля. И она, как ветер, приносила в город новости и слухи из большого, неведомого мира.

Ростислав, работая на разгрузке брёвен у городских ворот, видел эти караваны. Видел хитрые, цепкие глаза купцов. Слышал их чужой говор. И его охватывало неутолимое любопытство.

После изнурительного рабочего дня, когда его товарищи, не чуя ног, валились на гнилую солому в бараке, он заставлял себя идти. Идти к временному торговому ряду, где купцы разбивали свои стоянки.

Он подходил к ним, молчаливый, грязный, в рваной одежде. Он не просил милостыню. Он предлагал свою силу. Он подходил и молча, без единого слова, начинал помогать – разгружать тяжёлые телеги, перетаскивать тюки, которые не могли поднять двое, носить воду, поить лошадей. Он работал, как вол, не ожидая похвалы.

Он не просил денег. Он знал, что ему их не дадут. Он просил лишь о малом – о миске горячей каши из их котла, которая была в сто раз вкуснее княжеской баланды, и о разрешении посидеть у их костра, послушать их разговоры.

Купцы, люди практичные и не сентиментальные, были не против такой сделки. Бесплатная, сильная рабочая сила в обмен на остатки ужина – это была выгодная торговля. Они кидали ему ломоть хлеба, черпак каши и, не обращая на него больше внимания, продолжали свои беседы, уверенные, что этот грязный раб ничего не поймёт.

А Ростислав слушал.

Он сидел в тени, чуть поодаль, прислонившись к колесу телеги, и превращался в одно большое ухо. Он слушал, и перед ним, как на ладони, разворачивалась карта мира, о существовании которого он даже не подозревал.

Глава 49: Сказки Севера и Юга

Купцы были людьми бывалыми. Их лица были обветрены десятками дорог, а языки, развязанные дешёвым вином и усталостью долгого пути, несли истории, как река несёт мутную воду. Сидя у костра, они травили байки, хвастались своими сделками, жаловались на разбойников и делились новостями. И Ростислав, сидевший в тени, невидимый и неслышимый, жадно впитывал каждое слово. Это было его окно в другой мир.

Он слушал о богатом и гордом Господине Великом Новгороде, гигантском городе, стоявшем посреди бескрайних лесов и топких болот. Городе, где нет князя-самодура, как Олег. Где правит не один человек, а бурное, крикливое вече на площади, и где посадника, главного человека в городе, могут выбрать, а могут и "указать ему путь", то есть попросту выгнать, если он не угодил людям. Где самым богатым и уважаемым человеком может стать не знатный боярин, а простой мужик, у которого хватит ума, хитрости и удали, чтобы сколотить состояние на торговле мехом.

Он слушал истории про далёких, полумифических варягов – светловолосых, синеглазых гигантов, которые приходят с холодного севера на своих длинных, узких кораблях, с резными головами драконов на носу. Они не пашут землю, считая это рабским трудом. Они торгуют сталью своих мечей, служа за серебро и золото любому князю, кто платит. Один купец, бывавший в их землях, рассказывал, что их женщины свободны и горды, как мужчины. Они сами выбирают себе мужей, а если муж окажется трусом, пьяницей или просто плох в постели, жена может выставить его за дверь, забрав себе всё имущество. Эта мысль поразила Ростислава.

А ещё этот купец, понизив голос, рассказывал о их диких нравах. Как варяги, захватив в набеге красивую рабыню, могут, если она им сильно понравится, на глазах у всей команды овладеть ей прямо на просмоленной палубе своего драккара. И это считается у них не позором, а проявлением силы вожака, который берёт лучшее из добычи. Этот образ – насилия как знака власти – грубый и первобытный, засел в его голове.

Другой купец, старый и хитрый грек с бегающими глазками, плавал "из варяг в греки", по всему великому пути. Он бывал на юге, в самом Царьграде-Константинополе. Он рассказывал о его сказочных богатствах с таким придыханием, будто говорил о рае. Город, такой огромный, что его нельзя обойти и за три дня. Дома, сложенные не из брёвен, а из тёсаного камня, в три, а то и в четыре этажа. Храмы, чьи купола покрыты листами чистого золота и сверкают на солнце так, что больно глазам.

Он рассказывал о рынках, где продают шёлк, который тоньше паутины и дороже золота, и жгучие специи, щепотка которых стоит дороже коровы. О голых танцовщицах с подведёнными глазами, чей танец может свести с ума любого мужчину. И о жестоких развлечениях этого сытого города. О том, как на огромных аренах гладиаторы-рабы, закованные в причудливые доспехи, убивают друг друга и диких зверей на потеху пресыщенной, ревущей толпе. Где жизнь раба не стоит и медной монеты.

От этих рассказов у Ростислава кружилась голова. Он впервые осознал, как огромен и разнообразен мир за пределами его родного леса. Он узнал, что такое деньги – серебряные дирхемы с арабской вязью и тяжёлые, рубленые гривны. Он с удивлением узнал, что шкурка соболя, которую у них в деревне меняли на горшок соли, в Царьграде стоит столько, что на эти деньги можно купить себе каменный дом.

И он узнал жестокую арифметику жизни. Он услышал, как купцы обсуждали цены на живой товар. Молодой и сильный парень-раб, как он сам, стоит столько же, сколько три мешка зерна. Здоровая, крепкая женщина для работы и для постели – чуть дороже. А вот красивая и, главное, невинная девушка – в десять раз дороже. Её невинность – такой же товар, как и мех соболя. И чем она реже встречается, тем выше на неё цена. Эта простая и безжалостная математика, где человеческая жизнь и чистота измерялись мешками зерна, поразила его до глубины души. Мир был не просто большим. Он был страшным. И чтобы выжить в нём, нужно было знать его законы.

Глава 50: Оружие из знаний

Он слушал. Запоминал. Прокручивал в голове, пока таскал брёвна. Иногда, набравшись смелости, когда купцы были в хорошем настроении и хмель развязывал им языки, он задавал вопросы. Не как любопытный мальчишка, а как человек, ищущий выгоду.

– А этот шёлк… – спрашивал он у грека. – Почему он так дорог? Его трудно добыть?

– Труднее, чем твою жизнь отнять, парень, – смеялся купец. – Его делают маленькие червячки, далеко на востоке. Путь туда долог и опасен. Десять караванов выйдет – один вернётся. Но тот, кто вернётся, будет пить вино из золотых кубков.

– А варяги… – обращался он к другому. – Они сильны в бою. Но можно ли купить их верность? Или они предадут за большую цену?

– Верность варяга, парень, лежит на дне его кошелька, – отвечал купец. – Пока ты платишь – они твои верные псы. Как только перестанешь, или кто-то предложит на полгривны больше – они перережут тебе глотку твоим же мечом и уйдут к новому хозяину. Они не верят в честь. Они верят в серебро.

Ещё он услышал грязную, но поучительную историю от бывалого работорговца. О том, как на южных рынках ценятся светловолосые и голубоглазые девушки из северных земель. Их покупают богатые хазары и арабы для своих гаремов. И что самая большая хитрость – это продать одну и ту же "невинную" девушку несколько раз. Её забирает богач на одну ночь, а наутро, если она ему понравилась, его люди её "похищают" и возвращают торговцу. А тот, получив плату и за "товар", и за "возврат", ведёт её на другой рынок, где снова продаёт как нетронутую. И так, пока её красота не увянет или пока какой-нибудь особо ревнивый покупатель не посадит торговца на кол.

Купцы, поначалу видевшие в нём лишь рабочую силу, начали смотреть на него по-другому. Они видели его неподдельный, живой, не рабский интерес. Видели его острый, цепкий ум. Видели, как он складывает их разрозненные байки в единую картину мира. Он стал для них своего рода вечерним развлечением. Диковинным зверем. Грязным рабом с глазами вождя. И они охотно делились с ним знаниями, как делятся историями с попутчиком у костра, не задумываясь о последствиях.

Ростислав не знал, пригодятся ли ему когда-нибудь эти знания о ценах на шёлк, о нравах варягов, о хитростях работорговцев. Но он инстинктивно понимал: это и есть настоящая жизнь. Жизнь, которая кипит за стенами этого города, за пределами его рабства.

Князь Олег хотел превратить его в безвольного, тупого раба, зацикленного лишь на боли, голоде и похоти. Он хотел сломать его тело и погасить его дух, как тушат свечу.

А Ростислав, в ответ на каждое унижение, на каждый удар плетью, становился не слабее, а умнее. Каждый вечер он возвращался в свой вонючий барак не более униженным, а более знающим. Он превращал своё унижение в оружие. В знание.

Он понял, что мир управляется не только грубой силой меча, как он думал раньше. Он управляется хитростью. Звоном золота. Правильным словом, сказанным в правильное время. Искусной ложью, которая слаще любой правды. Он понял, что настоящий вождь – это не просто самый сильный воин. Это тот, кто умеет дёргать за все эти ниточки.

И он, лёжа на своей гнилой соломе, клялся себе. Он овладеет всеми этими видами оружия. Он научится быть не только воином, но и купцом. Не только героем, но и лжецом. Он станет тем, кем нужно, чтобы выжить и победить.

И он вернётся. Вернётся, чтобы предъявить князю Олегу счёт. И этот счёт будет оплачен не серебром. А кровью.

Глава 51: Трещина в стене, трещина в душе

Однажды вечером, когда солнце уже начало окрашивать небо в багровые тона, знаменуя скорый конец очередной пытки, Ростислав тащил своё последнее на сегодня бревно. Он шёл мимо ряда полуразрушенных жилых домов, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть человеческое горе. Но его взгляд зацепился за одну сцену.