Громов: Хозяин теней – 4

– Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?

– Вспоминает, – я осторожно сложил листики. – Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.

И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.

– Я его снова с собой взяла, – Татьяна взялась было за пустую тарелку, но Мишка вскочил и сам стал собирать. Метелька тоже поднялся. Его дело самовар. Моё – чашки с тарелками.

Еремей вот супницу убирает и прочие тяжести, а заодно ловко, явно немалый опыт показывая, смахивает со стола крошки. Да и салфеточки поправляет, чтоб красиво было.

Чай здесь принято пить подолгу.

Доливая. Сдабривая или мёдом, или сахаром, который продают кусками, потому как многие имеют обыкновение пить вприкуску. Причём заедая калачами, сушками, пряниками и кренделями. Ещё булки с ватрушками, варения всякие.

В общем, чаепитие – это серьёзно.

– Честно говоря, я его всю прошлую неделю брала… – и смотрит виновато, будто сделала чего плохого.

– Я приглядывал, – Еремей произносит это прежде, чем Мишка успевает возмутиться. И взглядом же рекомендует возражения оставить при себе.

Мишка с этим, конечно, не согласен.

Как-то вот недовоспринимают они с Еремеем друг друга, что ли? Мишка полагает себя главным по старшинству и праву рождения, порой откровенно забываясь. Еремей в целом-то не спорит, но периодически осаживает.

Да и гонять Мишку гоняет.

Ну, когда случается время. Благо, сад при доме большой, а что зима и снежно, так по словам Еремея закалка любому организму полезная. В рукопашной же Мишка, сколь бы ни пыжился, до Еремея откровенно не дотягивает.

И в целом-то… в общем, какая семья без внутренних разборок?

– Всё равно это как-то… неправильно, – отступать братец не намерен.

– Почему?

– Ты же не только с ним гуляла…

– Не только, – спорить Татьяна не спорила. – Мне, к слову, Роберт Данилович предложил место при больнице.

– В этом нет нужды! – Мишка аж вскинулся.

– Есть, – Татьяна склонила голову, глядя спокойно и даже насмешливо. – Во-первых, это явно полезно… там своеобразная атмосфера.

– Да уж… – Мишка налил чаю. – Своеобразней некуда.

А чего он хотел? Пусть больничка Святого Евстафия и была куда приличней той, в которую нас Еремей когда-то водил, но всё одно была больницей с её характерными запахами и болью. Впрочем, Мишку волновал не столько факт, что больничка – для юной девицы место не самое подходящее, сколько пребывание в этой самой больничке вышеупомянутого Роберта Даниловича. Вообще целителей было двое. Модест Евстафьевич, лет этак шестидесяти семи от роду, а потому с точки зрения Михаила вполне безопасный. Или, может, не в возрасте дело, но в наличии суровой жены, заведовавшей сёстрами и финансовыми делами больнички, а заодно приглядывавшей и за супругом. Женщину эту я видел. Она и вправду одним взглядом все лишние мысли осаживала. Но помимо старшего целителя имелся ещё Роберт Данилович, который был мало того, что подозрительно не женат в свои тридцать четыре года, так ещё и внешностью обладал самой подходящей для коварного соблазнителя.

– А во-вторых, мне это нравится, – сестрица выпрямила спину и потянулась за сушкой.

– Вскрывать чирьи и накладывать повязки?

Мишка закипал. И ёрзал. И бровями шевелил, на меня поглядывая, мол, помогай аргументами и в целом-то.

Не собираюсь.

– Что в этом дурного? – возразила Татьяна. – На самом деле я лишь ассистирую. Готовлю инструмент. Мешаю растворы. На большее, к сожалению, не гожусь. Но Роберт Данилович уверяет, что у меня отлично получается успокаивать пациентов. Что с моим появлением в клинике дышать легче стало.

И это правда.

Птаха вон выглядывать не спешит, но в прошлый раз Татьяна обмолвилась, что та уже почти вернулась к прежним размерам. Больничка, может, и не фабрика, но всякой погани там имелось. Главное, что погани мелкой и относительно безопасной. Можно сказать, диетического свойства.

– Кроме того, вы все заняты своим делом. Они вон на заводе. Ты – в своей мастерской. И возвращаться не спешите. А я тут одна…

Не совсем, но да, блаженный Тимоха с Еремеем – не та компания, в которой можно развлечься.

– А когда я одна, я начинаю думать о… всяком, – осторожно произнесла Татьяна. – Иногда мне хочется плакать. Иногда – убить кого-то. Второе чаще.

Я верю.

В паспорте фамилию любую нарисовать можно, но натуру пером не выправишь.

– Я начинаю злиться… это плохо. Злость отзывается на Птахе. И дар… с ним и без того было сложно, а сейчас вовсе. В больнице же я при деле.

– Почему там?! – Мишка вскочил. И сел.

– А где?

– Ты… можно найти какое-нибудь другое занятие?

– Какое? – поинтересовалась сестрица, глядя на Михаила с лёгким прищуром. Вот сдастся братец, тут и думать нечего. Он у нас ещё тот подкаблучник. – Куда мне пойти? В гувернантки? Так рекомендаций нет, да и Тимофея я не брошу, а гувернанток обычно с проживанием берут. Его же к приличному дому и на выстрел не подпустят. Что ещё остаётся? Прислуга? Или вот в проститутки сразу…

– Таня! – Мишка аж пятнами пошёл.

– Ой, да ладно, можно без этого лицемерия. Хорошо. В телефонистки? Или стенографистки? Так у меня пальцы плохо гнутся, писать могу, но медленно. Кому такое счастье надо?

– Тебе нет нужды работать.

Нет. Вот реально. Тех денег, которые мы прихватили, хватит не на один год жизни. Даже если не сильно экономить.

– Нужды нет. Желание есть. И если ты не можешь предложить другой вариант, я отвечу согласием. Уже ответила.

Вот, зараза.

– Тем более Тимофею там хорошо. Роберт Данилович, к слову, придерживается мнения, что многие душевные болезни не стоит лечить, но нужно лишь создать условия, при которых душа сама затянет свои раны. А это покой и та обстановка, которая приятна пациенту. Тимофею же нравится находиться в больнице.

Как и Татьяне.

– Он там меняется… знаешь, неуловимо, но… и Птаха рядом постоянно. Мне даже кажется, что она делится… ну… понимаешь?

Мишка осторожно кивнул. Его тень всё ещё пряталась, а братец, как понимаю, не сильно горел желанием её вытаскивать и воспитывать.

– Я просто чувствую, что нам это нужно. И… здесь я точно с ума сойду.

И снова же, понимаю. Целыми днями торчать в четырёх стенах, развлекаясь лишь чаепитиями с хозяйкой да разговорами о важности устройства личной жизни, – так себе перспектива. У любого нормального человека крыша посвистывать начнёт.

Так что… пускай себе.

А к этому Роберту Даниловичу приглядимся. Глядишь, если человек неплохой, то и пристроим сестрицу, а там и отправим куда, к морю там или где ещё тихо, спокойно и размеренно.

Пускай обзаводится семьёю.

Детишек там рожает.

Обставляет новый дом, чтоб фарфор там, безделушки и занавесочки. И забывает о том дерьме, в котором мы оказались. А с войной мы и сами как-нибудь справимся.

– Извини, – Михаилу, кажется, тоже что-то этакое в голову приходит. Вон, взгляд отвёл. Говорю же, подкаблучник. Татьяна посмотрела на меня. А я что? Я не собираюсь спорить. Мне предыдущий жизненный опыт подсказывает, что незанятая женщина – потенциальный источник проблем.

А их у нас и без того хватает.

– Кстати, Тимофею Роберт Данилович нравится… – завершила разговор Татьяна. – Пейте чай, а то остыл почти. И ещё. Еремей, ты же их сопроводишь?

– А то… всю жизнь мечтал на ещё живых революционеров поглядеть. В этой… как вы там выразились? В естественной среде обитания.

Глава 6

Полагаю необходимым принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сих гибельных обществ, внимательно, со всею осторожностью, рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния, ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятней десять виновных освободить, нежели одного невиновного подвергнуть наказанию.[12]

Из обращения Государя к министру юстиции князю Вельянову

Нужный дом мы нашли без труда, хотя ехать пришлось прилично. Вообще, как я заметил, если центр города застраивался сообразно архитектурному плану, чтоб тут не хуже, чем там, то окраины жили своей собственной жизнью. И тут находилось место всем, что фабрикам с заводами, что заводским слободкам, выраставшим окрест будто бы сами собой. Местами по-над хаосом строений из кирпича и дерева, часто гнилого или перебранного, вздымались каменные острова купеческих особняков. Сотворённые каждый на свой лад, согласно хозяйским представлениям о красоте и богатстве, они то раскидывали каменные крылья на подпорках-колоннадах, то поднимали миниатюрные башенки или слепили глаза сиянием куполов, мало отличавшихся от храмовых. В общем, кто во что горазд. Судя по виду и этот дом во времена былые принадлежал человеку состоятельному. От той поры осталась чугунная ограда изящного литья, дубовая дверь, ныне подпёртая камнем, и полуголая мраморная девица, стыдливо скрывавшаяся в тени. Сверху на статую падали плети то ли плюща, то ли винограда – без листьев не понять. Справа подпирали прутья разросшегося не в меру куста.

– Ой, вы пришли! – на ступеньки выбежала уже знакомая нам Светлана, ныне обряженная в клетчатое платье с пышною юбкой. – Знаете, я была уверена, что вы примете наше приглашение! А вот Сёмочка сомневался.

– Приму, отчего ж не принять.

Особенно, когда заплатить обещали. И в целом-то.

– Это Метелька. А это дядька Еремей. Ему вот тоже стало любопытственно, чего тут у вас.

Если появление Метельки девицу не удивило, то вот на Еремея она уставилась с подозрением. И даже нахмурилась, явно раздумывая, можно ли пускать нас, таких неожиданных.

– Так мы войдём? Филька говорил, что у вас тут школа.

– Школа? Ах да… и школа тоже. Вам повезло, вы умеете читать и писать, тогда как подавляющее число людей рабочих безграмотны! – она счастливо выдохнула, уцепившись за привычную тему. – Это удручающе! Вы знали, что больше половины детей не посещают школы![13]

– Понятия не имел.

– Вот! Это тот случай, когда общество в слепоте своей отказывается признавать…

– Светик, ты сейчас сходу заболтаешь наших гостей, – на пороге появилась женщина постарше. Её узкое лицо, как бы вежливо выразиться, сохраняло ещё признаки былой красоты.

Очень уж былой.

Ныне она стала одутловата. Щёки обвисли, тогда как от уголков глаз протянулись нити морщин. В гладких волосах поблёскивала седина. Однако женщина определённо не желала мириться с возрастом. И морщины прятала под белилами, а вот глаза подводила щедро, отчего те казались чёрными.

– Им это может быть не интересно.

В глазах Светланы появились обида и удивление. Ну да, как может кого-то не интересовать состояние образования Российской Империи.

– Доброго дня, – женщина позволила себе улыбнуться и протянула руку, которую я пожал. А вот это ей не понравилось. Вон, едва заметно дрогнула губа, будто женщина хотела сказать что-то, наверняка резкое, едкое, но сдержалась.

– И вам здрасьте, – ответил за меня Метелька. – А мы тут вот… а вы кто?

– Эльжбета, – представилась дама.

А вот взгляд у неё выразительный. И оценивающий. Оценили нас с ходу.

– Эльжбете принадлежит этот дом! Она любезно предоставила его для нашей школы. И ещё больницы.

– У вас тут больница?

– Это скорее Светочке хотелось бы думать, что у нас тут больница. Скорее такая смесь аптеки и фельдшерского пункта. Целителя, увы, мы не можем себе позволить.

Ага, наверняка весь бюджет на бомбы уходит. Куда уж тут на целителей тратиться. Эльжбета мне не нравилась. Категорически. Бывает такое, что видишь человека в первый раз и уже понимаешь, что в лучшем случае у вас с ним не сложится.

В худшем…

Лучше о худшем не думать.

– Всё равно это много! Мы формируем пакеты помощи, которые раздаём рабочим.

– Бинты, корпия и йод, – насмешка в голосе Эльжбеты была хорошо скрыта. Но я её ощутил. И не только я. Светлана обиженно прикусила губу.

А вот она не красилась. Или красилась так, что выглядела ненакрашенною? С женщинами никогда нельзя сказать наверняка.

– Многие и этого не имеют! – буркнула Светлана.

– Юные сердца горят. Впрочем, не буду вам мешать. Светлана с огромной радостью проведет вам экскурсию, а мы с многоуважаемым Еремеем… как вас по батюшке?

– Можно и так.

– Что ж, не смею спорить… вы не откажетесь от чаю? Пока все соберутся, пройдёт изрядно времени. Порой это весьма утомительно, но сегодня, надеюсь, вы скрасите моё одиночество интересной беседой.

И скрасит, и раскрасит.

Еремей хмыкнул, но спорить не стал.

– Ничего так дамочка, – Метелька проводил Эльжбету взглядом. – Вся такая фифа…

– Это только кажется. Привычный образ. На самом деле госпожа Эльжбета – человек добрейшей души. Она милосердна, – произнесла Светлана, но как-то не слишком уверенно, что ли. – И бесстрашна. Не побоялась открыть двери своего дома перед отверженными.

– И кто ж вас отверг?

– Я не буквально! – на щеках вспыхнули пятна. – Вы мне поможете? Я начала собирать… Эльжбета возглавляет местный дамский клуб, они иногда собирают вещи. И вот сегодня как раз привезли несколько тюков, которые надобно бы глянуть. Ещё и обувь…

– Чем вы вообще тут занимаетесь.

Очи у Светланы яркие. И сама она ничего такая. И весна ли, или же тело моё, чутка отдышавшись, вдруг решило вспомнить, что у нормальных подростков нормальные потребности имеются.

Так, это вот категорически лишнее.

Не время.

Не место.

Да и объект не тот.

Но усилием воли гормоны не заткнёшь. Ну, не до конца.

– Всем понемногу, – Светлана явно смущалась.

Вот интересно, кто додумался её подсунуть? Не случайно тут в доме лишь хозяйка да мы трое. Два пацана и хрупкая возвышенная девица из числа дворянок или там, не знаю, купчих, но явно не рабочего она происхождения. Это на самом деле заметно.

Чистенькая.

Пахнет от неё цветами. И глядит на мир с восторгом. Самое оно, чтобы мозги отключились.

– …в прошлый раз покупали тетради и перья с чернилами, нужно было распределить. Ещё классы обустраивали.

– В доме?

– Нет, конечно. У нас передвижная школа. Мы договариваемся с родителями и, например, один день я прихожу в один дом, там собираются дети, и я их учу грамоте. Взрослых, если захотят, тоже. Но они как-то…

– Не хотят? – Метелька заложил круга.

– Сторожатся. Почему-то многие думают, что от грамотности один вред. И скандалы, случалось, устраивали. Побить даже пытались.

– Вас?

– Симеона.

Это того второго блаженного.

– А где он?

– Его Эльжбета отправила с посланием… что-то произошло.

Ага, что-то такое, безумно важное, а ещё способное убрать третьего лишнего. Подозреваю, что и Метельку они бы выставили, да пока не сообразили как.

– …так из дома в дом и переходим. Я объясняю взрослым, что образование – это шанс на лучшую жизнь. Что нужно уметь читать и писать, что… – Светлана вздохнула.

– Не понимают?

В доме пахло табаком. И главное, запах крепкий, въевшийся в стены. Его пытались как-то перебить, распихав по углам вазы с цветами, но это не помогло. Да и от общего ощущения заброшенности не избавило. Напротив, неряшливые эти букеты, будто составленные из того, что под руку подвернулось, лишь подчёркивали тяжёлую сумрачность холла.

Пыль по углам.

Пыль на тяжёлых складках ткани, которой завесили то ли зеркала, то ли картины.

– Здесь мрачненько.

– Муж Эльжбеты погиб на каторге, – шёпотом произнесла Светлана. – Она его очень любила.

– А за что взяли?

– Стрелял в Химонова. Это губернатор…

– И как?

– Убил.

– Тогда за дело посадили.

– Как ты… – Светлана развернулась ко мне. И сколько ярости во взгляде. – Как ты можешь такое говорить?!

– Обыкновенно. Вот смотри, идёшь ты по улице, никого не трогаешь, а тут раз и выскакивает какой-нибудь идиот с револьвером. И в тебя бац-бац-бац. Насмерть. Его хватают. Судят. И отправляют на каторгу. Справедливо?

– Это другое!

– Да ну. И тут убили. И там убили.

– Ты невыносим! Идём, – она развернулась и гордо зашагала куда-то вглубь дома.

– Сав, ты чего? – шёпотом поинтересовался Метелька.

– Ничего. Так, позицию обозначил.

Я выпустил Теней, позволив им осмотреть дом. Чуется, много интересного тут.

– Нет, ну сам посуди, – это я говорил громко, поскольку ничуть не сомневался, что нас подслушивают. Может, братца этой блаженной Эльжбета и отослала, но очень сомневаюсь, что она в доме одна. – Или вот перо в бочину кто впишет. Убийство? Убийство. Совершил? Значит, виноват. А то повелось, понимаете ли, как простой человек кого пристрелит, так ему каторга, а как революционер идейный – аплодисменты и почёт[14].

Тени скользили впереди.

И у одной картины, прикрытой так же тканью, Тьма задержалась.

– Есть. Человек.

Ага, за стеной или за дыркой в стене, которую прячут. Слушает. Пускай себе. Только Метельке указал взглядом и палец прижал к губам, чтоб тот думал, когда говорить начнёт.

– Вы где там? Собираетесь помогать? – на лестнице Светлана обернулась.

– Если нужно, – я не сомневался, что обида ненадолго.

Светочка у нас из тех, кто верит искренне и со всею силой юной души. Потому именно её нам и подсунули. Фальшь ведь чуется.

Ну и ещё потому что молодая и красивая.

Молодая, красивая и убеждённая.

Идеальный вариант.

– Он ведь не за себя… он ведь за всех, – Светлана остановилась на пороге огромной и полупустой комнаты. В дальней части её выстроились стулья, частью тоже прикрытые тканью. Ковёр был сер и грязен. Окна темны, поскольку не мыли их очень и очень давно.

– А его просили? Эти вот все? Так взяли, пришли и сказали, мол, мил человек, а возьми и убей для нас… как его… губернатора?

Светланин взгляд был полон ярости.

Смешная.

– Это он решил, что для всех. И она. И ты. И все вы тут почему-то взяли и решили, что вы лучше знаете, как людям жить правильно и счастливо. А теперь от этих людей, которые и без вас вполне бы себе жили, требуете понимания и благодарности за якобы великие деяния.

– Жили?! – взвизгнула Светланка, цепляясь в огромный тюк. – Как они жили? Как живут? Ты видел?

– Видел. Вижу. Каждый день от вижу. Могу даже на экскурсию сводить, хочешь?

Она осеклась.

И вспыхнула от избытка чувств и нехватки аргументов.

– Только проблема в том, что вот это, – я указал на тюки. – Это дело хорошее. И полезное. И твои пакеты с бинтами. Они тоже нужны и очень. И фельдшерский пункт. Школы. И учебники, тетрадки… это всё правильно. А вот убивать людей – нет. Вот погиб тот губернатор? И что, кому-то от этого сильно полегчало?

– Ты… ты не понимаешь!

– Не понимаю, – ладно, хватит девчонку доставать. Не за тем пришли. – И не пойму, наверное. Так что показывай, чего помогать.

Взгляд мне достался премрачный.

Но Светлана и вправду замолчала, а потом подтянула ближайший сверток и произнесла:

– Надо разложить. Детское – отдельно, тут найдём, кому отдать. Простые платья и юбки – тоже отдельно. А вот если нарядные, там из бархата или шёлка, то мы их потом обменяем у старьёвщика на то, что попроще. Выйдет выгодно и много…

Благотворительность.

Случалось ею заниматься, потому что в определённый момент это стало и модно, и для репутации полезно. Но большею частью та моя благотворительность ограничивалась выписыванием чеков и организацией вечеров в поддержку чего-то там или спасения кого-то там. А теперь приходится копаться в пыльном и пованивающем чужом тряпье.

С другой стороны, пока я копаюсь, тени осматриваются.

Глава 7

Поэт-безумец, мистический анархист, ходящий над безднами, призывает из далей ту, что дерзнёт с ним рука об руку пройти житейский путь и познать всё. Предложение серьёзно.[15]

Брачная газета

– Вы немногословны, – Эльжбета выгибается, одаривая Еремея многообещающим взглядом. – Люблю серьёзных мужчин. Они меня буквально завораживают…

И наклоняется.

Длинные пальцы поглаживают длинный же мундштук, из полусмокнутых губ вырывается ниточка дыма, которая повисает над кружевною скатертью.

В комнате сумрак, который стирает морщины, а вот накрашенные алым губы выделяются особенно ярко.

– Бывает, – Еремей устроился в креслице, низеньком и ажурном, прикрытом вязаною шалью.

В руке его кружечка.

В кружке чай.

На столе – самовар и больше ничего.

– Военный?

– В прошлом.

– Это чувствуется, – ноздри Эльжбеты дрогнули, а ещё я глазами Призрака увидел, как в дым этот, сигаретно-романтишный, вплетается тончайшая ниточка силы. – Военная служба всегда оставляет отпечаток. А полиция?

– В полиции не служил.

Она вытягивает руку, словно желая дотянуться до гостя, и камень на перстне вспыхивает. Артефакт, стало быть.

– Это хорошо. Не люблю полицейских. А сейчас чем занимаешься?

– Всем.

– Почему ты не хочешь говорить? Я тебе не нравлюсь?

– Не особо.

– Почему? – а вот теперь она поджимает губы и откровенно косится на камень.

– Не люблю таких.

– Каких?

– Таких, к которым нельзя повернуться спиной, – Еремей чай пить не спешит. – Что тебе от мальчишки надо?

– Мне?

– Вам, – поправляется он.

– Это вы сюда пришли.

– Можем и уйти, – он отставляет чашку.

– Какая… невежливость.

– Я человек простой. Военный, как сказала. Этим выкрутасам не обученный, – Еремей не сводит взгляда с Эльжбеты, ну и мы с Призраком тоже смотрим.

– Выпьешь?

– Нет.

– Может… что-то иное? У меня есть разные напитки. И не только напитки… на любой вкус.

– Дрянью балуешься.

– Я? Нет. Разве что иногда. Для настроения.

– Детишек подсаживаешь?

– Только тех, кто сам захочет.

– Зачем?

– Разные люди, разные желания… я лишь смотрю за домом.

Занятным домом. Вот прям даже интересно, кто её покрывает, если этим самым домом до сих пор полиция не заинтересовалась. На втором этаже протянулась череда пыльных полупустых комнат с весьма характерным содержимым. Пара печатных машинок. Станок какой-то. Листы бумаги, разбросанные по полу. И связки то ли листовок, то ли прокламаций, то ли ещё чего. Главное, плотные, обёрнутые той самой вощёной бумагой, которую на почте используют. И явно не тут, не на машинке это добро печаталось.

В другой – ящики длинные специфического виду. И оружейной смазкой несёт так, что в носу засвербело. В третьей пара типов самой разбойной наружности дрыхнут. Один на изысканном некогда диванчике, перевесивши ноги через подлокотник, и двое – прямо на полу. Причём один из парочки – полуголая девица.

Кабинет.

И стопки банкнот на столе. А неплохо так защитники народного блага живут. Тетрадочки. Книги. И решётки на окнах.

Тьма обходит дом без спешки. Она, в отличие от Призрака, осторожна. И это хорошо. Артефакты на ручках хозяйки намекают, что и в доме могут быть сюрпризы.

– Сколько ты хочешь? – Эльжбете надоедает играть в роковую соблазнительницу. Понимаю, что тяжко, когда соблазняемый интересу не проявляет. – За мальчика?

Офигеть постановка вопроса.

– Не продаю.

– А не столько за него, сколько за твоё… скажем так, невмешательство. Юные люди склонны слушаться старших. Надо лишь правильно подобрать этих старших.

Она снова затягивается и так, от души, и голову запрокидывает, выставляя белое длинное горло. Пальцы касаются уже его, скользят к вырезу.

– И на кой он вам сдался?

– Интересный…

– Таких интересных в округе пучок по рублю.

– Не скажи. Он ведь дарник… и ты это знаешь.

От удивления я выронил комок зелёного бархата. Откуда…

– И как поняла? – Еремей озвучивает вопрос, которые весьма и меня интересует.

– Есть способы… какая у него стихия?

– А тебе зачем?

– Двести рублей. За информацию.

Экий я ценный, оказывается. Хоть иди и сдавайся. На заводе нам платили по десять рублей в месяц. Взрослые, конечно, получали больше, мастера и подавно, но двести рублей и для управляющего сумма.

– Он ведь бастард, верно?

– Может, и так.

– Ты не хочешь мне помогать.

– Не хочу.

– Почему?

– А на кой мне? Появились. Баламутите. Задурите мальцу мозги, втянете в свои игры, а потом чего? – Еремей сцепил руки перед животом.

– Не боишься?

– Тебя?

– Так, жизни… сложная ведь. Вот сегодня ты жив, а завтра уже и нет… подрежут в какой подворотне и всё.

– Пускай попробуют, – а вот скалиться Еремей умел по-волчьи. Эту дуру тоже проняло.

И меня.

Не от улыбкеи. От понимания. Ладно Еремей. Его убить – это постараться надо. И Мишка себя защитить сумеет, даром что с виду чистоплюй редкостный. А вот Татьянка – дело другое.