Ханская дочь

Приведя себя в порядок, она медленно вышла из леса. Как на ладони видела она своих родных. Резеда у подножия горы под раскидистым деревом спокойно помешивала ложкой в котелке; на склоне горы, сидя на косилке, понукал свою лошадь отец. Брат недалеко складывал копны. Каждый спокойно занимался своим делом. Только она чувствовала себя несчастной и неприкаянной.

Как ни старалась Айгуль работать вилами, как ни мучилась, вся работа легла на плечи Галима. В отличие от сестренки он работал с удовольствием, даже играючи. Белую рубашку он давно скинул и копнил обнаженный по пояс, солнце уже лизнуло рыжим загаром его плечи, спину и грудь. Сила так и брызгала от рослого и длинноногого брата. Мускулистые руки уверенно орудовали вилами и ловко кидали вверх огромные навильники сена. Казалось, он вовсе и не нуждался в помощи сестренки.

И Галим, и Резеда приехали из Уфы в отпуск. Сейчас оба, соскучившиеся по деревенской жизни, вкладывали всю душу, помогая отцу. Они, казалось, просто наслаждались работой на лоне великолепного Южного Урала. А Айгуль с угнетенным состоянием, молча ждала окончания этой работы и облегченно вздохнула, когда услышала слова "на сегодня хватит". От слабости она даже не смогла хорошо поесть, лишь пила чай.

Палящая жара сменилась грозой, и дождь настиг на обратном пути, когда сестры сидели на телеге за спиной отца. Ливень, вдоволь промочив их, убежал далеко вперед к селу. Следующая грозовая туча еще не настигла. Над головой со всех сторон гремел гром. Молнии сверкали совсем рядом.

– Смотри, у тебя все волосы дыбом стоят, – удивилась Резеда, глядя на голову Айгуль.

Айгуль инстинктивно пригладила ладонью волосы и замотала головой.

– У тебя есть зеркальце? – с нетерпением спросила она сестру.

Зеркальца не нашлось.

– Опять поднялись, грозовое небо их притягивает, – сказала Резеда.

Айгуль сгорала от любопытства, но увидеть, что делают небесные силы с ее прической, без зеркальца она не смогла.

– Накинь платок, а то молния ударит, – посоветовал отец.

Айгуль это не сделала. Она была дитя свободы и в летние дни не любила платков, всегда оставляя волосы, лицо солнечным лучам и ветру. Резеда же, даже сегодня, готовя обед под тенью густой кровы старой березы, повязала голову белым платком, заодно закрывая лоб, нос и щеки от прямых солнечных лучей, лицо у нее было белое, не тронутое загаром, как будто она целый день не выходила из их прохладного дома.

Вечером Айгуль, смыв в горячей парной бане пыль и пот и одевшись в сухое чистое белье и халат, почувствовала, лежа на диване, блаженство. Усталость как рукой сняло. Она переоделась и убежала в кино на вечерний сеанс, соблазнившись интригующим названием итальянского фильма "Не промахнись, Асунта", а также в надежде увидеть Булата, по которому тосковала и ждала случайной встречи. Надежды не оправдались, зато она увиделась со своими одноклассницами. До фильма оставалось немного времени, и девушки болтали на площадке перед клубом, образуя тесный круг.

– У Айгуль волосы темные, а одна прядь завивается вверх и золотиться – обратила внимание всех веселая Розалия.

Внешность девушки, человека для нее всегда была не только на первом плане, но подлежала непременному обсуждению. Эта была любимая тема разговора Розалин.

– Я сегодня целый день была на горах, – улыбнулась Айгуль смущенно. За лето она отвыкла от общения со своими подругами-одноклассницами.

С утра покончив с мытьем посуды и уборкой дома, Айгуль наконец-то взяла книгу. В эти дни она упивалась чтением романа о девушке по имени Тэсс. Выйдя на крыльцо, она раздумывала, куда бы ей скрыться, чтобы спокойно и подольше почитать. Она выбрала тенистый сад, где, кроме кустов смородины, малины, росли еще черемуха и яблоня. Но тут внимание ее привлек разговор матери с Закир агай.

– Даже не знаю, смогу ли я, – с сомнением в голосе говорила мама. – Сколько лет я просидела дома.

– Почему вы так говорите? – голос Закир агай был мягкий и уверенный – Ведь у вас пятнадцать лет педагогического стажа.

Закир агай работал завхозом в школе. Это был маленький и худой человечек, чуть выше своего неизменного велосипеда. Айгуль знала его самую младшую дочь. В классе всем была известна своенравная, избалованная Гульсия. У нее были пышные иссиня-черные волосы и стригла она их чуть выше плеч и носила распущенными. Одевалась она в школу не как обыкновенная старшеклассница, а наравне со взрослыми, почти как учительница. Постоянно носила только новые и красивые вещи. Вошедший недавно в моду шарф с блестящими нитями во всю длину зимой она приобрела одна из первых в школе.

– О соответствующем образовании у вас есть все документы. Я рекомендовал вас Фариту Забировичу. Он дал добро, – продолжал настаивать агай. – Для директора школы нужен спокойный и честный человек, и я вспомнил о вас.

– Работу учителя и воспитателя я уже забыла, видимо, – вставила Гульзифа.

– Нет, пятнадцать лет, это большой срок. Только остается вспомнить и все. Да и вспоминать не надо. У вас шестеро детей, все дисциплинированные. Ваши младшие в том же возрасте, что и дети в интернате, – уговаривал Закир агай неуверенную в себе Гульзифу.

Айгуль, наконец, догадалась, что Закир агай приглашает ее мать занять должность воспитательницы в школьном интернате. Он сидел к ней спиной, и она не стала здороваться с ним, а прошла в сад, чтобы не мешать их разговору.

III

Сентябрь пришел холодный. Когда зарядили дожди и по утрам давал о себе знать холод, Гульзифа решила перебраться из летней кухни в дом. Она затопила в передней комнате печку. Все лето печь сиротливо безмолвствовала и теперь нехотя, словно разучившись за лето, медленно отдавала тепло. Вспыхнувшие дрова весело трещали.

Поглядывая на огонь в печке, Айгуль заносила в дом из летней кухни посуду и другую утварь. Ей было весело в этот день. Она предвкушала уют и тепло в доме в последующие холодные дни осени.

– Мама, давай уберем нары, – вспомнила она свою старую песенку. – Нары – это пережиток прошлого. Сейчас они стоят только в домах древних бабушек, которые живут в покосившихся своих домиках с соломенными крышами.

Она не решалась все это говорить отцу, знала, что он против выноса нар из дома. Он был поборником старины, мать же была более гибкой и податливой к восприятию более современного уклада жизни. Айгуль знала, что в конце концов слова и желание матери были законом в доме, пусть даже после словесных перепалок ее драгоценных родителей.

– Я бы сейчас убрала, но прежде мы должны купить кухонный шкаф или сервант на освободившееся от нар место, – ответила мама теми же словами, что и раньше. – А на покупку пока нет денег.

– А может, не будем ждать, а уберем их? Нары ведь на кухне совсем не нужны. Мы на них не едим, никто на них на спит, – уговаривала Айгуль маму.

– Нет, Сепиль, в этом году невозможно, – ответила Гульзифа, нарезая капусту. Она готовила щи из урожая со своего огорода.

К вечеру вся утварь была занесена в дом, полы вымыты. Раскаленные красные угли пылали жаром, от печки исходило желание тепло. Семья собралась к ужину.

Амир большим ножом резал огромный каравай хлеба. Айгуль позвала Арслана, который мокнул под проливным дождем, возясь с чем-то во дворе, мама наливала готовые щи.

– А Роберт где? – спросил отец, беря из рук матери тарелку с горячими щами.

Айгуль, разложив четыре ложки на столе, села на свое обычное место.

– Не знаю, где он ходит под таким дождем? – села, наконец, мама к столу.

Амир посмотрел на дочь. Айгуль, слегка приподняв свои тонкие черные брови, пожала плечами: понятия не имею.

– Не двигай плечами, – недовольно бросил отец.

– Почему?

– Нельзя.

Отец занялся ужином. Она осталась в недоумении. Отец впервые ей сделал замечание, да и то она не поняла его. С тех пор как она и Роберт повзрослели, отец в разговоре с ними пользовался обиходной речью, никогда ничему их не учил и не заводил разговора на серьезные темы: растут, ну и ладно. Давно прошли времена, когда он им, малышам-двойняшкам, стриг ногти после бани, готовя их к школе, ходил с мамой на родительские собрания, после которых он хвалил ее и распекал Роберта за его поведение. Теперь он на них не обращал внимания.

Осенью, Айгуль, несмотря на учебу в школе, в свое свободное время охотно занималась вязкой шали. Вязала она маленькую шаль-катитку. Мама отдала ей все оставшиеся от других шалей готовые клубки пряжи, подобрав их по цвету, а для середки спряла новую нить. Она была не против, чтобы на деньги от продажи шали, связанной Айгуль, купить ручные часики. Эта была идея Айгуль, ведь она давно мечтала о собственных наручных часах. Усердно и с удовольствием сидела она рядом с мамой по вечерам со своей вязкой. Мать вязала другую большую шаль.

В такие минуты, когда ее уроки были уже сделаны, и они одни находились в соседней комнате (отец и братья смотрели спортивные передачи по телевизору в другой комнате), она охотно разговаривала с мамой обо всем, перескакивая с одной темы на другую, не подозревая о своей непоследовательности. Своей маме она могла задать любой вопрос и на все вопросы мать не только знала ответ, но и охотно отвечала, подробно разъясняя.

Обычно Айгуль расспрашивала о прошлых далеких годах, касаясь истории. Про Ленина ей все было ясно еще с детсадовских времен, а школа буквально дышала его именем. В башкирском народе его называли не иначе, как Ленин-бабай11, ласково и особых претензий к нему не выказывали. Айгуль интересовала личность Сталина.

– Мама, я в библиотеке слышала о том, как все книги Сталина были изъяты и сожжены много лет назад.

– Да, после его смерти и осуждения культа личности.

– А что он сделал плохого?

– Сталин всех неугодных ему лиц сажал в тюрьмы, потом пошли массовые аресты и ссылки многих людей. Также без суда и следствия.

– За что?

– За критику, например, в свой адрес.

– Здесь, наверное, не сажали, Башкирия ведь далеко от Москвы?

– Так было везде. Наш Габдулла агай вышел из тюрьмы, просидев восемь месяцев только за то, что сидел в кругу знакомых, раскуривая махорку, произнес "…ехать твою, грузины". До сих пор я удивляюсь, кто-то ведь донес на него, и как он еще уцелел.

–Да не может быть, чтобы только за это сажали в тюрьму! – наивно воскликнула Айгуль.

– Это сейчас, при Брежневе, все молчат. А раньше при Хрущеве по радио гремели громкие судебные процессы.

– Про Берию? – уточнила Айгуль.

– По его делу тоже.

Айгуль и раньше слышала о Берии как о зловещей фигуре в истории страны, но толком не понимала, в чем его обвиняют.

– А в чем его обвиняют? – спросила она.

– Он был сподвижником Сталина, в репрессиях его обвиняют, в превышении своих полномочий, – ответила Гульзифа.

Пересчитав ряды на связанной середке шали, она продолжала:

– Он преследовал женщин, которые ему нравились и силой добивался их, пользуясь властью второго человека в стране. Я слышала по радио в те годы, как одна женщина обвиняла его в насилии, приведя с собой в суд семилетнего сына… Так я жалела эту женщину со сломанной судьбой, у меня слезы стояли в глазах, когда я слушала ее свидетельские показания.

– О чем вы тут разговариваете? – спросил Амир, входя в комнату.

– Про Сталина рассказывало, – ответила Гульзифа.

– О, про Сталина? – спросил отец. – "Товарищи! Этот бокал я поднимаю за здоровье русского народа не потому, что он руководящий народ, а потому, что он имеет ясный ум, характер, хитрость и терпение…" – Весело процитировал отец, изображая, что он произносит застольный тост.

Отец был участником войны. Он свято верил в Сталина и в отличие от матери никогда не отзывался о нем плохо. Впрочем, он никогда и не интересовался политикой.

Айгуль одна возвращалась из школы домой. Она медленно пересекла поляну, раскинувшуюся перед школьным интернатом, не обращая внимания на взгляды старшеклассников из интерната. Айгуль чувствовала усталость от проведенных шести уроков в школе. Ее настроение было полной противоположностью тому, что творилось в природе. Вокруг ликовало возвратившееся откуда-то настоящее лето. Солнце щедро нагревало и землю, и воздух. Небо удивляло своей чистой синевой, листья деревьев чуть колыхались лишь от прыгающих с ветки на ветку птичек. Природа пребывала в неге.

Вместо того, чтобы радоваться такому великолепному дню, Айгуль, наоборот, чувствовала себя угнетенной. Она изнывала от жары, от школьного платья, сшитого из шерстяной ткани. А в душе она испытывала какую-то неясную тоску. Вот уже девять лет она ходит по этой дороге в школу. И близок день, когда она должна будет уехать из села, как это сделали Зайнаб, Резеда, как это делают большинство девушек села. Смутные желания, полная неопределенность, неизвестная будущая жизнь – все это наводило на нее тоску. А школа с некоторыми ее учителями начинала наводить на нее скуку.

С таким унылым настроением она вошла во двор. Двери дома и веранды были настежь открыты. Кажется, они поспешили в этом году перейти из летней кухни. Она швырнула свой школьный портфель на письменный стол. Лишь очутившись дома, занявшись привычными делами по дому, которые она выполняла изо дня в день, ее плохое настроение развеялось. Время от времени она очень сильно тяготилась занятиями в школе. Ей казалось, что надоедали даже подружки в классе.

IV

Айгуль с гордостью разглядывала собственноручно связанную маленькую шаль.

– Мама, я поеду с тобой в Оренбург и сама буду продавать.

Держа в руках воплощенный товар, свой труд, который сейчас необходимо было обратить в деньги, Айгуль вдруг засомневалась в маминых способностях как продавца, ей казалось, что она непременно продешевит. Она тут же высказала свои опасения маме.

– Это зависит от того, какие будут цены на шаль, – ответила Гульзифа.

Она уже более двадцати лет вяжет изо дня в день пуховые платки и возит их продавать в Оренбург. А на вырученные деньги одевает своих детей. За это время она прекрасно усвоила, что цены диктует рынок, именуемый в Абзане базаром.

На другой день, после занятий в школе, Айгуль отправилась в кульмаг.

Пять различных магазинов расположились в один ряд, соседствуя со зданиями сельсовета, сельпо, столовой, швейным цехом ателье, образуя центр Абзана. По другую сторону главной улицы стояли жилые дома. Главная улица начиналась с Ниязгуловского моста через Ассель, у подножия высокого Сусак-тау, и заканчивалась тоже низким мостом через речушку с гор, которая впадала в Ассель. Больница, правление колхоза, пекарня расположились в разных концах большого села.

В продмаг Айгуль ходила часто по просьбе матери купить чай, сахар, масло и иногда хлеб. Хозяйственный магазин расположился в просторном здании, и летом, когда на улице стояла жара, здесь было прохладно. Ее этот магазин не интересовал, сюда она случайно заглядывала, сопровождая маму. Этот магазин был для семейных людей. В сельмаг она тоже редко заглядывала. Здесь деревянные узкие полки тянулись через весь длинный магазин и на них лежали тюки всевозможных тканей: темные сукна в дальнем углу, а светлые ткани для летних платье под рукой продавщиц. По левую сторону магазина на полках расположился отдел обуви. Полки сверкали неизменными черными резиновыми сапогами и калошами, без которых в буйное весеннее половодье и в осеннюю распутицу не могла обойтись даже первая модница села. Под потолком сельмага висели, пылясь много лет, тяжелые зимние и демисезонные пальто, сшитые из дешевого и грубого темного сукна. Они возвышались как памятники бездарности пошивочных фабрик.

Айгуль любила бывать только в культмаге. Этот магазин, словно магнит, притягивал ее. В небольшом деревянном здании культмага разместились целых семь отделов: музыкальных инструментов, игрушечный, галантерейный, парфюмерный, ювелирный и книжный со школьно-письменными принадлежностями. Каждое лето здесь она самостоятельно покупала для следующего класса учебники. Она радовалась также купленным новеньким ручкам, карандашам, стопке новых зелененьких тетрадей. Теперь она присматривала себе наручные часы. За стеклянной витриной деревянного прилавка, среди бижутерии и деревянных катушек с нитками разных цветов, лежали одни единственные женские часы. Выбирать было не из чего. Часы были несколько похожими на мужские, квадратной формы, чуть больше среднего размера. Корпус часов был позолоченным и выгравирован так, как будто от круглого циферблата исходят во все четыре стороны лучи. Айгуль они понравились своим изящным оформлением. Стоя у витрины, она почувствовала сильное желание иметь у себя на руках эти часы.

Вечером того же дня она, дождавшись матери с работы, поделилась с ней своими впечатлениями от посещения магазина и нетерпеливо спросила, когда они поедут в Оренбург.

– В это воскресенье не получится, дитя мое. Скорее всего – в следующее. Вот сегодня докончу отчет и начну вязать последнюю кайму шали, – пояснила Гульзифа.

Айгуль была с ней согласна. Она села за свои уроки. Листая дневник, она полюбовалась на свои четверки и пятерки. Изредка среди них мелькали тройки. Отметки в дневнике выделялись красным цветом. Она никогда не стремилась учиться на один пятерки, но и в разряд серых посредственных учеников не переходила. Теперь она следила, чтобы на каждой странице дневника стояли только хорошие отметки. С некоторых пор ей понравилась такая погоня за отметками.

Она прервала свои занятия, чтобы по просьбе матери почистить картофель для супа. На бесчисленные просьбы матери о помощи по дому она никогда не проявляла неудовольствия и выполняла все беспрекословно. Теперь у Айгуль жизненный тонус был высоким: она охотно училась в школе и охотно помогала матери по дому. Кроме того, она с удовольствием вязала каймы для маминых шалей и всегда находила время почитывать свои романы, взятые в абзанской взрослой библиотеке. Время шло для нее без особых забот.

Во второй раз она прервала свою подготовку, когда мать позвала ее ужинать. Отец поровну разделил сваренную утку, а мама разлила всем суп по тарелкам. Посередине стола стояли хлебница, солонка, перечница и пиала с курутом. Вслед за родителями, по напоминанию матери, Роберт, Айгуль и Арслан поперчили суп и положили по ложечке жидкого курута. Суп из утки был слишком жирен, курут вбирал в себя жир, к тому же придавал бульону приятную остроту. К мясу утки Гульзифа подала отварной картофель с кольцами белого репчатого лука. Картофель блестел под светом электрической лампочки, до того он был свеж и рассыпчат. Но Айгуль не притронулась к картофелю, сколько мама не предлагала, ей было более чем достаточно супа и мяса.

Доев суп и встав из-за стола, она поблагодарила маму и, не удержавшись, направилась к баку. Она с удовольствием и с нетерпением выпила из ковша прохладную мягкую воду.

– Не пей сразу воды. Дождись горячего чая, – сделал замечание отец.

– Не могу, пить хочу, – ответила Айгуль.

Роберт и Арслан тоже встали из-за стола. Родители остались спокойно доканчивать ужин, беседуя о будничных делах.

Айгуль села закончить домашние задания. Роберт и Арслан делали уроки в третьей комнате.

Когда она закончила подготовку к завтрашним урокам, ее место за письменным столом заняла мама со своим отчетом и планом воспитательной работы на следующий месяц. Айгуль пошла мыть посуду. Отец пристроился смотреть телевизор.

Айгуль собрала с обеденного стола тарелки, ложки, вилки на другой стол для мытья. Вытерев обеденный стол влажной тряпкой, а потом насухо, она оставила стоять на нем разнообразную мелкую посуду со специями, убрав только хлеб в большую хлебницу. Обжигая себе пальцы, Айгуль вымыла тарелки, ложки, вилки и нож горячей водой. Без этого нельзя было смыть с них остатки жирного бульона. Для полоскания посуды она опять налила кипяток, для более тщательного смывания жира. Руки у нее распухли от горячей воды и покраснели.

Мама делала отчет и стучала костяшками счетов. Кроме работы воспитательницы в школьном интернате, она еще выдавала продукты для его столовой и отчитывалась перед бухгалтерией школы.

Айгуль взяла роман Бальзака и села на низкую кровать. В будние дни по телевизору шли такие же будничные неинтересные передачи. Смотреть было нечего.

Через некоторое время, сложив отчетные листы, накладные в папку и завязав тесемки, к ней подсела с большим клубком тонкой пряжи мама. Она начинала вязать последнюю кайму к шали.

– Доченька, иди-ка бегом, открой дверь и зайди обратно, – шутливым тоном попросила она, начиная вязать кайму.

Айгуль состроила недовольную гримасу.

– Сколько лет ты меня об этом просишь? Я не верю всему этому. Не пойду! – закапризничала она.

– Ну иди же, доченька, я прошу тебя. А вдруг кто-нибудь зайдет, – мягко настаивала Гульзифа, улыбаясь.

Айгуль нехотя оторвалась от книги, поднялась и медленно направилась к входной двери, открыв ее, она изобразила для своей мамы, что только что вошла в дом, причем обратный путь она проделала уже шаловливо. Настроение Айгуль могло смениться моментально.

У местных башкирских женщин, которые все до единой вязали платки, бытовала примета, что если в самом начале вязки шали зайдет в дом человек, то от легкости или тяжести его ноги, будь это женщина, мужчина, мальчик или девочка, зависит темп работы над шалью. Если этот человек с легкой ногой, то и шаль вяжется легко и быстро, если этот человек имеет тяжелую ногу, вязка шали затягивается по разным причинам, вяжется тяжело и долго.

Гульзифа, опережая события, обычно просила Айгуль войти в дом, строго настрого приказывая Роберту не двигаться с места. Она давно уже заметила, что стоило Роберту войти в дом в начале ее работы, то весь процесс вязки обязательно затягивался надолго, в основном, из-за болезни. Если же случалось, что Роберт заходил в этот самый момент, мама начинала сердиться на него. Айгуль принималась смеяться, Роберт защищался, говоря, что это все сказка.

По мнению Гульзифы, нога Айгуль была легкой и шаль вязалась легко, быстро и без задержек. Когда она была маленькой, то с радостью проделывала этот ритуал, для нее это была игра, а повзрослев, тоже поняла, что это не что иное, как предрассудок.

V

Осеннее утро, когда Айгуль наконец-то должна была выехать в Оренбург вместе с матерью и которое она еле дождалась, считая дни, оказалось пасмурным и ветреным. Рваные облака с огромной скоростью пролетали над Абзаном, как будто спасаясь от погони. Примерно с такой же скоростью мать металась по двору и по дому, доканчивая свои последние дела перед выездом. Они опаздывали на Саракташский автобус. Мать, направляясь к калитке с сумкой в руке, отдавала отцу и Роберту последние указания по хозяйству. Айгуль по-девичьи была беззаботна и спокойна. Ее не волновали дела в доме, когда она уезжала.

В Оренбурге они сняли комнату на ночь за два рубля. Уже много лет Гульзифа останавливалась только здесь. Айгуль была здесь несколько раз. Кроме них, в эту субботу остановились еще три-четыре женщины, приехавшие в этот осенний день, тоже с их абзанской стороны. Все вязали платки, готовясь к завтрашнему базарному дню. Башкирские пуховые платки – теплые и красивые – стекались на один рынок. Оренбургский вещевой рынок лежал вблизи, его можно было увидеть, выглянув за добротные крашеные деревянные ворота. К хозяйке на выходные приехали ее взрослые дети и внуки. Перед воротами красовались новенькие "Жигули". Пуская женщин на ночлег за плату, хозяйка дома купила сыну автомашину. Шали вязались и продавались круглый год, и от квартирантов не было отбоя. Осень была как раз сезоном распродажи шалей. Только в мае месяце, перед теплым летом, цены на пуховые платки падали, мало было и продавцов, и покупателей.

С женщинами Гульзифа знакомилась быстро, вежливость и приветливость были отличительными чертами приезжающих сюда женщин.

Делясь друг с другом привезенной или купленной провизией, они все вместе поужинали. Хозяйка занесла им самовар.

Следующее утро также выдалось пасмурным, и женщины, идущие продавать пуховые платки, беспокоились. От погоды зависел наплыв горожан на вещевой рынок. Айгуль добровольно и впервые выступила в роли продавца. Ее пуховой платок-косынка досталась не покупательнице, которая пришла на рынок в это воскресенье для того, чтобы купить себе вещь, а одной русской женщине со смуглым лицом. Айгуль удивилась ее усам. Такое она видела впервые. Продала она шаль за 25 рублей после того, как эта женщина приценивалась к ее шали несколько раз. Ее решимость не продешевить растаяла как первый снег на мокрой осенней земле под напористостью спекулянтки. Женщины поговаривали, что, набрав шали, она в следующий же базарный день перепродает их, но уже по более высокой цене. Гульзифа успокоила дочь, сказав, что это хорошая цена для маленькой шали, почти косынки. Они еще час простояли, прежде чем у них купили большую шаль, заплатив хорошую цену.

Затем началась приятная для любой женщины обязанность – покупка вещей, пусть даже не себе – детям. За лето во время сенокоса, заготовки дров в лесу одежда изнашивалась на нет. В большом гастрономе они накупили гостинцев для Роберта и Арслана, которые должны были смотреть дом и содержать его в порядке, и не было такого, чтобы Гульзифа приехала без городских гостинцев для детей, хотя они и все уже подросли. Оставшиеся деньги предназначались на покупку трюмо в дом.