Хроники Вечных: Эпиграф. Часть 1

Она поднялась на высоких каблуках, которые тоже выбрал он, и сделала несколько неуверенных шагов по мягкому ковру. Ее движения были скованными, будто она боялась оступиться или нарушить невидимые границы.

Виктор цокнул языком. «Расправь плечи! Подбородок выше! Ты королева, черт возьми, а не служанка! Иди сюда».

Он подошел к ней, властно развернул ее плечи, приподнял ее подбородок пальцами. Его прикосновение было холодным, почти брезгливым, как к неодушевленному предмету. «Вот так. Запомни это положение. Замри в нем».

Она застыла, как статуя, едва дыша, пока он отходил на несколько шагов, критически ее осматривая. Комната, залитая теплым светом дорогих ламп, казалась огромной и пустой, а тишина звенела от невысказанного страха. Предстоящий светский раут, который должен был стать ее триумфом, превращался в экзамен под дулом пистолета, где ценой ошибки было нечто гораздо большее, чем просто общественное мнение. Виктор хотел, чтобы она поняла, что за любую ошибку он поломает весь ее мир, который сам и контролировал. Остальные девушки боялись этого, и ревели от боли, если это происходило. Ведь, когда рушат твой мир, который тебе не пренадлежал, самое простое извиниться перед обидчиком, ведь иначе придется строить свой собственный, а на это, к сожалению, не у всех есть силы.

«Ладно, – наконец произнес он. – На первый раз сойдет. Но помни, Эмили, – он снова понизил голос до угрожающего шепота, – ни одного неверного шага. Сегодня ты должна сиять. Ради меня».

Он подошел и властно взял ее под руку, почти силой увлекая к выходу. Репетиция окончилась. Начиналось представление.

Лимузин бесшумно подкатил к парадному входу, залитому светом софитов и вспышками камер. За толстыми, тонированными стеклами мир светского раута казался нереальным, приглушенным спектаклем теней и огней. Внутри автомобиля царила напряженная тишина, нарушаемая лишь ровным гулом двигателя да размеренным дыханием Виктора. Эмили сидела неподвижно, словно фарфоровая кукла, ее пальцы в перчатках из тонкой кожи судорожно сжимали маленький клатч. Ее взгляд был прикован к профилю Виктора, который смотрел прямо перед собой, на приближающийся эпицентр внимания.

Он не повернул головы, когда заговорил. Его голос был спокоен, почти медитативен, но в этой тишине он звучал как приговор. «Итак, сцена "Появление",» – произнес он, словно объявляя название акта в пьесе, которую сам написал и поставил. «Твоя задача предельно проста, но требует абсолютной точности исполнения. Запомни три вещи: молчать, улыбаться, смотреть на меня с обожанием».

Он сделал паузу, давая словам впитаться в напряженный воздух салона. «Когда двери откроются, и мы выйдем, все взгляды будут на тебе. На нас. Ты не должна выказывать ни страха, ни неуверенности. Ты – чудо. Открытие. Воплощение наивности, чистоты, случайно попавшей в этот искушенный мир. Они должны видеть в тебе не выскочку, а нечто… неземное. Нечто, что мог найти и оценить только я».

Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. В его глазах не было тепла, только холодный расчет и полная уверенность в своей власти. Он слегка коснулся ее щеки тыльной стороной ладони, жест, который мог бы показаться нежным, если бы не ледяное безразличие в его прикосновении. «Ты должна быть как чистый лист, Эмили. Безупречно белый лист, на котором я буду писать нашу историю. Историю моего триумфа. Историю моей способности разглядеть бриллиант там, где другие видели лишь пыль. Поняла?».

Его слова были пропитаны не только инструкциями, но и ядовитым туманом газлайтинга. Он видел легкую дрожь ее ресниц, едва заметное напряжение в плечах. «Ты же не нервничаешь, дорогая? – его голос стал вкрадчивым, почти ласковым, что было еще страшнее. – Неужели ты думаешь, что я позволил бы тебе оказаться здесь, если бы не был уверен в твоем успехе? После всего, что я вложил в тебя… В твой образ, в твое будущее… Ты же не можешь подвести меня сейчас из-за каких-то глупых страхов? Это было бы так… неблагодарно».

Он снова отвернулся, глядя на приближающиеся огни. «Вспомни, кем ты была еще несколько месяцев назад. Забытая, никому не нужная девочка в своих серых обносках. Разве та Эмили могла бы мечтать оказаться здесь? В этом платье? В этих бриллиантах? Рядом со мной? – он усмехнулся, не поворачиваясь. – Нет. Тебя бы сюда и на порог не пустили. Ты существуешь в этом мире только благодаря мне. Ты – мое творение, моя самая дорогая инвестиция. Игрушка, если хочешь, но самая изысканная игрушка, которую я когда-либо создавал».

Но даже эти слова были у Виктора продуманными заготовками подчинения. Они проникали в души девушек, словно удары, принижающие и стирающие их личности, одновременно привязывающие их к нему чувством искаженной благодарности и тотальной зависимости. Он внушал им, что без него они – ничто, пустое место, и только его воля, его гений давали им право на существование в этом блестящем мире.

«Поэтому никакой самодеятельности, – продолжил он жестко, возвращаясь к инструкциям. – Твое мнение никого не интересует. Твои мысли – тем более. Только улыбка. Кроткая, счастливая улыбка женщины, которая нашла свое место рядом с сильным мужчиной. И взгляд. Полный восхищения. На меня. Всегда на меня. Даже когда будешь говорить с другими, если я позволю, краем глаза ищи меня. Пусть все видят, что ты живешь и дышишь только мной».

Машина остановилась. Шум снаружи стал громче. Фигуры людей, вспышки – все приблизилось, стало реальностью. Виктор положил свою тяжелую руку ей на колено, сжав его чуть сильнее, чем требовалось для простого жеста.

«Не бойся, моя маленькая птичка, – прошептал он ей на ухо, его дыхание было холодным. – Твой хозяин рядом. Просто делай, что тебе говорят, и все будет хорошо. Помни свою роль. Чистый лист. Мое творение. И не смей меня разочаровывать».

Дверца машины открылась, впуская внутрь шум голосов и ослепляющий свет. Представление начиналось. И Эмили, как запрограммированный автоматон, с заученной улыбкой на лице и пустотой в глазах, приготовилась играть свою роль под пристальным взглядом своего создателя и мучителя.

Ковровая дорожка цвета густого бургундского вина казалась бесконечной рекой, впадающей в океан света, звуков и любопытных глаз. Виктор не просто вел Эмили под руку сквозь строй фотографов и репортеров – он нес ее сквозь толпу, как куратор несет бесценный, только что обретенный экспонат, который вот-вот займет центральное место в его тщательно собранной коллекции. Его хватка на ее локте была твердой, собственнической, не допускающей ни малейшего отклонения от предписанного маршрута и поведения. Ее же роль была проста и ужасна в своей простоте: быть идеальным фоном, прекрасным дополнением, молчаливым подтверждением его вкуса и статуса.

Сам Виктор был воплощением мужского идеала, словно сошедшим со страниц модного журнала или античной статуи, ожившей по воле некоего темного божества. Высокий, безупречно сложенный, с той хищной грацией, что заставляет замирать женские сердца. Его идеально сидящий смокинг подчеркивал широкие плечи и узкие бедра. Точеные черты лица – острый подбородок, выдающий непреклонную волю, высокие скулы, прямой нос – казались высеченными из мрамора. Но истинным центром притяжения были его глаза – цвета грозового неба перед бурей, глубокие, умные и одновременно пугающе холодные, способные одним взглядом обезоружить или заморозить. Густые темные волосы были уложены с той нарочитой небрежностью, которая стоит целого состояния и часов работы стилиста. А улыбка… о, эта улыбка! Она могла быть обезоруживающе обаятельной, почти мальчишеской, а могла – хищной, едва заметной, обещающей все что угодно, но только не покой. Это был тот самый тип отточенной, выверенной мужской харизмы, перед которым, как он сам прекрасно знал, многие женщины теряли волю и голову. Он излучал ауру неприступности и абсолютной уверенности в себе, которая одновременно манила и пугала.

И мир вокруг реагировал соответственно. Вспышки фотокамер слепили, превращая толпу в пульсирующее море огней. Репортеры, перекрикивая друг друга, выкрикивали вопросы, большинство из которых были адресованы ему: «Виктор, пару слов о вашем новом романе!», «Кто эта прекрасная леди рядом с вами?», «Господин, Хорст это ваша новая муза?». Журналы уже мысленно верстали завтрашние обложки: «Загадочная муза Виктора Хорста», «Новая глава в жизни титана», «Виктор Хорст и его прекрасная спутница: любовь или очередной пиар-ход?».

Они действительно были звездами вечера, затмевая всех остальных, их появление было главным событием. В гуще толпы, среди других писателей – как маститых, так и начинающих – их появление вызвало волну перешептываний. В этих шепотках смешивались зависть к его успеху и уверенности, нескрываемое любопытство по поводу его спутницы и, у некоторых, даже плохо скрытый страх перед его влиянием и безжалостностью. Они видели в Эмили не личность, а скорее трофей, еще одно доказательство его всемогущества. Они обсуждали ее красоту, ее очевидную молодость и неопытность, гадая, как долго она продержится в его орбите.

В стороне от основного потока один из матерых «акул пера», циничный журналист светской хроники с многолетним стажем, похлопал по плечу какого-то бледного новичка-писателя, который с восхищением и ужасом смотрел на Виктора. «Смотри на Виктора и запоминай, парень, – пробасил журналист, не отрывая взгляда от Виктора, который как раз одарил толпу своей самой обаятельной и холодной улыбкой. – Если хочешь быть лучшим, веди себя, будто ты лучший. Даже если внутри у тебя пустота и страх. Мир любит победителей, или тех, кто умеет ими казаться. Виктор – мастер иллюзий. Он не просто пишет книги, он пишет свою жизнь, свой миф. Никто не сделает из тебя звезду, если ты сам не сделаешь. Никто не поверит в твой гений, если ты сам в него не веришь до безумия и не транслируешь это каждой порой своего тела. Никто не скажет, что ты звезда, если ты сам об этом не заявишь во всеуслышание».

А Виктор, словно слыша эти слова или просто инстинктивно зная правила игры, которую сам же и совершенствовал, впитывал это обожание, этот ажиотаж, как воздух. Он чуть заметно кивал в ответ на приветствия, его взгляд скользил по толпе с высоты его положения, не задерживаясь ни на ком конкретно. Его рука властно лежала на талии Эмили, удерживая ее рядом, как драгоценность, которую он выставляет на обозрение, но никому не позволит коснуться.

Эмили же, как и было приказано, играла свою роль безупречно, по крайней мере, внешне. На ее лице застыла легкая, чуть растерянная, но счастливая улыбка. Ее широко раскрытые глаза были устремлены на Виктора с тем самым выражением обожания, которое он требовал. Она была идеальным «чистым листом», прекрасной и загадочной иллюстрацией к его триумфу. Она была экспонатом, выставленным под софиты, и ее единственной задачей было отражать свет своего владельца.

Пройдя сквозь коридор вспышек и гул голосов, они наконец оказались в главном зале, где блеск хрустальных люстр соперничал с сиянием бриллиантов на дамах, а воздух был пропитан ароматами дорогих духов и едва уловимым напряжением конкуренции и амбиций. Здесь, в эпицентре светской жизни, куда стремились попасть многие, но где правили единицы, Виктор Хорст был не просто гостем – он был центром гравитации. Стоило им войти, как разговоры стихли, головы повернулись, и взгляды, словно мотыльки на пламя, устремились к ним.

Виктор остановился недалеко от входа, позволив толпе немного сомкнуться вокруг них, создавая импровизированную сцену. Его рука все так же властно покоилась на талии Эмили, прижимая ее к себе, демонстрируя свою неоспоримую принадлежность. Он обвел собравшихся медленным, оценивающим взглядом, в котором читалось удовлетворение хищника, знающего свою силу. Затем его губы тронула та самая улыбка – не теплая, не искренняя, а улыбка коллекционера, представляющего публике свое последнее, самое ценное приобретение.

Он чуть приподнял руку, призывая к тишине, хотя она и так уже почти установилась. Голос его прозвучал негромко, но отчетливо, проникая в каждый уголок замершего пространства.

«Господа, дамы…» – начал он, делая театральную паузу и чуть сильнее притягивая к себе Эмили, которая стояла рядом, словно изящная, но безжизненная статуя, с заученной улыбкой и взглядом, прикованным к его лицу. «Позвольте представить… Моя Галатея!».

Слово «Галатея» прозвучало с особым нажимом, с откровенной отсылкой к мифу о скульпторе Пигмалионе, оживившем свое творение. В его устах это было не комплиментом, а констатацией факта – он видел себя творцом, а ее – своим созданием, ожившей статуей, обязанной ему своим существованием в этом мире.

Он окинул Эмили быстрым, почти собственническим взглядом сверху вниз, задержавшись на ее лице, на блеске в глазах.

«Еще необработанный алмаз, разумеется,» – продолжил он с той же улыбкой коллекционера, обращаясь уже ко всей аудитории, но говоря так, словно делился профессиональным секретом с коллегами-оценщиками. – «Но какой потенциал для сюжета, не находите?»

В зале пронесся легкий шепоток. Слово «сюжет» из уст знаменитого писателя Виктора Хорста, примененное к живой женщине рядом с ним, звучало двусмысленно и даже жутковато. Он не говорил о ней как о личности, как о партнере. Он говорил о ней как о материале для творчества, как о персонаже, которого он собирается развивать на глазах у изумленной публики.

«Наблюдать за ее трансформацией будет… увлекательно,» – заключил он, снова переводя взгляд на Эмили, словно оценивая предстоящий объем работ. Он говорил о ней так, будто ее самой здесь не было, будто она была лишь объектом обсуждения, предметом, чья судьба и развитие полностью зависят от его воли и мастерства. Он превращал ее жизнь, ее адаптацию к этому новому, чуждому миру в публичное зрелище, очередной акт в драме его собственной жизни.

Эмили стояла неподвижно, ее улыбка не дрогнула, взгляд оставался прикованным к Виктору, как он и приказал. Она слышала эти слова, она понимала их унизительный подтекст, но ее лицо оставалось непроницаемой маской. Она была Галатеей, которой не положено иметь чувств или возражений. Она была алмазом, ожидающим огранки. Она была сюжетом, который будет написан его рукой.

В глазах окружающих читалось разное: любопытство, цинизм, у некоторых женщин – тень сочувствия, быстро сменившаяся завистью к ее красоте и положению рядом с самим Хорстом. Мужчины смотрели с интересом ценителей, кто-то – с откровенным восхищением ее внешностью, кто-то – с уважением к Виктору, который в очередной раз доказал свое умение получать все, что захочет. Никто не осмелился задать вопрос или высказать сомнение. Виктор Хорст представил свой новый экспонат, и публика приняла это как данность, как очередной штрих к его легенде. Представление продолжалось, и Эмили, его Галатея, его необработанный алмаз, его живой сюжет, молча играла свою роль в центре этой безжалостной сцены.

В современном мире, где внимание стало самой дефицитной и дорогой валютой, чистый талант редко пробивает себе дорогу к вершине без мощной артиллерийской поддержки. Успешными зачастую становятся не самые одаренные, а те, кто громче всех о себе заявляет, те, кто умеет плести интриги, создавать шум, заставлять публику – неважно, с восхищением или с ненавистью – обсуждать себя. Это негласный закон игры, сложная маркетинговая стратегия, где личность автора порой значит больше, чем его произведения. Создание мифа, управление репутацией, антирепутацией, провокация – вот инструменты, которыми куется громкая слава.

И Виктор Хорст постиг эту истину досконально. Его путь к литературному Олимпу был вымощен не только страницами бестселлеров, но и тщательно срежиссированными скандалами. Он не просто писал книги – он создавал вокруг себя непрекращающееся шоу. Каждый его новый роман сопровождался появлением новой "музы", новой красивой, часто молодой женщины, которую он выводил в свет, намекая на глубокую связь и источник вдохновения. Но это было лишь частью игры.

Настоящий шум поднимался вокруг того, как он обращался с этими "музами". Виктор не боялся, более того – он культивировал образ абсолютного доминатора. На публике он мог вести себя с девушками подчеркнуто покровительственно, иногда – снисходительно, а порой – почти пренебрежительно, будто они его рабыни, красивые игрушки, не имеющие собственной воли. Он не стеснялся транслировать идею, что в его мире, в его доме, он – единственный хозяин, а женщины рядом – лишь куклы, призванные украшать его жизнь и подчиняться его правилам.

Огромная часть общества, особенно феминистски настроенная публика и либеральные критики, его за это ненавидела. Его обвиняли в мизогинии, в пропаганде патриархального насилия, в моральном уродстве. Но парадокс заключался в том, что эта ненависть работала на него. О нем спорили, его обсуждали на ток-шоу, о нем писали не только в литературных, но и в скандальных колонках. Людям стало безумно интересно: что же это за монстр, этот Виктор Хорст, который смеет так открыто оскорблять и унижать женщин на публике? Как он ведет себя с ними дома, за закрытыми дверями? Что происходит с его "музами" после того, как он представляет миру следующую?

Любой хайп – это тоже хайп, даже самый грязный. Виктор это прекрасно понимал и виртуозно этим пользовался. Негативное внимание продавало его книги не хуже, а порой и лучше, чем хвалебные рецензии. Он стал воплощением "плохого парня" от литературы, гения со сложным, порочным характером, и этот образ завораживал.

И вот сейчас, на этом блестящем рауте, его заявление о "Галатее", о "необработанном алмазе", его снисходительная улыбка коллекционера – все это было не случайной оговоркой или неловкостью. Это был очередной, тщательно просчитанный ход в его многолетней игре. Но публично унизить и, по сути, втоптать в грязь именно Эмили здесь и сейчас было его главной тактической задачей на вечер. Он хотел продемонстрировать нечто большее, чем просто свою власть над конкретной женщиной.

Он хотел послать сигнал всему этому миру – критикам, завистникам, конкурентам, всем тем, кто шептался за его спиной. Он хотел показать: смотрите, даже те, кто потенциально может меня раздражать (а наивность и чистота Эмили, контрастирующие с его цинизмом, вполне могли быть таким раздражителем), даже те, кто гипотетически мог бы иметь свое, альтернативное мнение – все они, рано или поздно, подчиняются моей воле. Я ломаю их и переделываю под себя. Моя Галатея будет такой, какой я захочу ее видеть.

Это была демонстрация абсолютного контроля. Не только над женщиной рядом, но и над ситуацией, над публикой, над своей собственной легендой. Он хотел показать, что все здесь, в его вселенной, контролирует он, и любой, кто посмеет встать на его пути или бросить ему вызов, будет так же публично сломлен и превращен в часть его грандиозного, пугающего спектакля. Эмили была лишь инструментом, живым доказательством его неограниченной власти.

Представление публике "Галатеи" было лишь первым актом. Для Виктора Хорста настоящее, неестественное наслаждение начиналось не под светом софитов, а в тени кулис его тщательно выстроенного мира. После того как волна первого ажиотажа схлынула, и гости разбились на группы, обсуждая увиденное, Виктор, обменявшись парой ничего не значащих фраз с кем-то из критиков и одарив ледяной улыбкой подбежавшего фотографа, наклонился к Эмили.

«А теперь, моя дорогая, тебе нужно пообщаться с моими ближайшими друзьями, – его голос был тихим, почти интимным, но приказ звучал недвусмысленно. – Они вон в той комнате, я тебя с ними познакомлю. Будь мила. Они хотят познакомиться с тобой поближе».

Эмили едва заметно вздрогнула, но послушно кивнула, ее заученная улыбка на мгновение дала трещину, обнажив страх, прежде чем снова встать на место. Она медленно направилась в указанном направлении, чувствуя на себе его взгляд, прожигающий спину.

Виктор проводил ее взглядом, и в его глазах вспыхнул тот самый зловещий огонек предвкушения, который он испытывал все другие разы, когда проделывал этот ритуал. Это было одно из его самых извращенных удовольствий! Отправлять своих "муз", своих временных кукол, в пасть к его ближайшему кругу – группе циничных, пресыщенных мужчин, таких же хищников, как и он сам, пусть и рангом пониже. Он знал, что произойдет дальше. Его "друзья" будут осматривать его новую игрушку, как оценщики на аукционе. Будут любоваться ею с тем особым, сальным блеском в глазах, который он так хорошо знал. А потом начнутся прикосновения. "Случайные", "дружеские" касания руки, плеча, талии… А потом и более смелые – кто-то мог "невзначай" коснуться ее груди, кто-то – шлепнуть или сжать ее задницу, проверяя "качество". Щупать везде, где им заблагорассудится, под видом восхищения или шутки.

И самое сладостное для Виктора было знание: девушки не смели им отказать. Они застывали, терпели, возможно, пытались изобразить смущение или даже улыбку, потому что знали цену неповиновения. Один неверный шаг, одна жалоба – и Виктор мог лишить их всего: роскошной жизни, внимания прессы, иллюзии значимости, всех тех благ, которые он им давал. Он мог щелчком пальцев вернуть их в ту безвестность, из которой вытащил, лишив той мимолетной популярности, которую они никогда бы не обрели сами.

Он ловил извращенный кайф от того, что его друзья могли щупать его кукол, рассматривать их, словно товар, но при этом прекрасно понимали – на большее у них нет права. Она – его собственность. Он позволял им прикоснуться к его сокровищу, но только для того, чтобы подчеркнуть свою абсолютную власть. Так он показывал этим парням, кто в их стае главный альфа, кто обладает самыми ценными трофеями и может распоряжаться ими по своему усмотрению. А самих девушек это унижение подчиняло с еще большей силой, ломало их волю, втаптывало их самооценку в грязь.

И он знал, что потом, после таких манипуляций, стоило лишь устроить короткую, но интенсивную "любовную атаку" – подарить дорогой подарок, прошептать пару нежных слов, устроить страстную ночь – и все. Сломанные, униженные, а затем внезапно обласканные, девушки порабощались окончательно, попадая в ловушку эмоциональных качелей, привязываясь к своему мучителю на всю жизнь или до тех пор. Начиная встречаться с новой музой, Виктор больше не разу не вспоминал предыдущую, зато они не могут от него отойти, как от самого сильного наркотика, от которого ломка идет всю жизнь. И несмотря на все унижения от него, к Виктору они испытывают только любовь и не бывалых размеров ревность, видя его по телевизору с новыми музами.

Не знаю, для кого, но для меня это неудивительно, и не разу не странное, ведь главная функция бессознательного по защите психики – это стирание плохих воспоминаний. Буквально три дня назад мне удаляли зуб мудрости. Боль была адская, несмотря на "тонну" анестезии. Тем вечером я помнил в голове ту боль, которую испытывал, мысленно мог ее еще раз испытать, но на следующий день забыл ее. Даже ради эксперимента пытался вспомнить ее, испытать, и не смог. Бессознательное, то, над чем у человека нет контроля, выжгло те нейроны, в которых записалась информация об этой ужасной боли. А после эмоционального насилия, при котором эмоциональная боль в десятки раз превышает любую физическую, ведь она происходит без конца 24/7, за исключением сна, психика стирает большую часть воспоминаний мук своих палачей, чтобы просто не сойти с ума. Поэтому девушки так часто возвращаются к своим мучителям, потому что просто забывают все то плохое, что они им делали, но помнят все хорошее, из-за чего их любили, ведь хорошее никогда не забывается.

Виктор медленно отпил шампанское, его взгляд скользил по залу, но мысли были уже там, у камина, с Эмили и его "друзьями". Он радовался предстоящему спектаклю, тому, как он сейчас зайдет к ним, небрежно прервет эту сцену унижения и снова продемонстрирует свою власть – и над ними, и над Эмили.

Он поймал взгляд одного из самых назойливых журналистов из желтой прессы, подозвал его легким кивком. «Скучаете? – Виктор улыбнулся своей самой опасной улыбкой. – Не стоит. Потерпите еще немного. Через пару минут я удивлю вас всех так, как не удивлял никогда. Обещаю, этот вечер будут обсуждать годами».

Сказав это достаточно громко, чтобы слышали и другие репортеры, он развернулся и уверенным, пружинистым шагом направился к неприметной двери из темного дерева с золотой табличкой. В Золотую VIP-комнату, святая святых этого вечера, куда можно было попасть только по личному приглашению Виктора Хорста или его самых доверенных лиц. И откуда нельзя было выйти без его разрешения. Ловушка захлопывалась. Представление переходило в следующую, еще более мрачную фазу.

Виктор подошел к тяжелой дубовой двери Золотой VIP-комнаты с чувством триумфатора, предвкушающего десерт после основного блюда. Этот вечер, тщательно спланированный им, должен был стать еще одним мазком на холсте его легенды – демонстрацией абсолютной власти, очередным актом в пьесе под названием "Великий и Ужасный Хорст". Он ожидал увидеть привычную картину: его свита, его так называемые друзья, окружают его последнюю "музу", отпуская сальные шуточки, позволяя себе вольности под одобрительным взглядом хозяина положения, пока девушка стоит, сломленная и покорная. Это был его ритуал утверждения доминантности.