Хроники Вечных: Эпиграф. Часть 1

«Но… неужели совсем нет надежды?» – ее голос дрожал, но упорно продолжал звучать. «Неужели все так… цинично и пусто? А как же… душа? Разве ваши герои не страдают от того, что у них нет… ну… простого тепла? Может, вся их жестокость – это просто… крик о помощи? Потому что им на самом деле одиноко и страшно без любви?».

И тут что-то щелкнуло. Улыбка Виктора Хорста исчезла, словно ее стерли. Лицо стало жестким, острым. Он резко подался вперед, почти упираясь в микрофон. Глаза сузились, в них вспыхнула чистая, неприкрытая ярость.

«Душа? Тепло? Крик о помощи?!» – его голос сорвался на шипение, весь бархат исчез, остался скрежет металла. «Да что ты несешь, идиотка?! Ты вообще читала мои книги или только аннотации для слабоумных?! Мои герои – хищники! Альфа-самцы! Вершина пищевой цепи! Они наслаждаются своей силой, своим одиночеством, своей свободой от таких сопливых иллюзий, как твоя "любовь". Страдают?! Да они презирают таких, как ты! Таких вот… инфузорий, мечтающих о "тепле" и "бабочках", не способных понять элементарную истину: миром правит СИЛА! Контроль! Желание подчинять! А твоя хваленая любовь – это просто набор гормонов для размножения и удобный самообман для лузеров, боящихся посмотреть правде в глаза!».

Он почти кричал, слова вылетали, как пули. Зал замер. Смех оборвался на полуслове. Люди смотрели на Хорста с испугом – маска гения слетела, обнажив уродливый, яростный оскал.

Эмили прошептала, но микрофон уловил каждое слово, по ее щекам катились слезы: «Но… вы… вы сами… неужели вы тоже так думаете? Что нет ничего… настоящего?».

«Я?!» – Хорст ударил кулаком по столу с такой силой, что подпрыгнул стакан с водой. Он вскочил, лицо стало багровым, черты исказились от гнева. Руки тряслись. «Да какое тебе дело до того, что думаю Я?! Кто ты такая вообще, чтобы задавать мне такие вопросы?! Приползла сюда со своими девчачьими фантазиями, со своей розовой блевотиной про любовь и пытаешься ковыряться в моей голове?! Думаешь, ты что-то поняла?! Думаешь, твои идиотские вопросы могут что-то значить?! Да ты просто пыль! Функциональный ноль! Пустое место, заполненное ванильной ватой! Охрана!» – заорал он, тыча пальцем в сторону Эмили. «Уберите ее отсюда! Немедленно! Вышвырните эту непроходимую дуру на улицу, пусть там ищет своих бабочек! Вон!!!».

Он стоял, тяжело дыша, впившись взглядом в окаменевшую Эмили. Ярость волнами исходила от него, заполняя пространство. Охранники уже двигались к девушке, которая стояла неподвижно, бледная, со слезами на щеках, но не отводя взгляда от него. В зале стояла мертвая тишина. Все видели одно: великий писатель, кумир, только что на их глазах превратился в разъяренного, потерявшего контроль зверя, который с наслаждением растоптал безобидную девочку за невинный вопрос о любви.

Вот только Виктор забыл, что он публичная личность, и нужно контролировать свои эмоции на сцене. Видео с презентации, где великий Виктор Хорст, властитель умов и мастер психологических игр, срывается на визг, обрушивая на неизвестную девушку поток отборных оскорблений, разлетелось по сети со скоростью лесного пожара. И толпа, еще вчера рукоплескавшая ему, теперь с упоением вгрызалась в его репутацию, как стая гиен в поверженного льва. Хейт обрушился цунами: ток-шоу, гневные статьи, карикатуры, мемы – его имя стало синонимом токсичного нарциссизма. Рекламные контракты таяли, издательство требовало немедленно потушить пожар. Контроль, его бог, ускользал.

Пришлось действовать. Пиарщики настояли: публичное извинение, на главном телеканале страны, лицом к лицу с той самой девушкой. Эмили. Имя, которое теперь знал каждый.

Он ждал ее в гримерке перед эфиром, готовый раздавить ее своим снисходительным раскаянием, заставить публику снова увидеть в нем гения, оступившегося, но все еще гения. Но когда дверь открылась, он замер. Вошла не та испуганная серая мышка с дрожащим голосом и листком в руке. Вошла женщина. Волосы, оттенка черного мрамора, уложены дерзкими волнами, платье – ярко-алое, облегающее, почти вызывающее. На губах – такая же алая, хищная помада. Она двигалась плавно, уверенно, и в ее глазах не было ни следа прежней робости – только холодное, изучающее спокойствие.

Это был удар под дых. Не просто трансформация – это была декларация войны. Этот вызывающий наряд, эта внезапная уверенность – он воспринял это как личное оскорбление, как плевок в лицо его гению. Толпа теперь будет обсуждать не его книги, не глубину его мысли, а эту… эту самозванку, укравшую его гром. Его унижение на той презентации меркло перед этим новым – ощущением, что его, Виктора Хорста, низвели до партнера по скандалу для какой-то выскочки. Он увидел в ее спокойствии затаенную обиду, и это, парадоксально, задело еще сильнее. Не его гений, а его слабость стала центром внимания. Неполноценность – чувство, которое он презирал больше всего на свете, – неприятно кольнуло где-то под ребрами.

Интервью прошло гладко, слишком гладко. Она принимала его извинения с вежливой отстраненностью, не давая ни единого шанса ни на жалость, ни на снисхождение. Он чувствовал себя актером в чужом спектакле. И чтобы избавиться от этого гадкого чувства, чтобы снова взять контроль, после эфира, когда камеры погасли, он предложил ей пройтись.

Ночной город принял их в свои объятия. Неоновые огни скользили по ее лицу, по алому платью, по блестящим волосам. Они шли молча, и в этой тишине, вдали от судящих глаз, он вдруг увидел ее по-другому. Не как жертву, не как противника. Он увидел в ней отражение – ту же скрытую интенсивность, ту же стальную волю под внешней оболочкой. Что-то в ее молчаливом присутствии резонировало с его собственной сутью. Ощущение сходства было почти физическим, внезапным и оглушающим. И тогда, повинуясь импульсу, который он сам не до конца понял – то ли желание обладать этим отражением, то ли уничтожить его, слившись с ним, – он притянул ее к себе и поцеловал. Резко, властно, без предупреждения. Первый поцелуй под равнодушным светом уличных фонарей.

А потом началось безумие. То, что последовало за этим поцелуем, заставило бы позеленеть от зависти самых избалованных принцесс из сказок. Мир узнал, что Виктор Хорст умеет не только уничтожать, но и возносить до небес. Он обрушил на Эмили всю мощь своего гения, но теперь – гения соблазнения.

Каждое утро к ее порогу доставляли не просто букеты – а целые фрагменты райских садов: сотни редчайших орхидей, поляны ландышей, деревья, усыпанные экзотическими цветами, которые цвели лишь одну ночь. Рестораны? Он закрывал для них лучшие заведения города, где играл симфонический оркестр, исполняя музыку, написанную специально для нее этой ночью. Подарки? Он дарил ей не бриллианты – он дарил звезды, называя ее именем только что открытые небесные тела через свои связи в обсерваториях. Он мог прислать за ней частный самолет, чтобы отвезти на ужин на другой конец света, просто потому что она вскользь упомянула, что любит закаты над определенным океаном. Он устраивал для нее приватные показы еще не вышедших фильмов, закрытые выставки в музеях посреди ночи, серенады под ее окном в исполнении всемирно известных теноров.

Он появлялся внезапно, всегда эффектно. Мог остановить движение на оживленной улице, чтобы просто перейти дорогу и вручить ей одну-единственную, но идеальную розу. Мог засыпать весь ее квартал лепестками с вертолета. Он посвящал ей главы в своих новых набросках, читая их только ей одной хриплым шепотом по ночам. Это было не ухаживание – это была осада, блицкриг, тотальное завоевание ее мира. Каждое его действие кричало: «Смотрите! Вот как любит настоящий мужчина! Вот как он боготворит свою женщину!».

Другие женщины? Они кусали губы от зависти, читая об этом в светской хронике, видя отблески этого великолепия в новостях. Они шептались на приемах, мечтая оказаться на ее месте, получить хотя бы сотую долю этого обжигающего, безумного внимания от такого мужчины. Быть избранной им, быть центром его вселенной, пусть даже такой опасной и непредсказуемой. Это была сказка, воплощенная в жизнь, но написанная не пером романтика, а стальным стилом гениального манипулятора, знающего все струны женской души и все болевые точки человеческого тщеславия. Он возводил ее на пьедестал перед всем миром, и мир, затаив дыхание, наблюдал за этим грандиозным спектаклем страсти.

Воспоминания о их романе заставило нейромедиаторы мозга выделить Эмили наркотический выброс эндорфинов. Пыльное окно такси мелькало серыми, размытыми пятнами городских зданий, но для Эмили мир за стеклом словно перестал существовать в своей привычной реальности. Он пульсировал и переливался, каждый блик на мокром асфальте казался россыпью бриллиантов, каждая выхлопная труба пела осанну ее предвкушению.

Воспоминания об их знакомстве проносились в ее голове не связной историей, а скорее калейдоскопом ярких вспышек, похожих на световые эффекты на рейве. Вот его рука случайно касается ее – и по телу пробегает электрический разряд, оставляющий ожог блаженства. Вот его голос – низкий, чуть насмешливый – произносит ее имя, и все звуки мира меркнут, превращаясь в фоновый шум. Вот его глаза – темные, пронзительные, смотрящие будто сквозь нее – и она чувствует себя одновременно обнаженной и избранной, словно божество обратило на нее свой взор. Реальные детали – его возможная снисходительность, краткость их встреч, его вечная занятость – стирались, тонули в этой всепоглощающей волне восторга, который бурлил в ней, как шампанское, делая ее легкой, почти невесомой, и совершенно слепой ко всему остальному.

Таксист что-то пробурчал себе под нос, сворачивая на неприметную улочку. Машина остановилась у здания, которое любой другой назвал бы заурядным: обшарпанный фасад, выцветшая вывеска «Кафе “Уют”» с отвалившейся буквой, пара пластиковых стульев на тротуаре, сиротливо мокнущих под мелким дождем. Но для Эмили это место сияло аурой святилища. Обыденность испарилась, замененная магией его присутствия. Ведь он был там, внутри. Тот, кто одним своим существованием превращал серую воду под ногами в зеркало, отражающее ее собственное, до смешного преувеличенное, счастье.

Она выпорхнула из такси, сунув водителю смятые купюры, даже не взглянув на сдачу. Ее движения были порывистыми, немного неловкими, словно тело едва поспевало за ликующей душой. Она поправила платье, пригладила волосы – жесты, полные скорее ритуального трепета, чем реальной заботы о внешности. Сердце не просто колотилось – оно грохотало, отбивая бешеный ритм где-то в ушах, заглушая шум улицы.

Через мутноватое стекло она увидела его. Он сидел за столиком в глубине зала, спиной к ней. Идеальная линия плеч под дорогим темным кашемиром, неподвижный профиль, рука лениво лежит на столешнице. Даже со спины он излучал ауру значительности и некоторой отстраненности, которая лишь подхлестывала ее щенячий восторг. Она замерла на мгновение, собираясь с духом, как прыгун перед прыжком в пропасть блаженства. Затем, с улыбкой, которая растянула ее губы почти до ушей и обнажила десны, она толкнула тяжелую, скрипнувшую дверь.

Внутри пахло вчерашним кофе и чем-то кислым. Тусклый свет единственной лампы едва разгонял полумрак. За стойкой скучала бариста с равнодушным лицом. Но Эмили не замечала ни запахов, ни убогости интерьера, ни липкого пятна на полу, к которому чуть не приклеилась подошва ее туфельки. Ее взгляд был прикован к нему.

Он повернул голову – медленно, без тени нетерпения или радости. Его лицо, красивое и холодное, как мраморная статуя, не выражало ничего. Ни улыбки, ни привета. Лишь внимательный, почти препарирующий взгляд, скользнувший по ней сверху вниз. Он не встал. Не пододвинул стул. Просто кивнул в сторону пустого места напротив, словно вызывая подчиненного на доклад.

Сияя своей неуместной, экстатической улыбкой, Эмили проскользнула между столиками и опустилась на черный диванчик. Ее колени дрожали. Она смотрела на него во все глаза, ожидая слова, жеста, чего угодно, что продлило бы ее эйфорию. Но он молчал, продолжая изучать ее с той же отстраненной сосредоточенностью. В его взгляде теперь не было тепла любовника, скорее – пристальный интерес исследователя к подопытному объекту. Или, может быть, режиссера, оценивающего грим и костюм актрисы перед началом съемки важной сцены.

Тишина затягивалась, становясь почти физически ощутимой. Для любого другого человека она была бы неловкой, даже унизительной. Но Эмили, опьяненная своим чувством, интерпретировала ее по-своему: как знак глубины, как невысказанную значимость момента. Она была готова ждать вечность.

Наконец, он прервал молчание, но не словами приветствия. Он наклонился и плавно, без видимых усилий, поднял с соседнего стула предмет, который до этого момента ускользал от ее затуманенного обожанием взгляда. Большую, прямоугольную коробку, обтянутую матовым черным бархатом, на крышке которой золотом горел логотип всемирно известного, баснословно дорогого модного дома. Виктор с видом режиссера, представляющего ключевой реквизит, поставил перед Эмили коробку от кутюр. Он небрежно, но точно водрузил ее на липкую столешницу между ними, создавая физический барьер и одновременно фокусную точку. Его жест был лишен всякой интимности; это было четкое, выверенное действие человека, вводящего в игру новый, важный элемент. Элемент, который должен был изменить все. Или, по крайней мере, так казалось Эмили, чье сердце пропустило удар от одного вида этого роскошного объекта.

Матовый черный бархат коробки, идеальный, без единой пылинки, казался инородным телом на липкой, испещренной кругами от старых чашек столешнице. Золотое тиснение логотипа – имя, которое шептали с придыханием на глянцевых страницах и в сверкающих бутиках – здесь, в убогом полумраке кафе с запахом прокисшего молока и дешевого табака, выглядело почти абсурдно, как бриллиантовое колье на шее уличной нищенки.

Эмили смотрела на коробку, широко раскрыв глаза. Ее дыхание стало прерывистым, поверхностным. Улыбка, до этого момента экстатически-глуповатая, застыла на ее лице, превратившись в маску изумления. Она даже не пыталась прикоснуться к ней, словно боялась осквернить этот артефакт из другого, недосягаемого мира одним своим касанием. Весь ее восторг, вся ее наркотическая эйфория теперь сконцентрировались на этом неожиданном, ослепительном объекте. Мир сузился до размеров этой черной бархатной коробки. Затертый диванчик, на котором она сидела, скрипучая дверь, равнодушная бариста – все это снова исчезло, поглощенное сиянием невидимого содержимого.

Виктор некоторое время молча наблюдал за ее реакцией, его взгляд был острым и внимательным, как у энтомолога, изучающего поведение редкого насекомого под воздействием нового стимула. Затем он перевел взгляд на ее простое ситцевое платье – чистое, но безнадежно далекое от того мира, символом которого была коробка. Его губы чуть скривились, словно он прикидывал диссонанс в кадре.

«Вот,» – сказал он наконец, его голос ровный, лишенный эмоций, словно он диктовал ремарку к пьесе. Он небрежно махнул рукой в сторону коробки, но взгляд его оставался прикован к Эмили. «Твои старые вещи…» – он снова окинул ее платье оценивающим взглядом… – «…не подходят для завязки». Слово "завязка" прозвучало странно, неуместно в обычной беседе, но Эмили даже не заметила этого, она, с виду, была будто загипнотизированная его голосом и блеском золотых букв на коробке. «У моей Авроры…» – он на мгновение запнулся, словно случайно проговорился, и тут же поправился с едва заметной тенью нетерпения, – «…то есть, у тебя, должен быть стартовый образ, показывающий контраст. Это платье – начало».

Ее щеки залил румянец восторга, глаза заблестели еще ярче, почти лихорадочно. Она вцепилась взглядом в его лицо, ожидая продолжения, жадно ловя каждое слово.

А он сидел напротив, в своем безупречном кашемире, среди липких столов и затхлого воздуха, и говорил о высокой моде и структуре повествования, положив перед ней сокровище, которое стоило больше, чем все ее имущество вместе взятое. Контраст был разительным, почти гротескным. Роскошь и убожество. Холодный расчет и пылкая, слепая страсть. Режиссер и его невольная актриса, еще не знающая своей роли. И во взгляде Виктора на мгновение мелькнуло что-то похожее на удовлетворение – не от ее радости, а от того, что реакция была именно такой, какой он и ожидал. Нужный эффект достигнут. Сцена идет по плану.

Щеки Эмили, до этого пылавшие румянцем чистого, незамутненного восторга, на мгновение стали чуть бледнее. Слова Виктора – «стартовый образ», «завязка», «начало» – эхом отдавались в ее голове, но их смысл ускользал, растворяясь в тумане обожания. Она все еще смотрела на него с преданностью щенка, но в глубине ее расширенных, блестящих глаз мелькнула тень растерянности, как рябь на воде от внезапно упавшего камня. Это было… странно. Он говорил о ней, но как-то отстраненно, будто обсуждал персонажа из книги или фильма. Ее «старые вещи»… ее простое ситцевое платье, которое она выбирала с таким трепетом этим утром, вдруг показалось ей не просто скромным, а каким-то неправильным, неуместным артефактом из прошлой жизни, которую он одним своим решением объявил неподходящей.

Эмили медленно, почти неосознанно, протянула руку – не чтобы схватить, а ,скорее, чтобы удостовериться в реальности этого объекта, такого чужеродного здесь. Ее пальцы замерли в сантиметре от прохладной, гладкой поверхности. Внезапный подарок такой невероятной ценности в этом дешевом кафе, после его почти холодного приветствия… Что-то в этом было неправильно. Что-то не сходилось. Это было слишком грандиозно, слишком внезапно, слишком… безлично. Это не было похоже на теплый, интимный жест влюбленного мужчины. Это было похоже на… реквизит. На что-то, что нужно для сцены.

Она быстро отдернула руку, словно обжегшись о невидимый холод. Ее взгляд метнулся от коробки к его лицу – такому же спокойному, наблюдающему, непроницаемому. И слова вырвались сами собой, тихим, почти неслышным шепотом, полным неосознанной тревоги.

«Оно красивое, но…» – слова вырвались у нее тихим, неуверенным шепотом, который тут же замер в воздухе, словно тонкая льдинка, готовая вот-вот треснуть под тяжестью повисшей паузы. Ее вид влюбленной девушки резко изменился. Минуту назад летающая на облаках влюбленная девушка сейчас сидела, сжавшись в стул, ее пальцы судорожно комкали ситец платья, взгляд метался между непроницаемым лицом Виктора и ослепительной черной коробкой, которая теперь казалась не столько подарком, сколько тяжелым, непонятным обязательством. На ее лице явно читалось смятение, смешанное с инстинктивным желанием угодить, не нарушить хрупкую гармонию момента, которая, как она только сейчас начала смутно ощущать, была целиком и полностью в его руках. Видно было, как она борется с подступившим дискомфортом, пытаясь сохранить хотя бы тень прежней восторженной улыбки, но получалось плохо – уголки губ дрожали, а в глазах плескалась тревога.

Виктор позволил тишине растянуться ровно настолько, чтобы ее неуверенность стала почти осязаемой, как сырость в этом убогом помещении. Он наблюдал за ней с пристальным, немигающим вниманием, которое не имело ничего общего с нежностью или даже простым интересом. Это был взгляд экспериментатора, фиксирующего реакцию подопытного существа на введенный реагент. Затем его губы тронула едва заметная, холодная усмешка – не улыбка, а скорее знак того, что он предвидел именно такую реакцию, и она его ничуть не трогает.

«Никаких "но"!» – отрезал Виктор. Его голос прозвучал резко, как щелчок хлыста, мгновенно обрывая ее робкое возражение. В нем не было и намека на гнев или раздражение – только ледяная, абсолютная уверенность в своем праве диктовать условия. Его глаза сверкнули холодом исследователя, лишенного всяких сантиментов, для которого чувства объекта не имеют никакого значения, важен лишь результат. Он слегка наклонился вперед, опираясь локтями на липкую столешницу, и его взгляд впился в Эмили, заставляя ее вздрогнуть и опустить глаза.

«Я решаю, какой ты будешь!» – продолжил он тем же ровным, безапелляционным тоном, каждое слово падало в тишину, как тяжелая капля ртути. Он сделал едва заметный жест рукой, словно отметая все ее возможные сомнения и саму ее личность. «Характер должен быть цельным!» – произнес он с нажимом, словно цитируя какой-то неведомый ей учебник по драматургии или психологии манипуляций. По тому, как он отчеканивал слова, становилось ясно: речь идет не о ее реальном характере, а о некоем образе, который он конструирует.

Эмили подняла на него испуганный, непонимающий взгляд. В ее глазах читался вопрос: «О чем ты? Какой характер? Какой я буду?». Но она не смела произнести это вслух. Его властный тон, его холодный взгляд парализовали ее волю.

«Ты должна соответствовать замыслу», – Виктор произнес это слово – «замысел» – с особым значением, почти благоговейно, как будто говорил о чем-то великом и непреложном, частью которого ей выпала сомнительная честь стать. Для него этот «замысел» явно был важнее ее чувств, ее желаний, ее самой. Он снова указал подбородком на коробку, а затем перевел взгляд на ее лицо, словно сверяя реакцию с ожидаемой. «Забудь свои "нравится", они портят чистоту эксперимента!».

Если бы их встреча была сценой из фильма, или главой любовного остросюжетного романа, зритель, или читатель, несомненно, испытал бы острый когнитивный диссонанс. Еще вчера, казалось бы, Виктор был воплощением мечты: внимательный, щедрый, угадывающий желания, создающий вокруг Эмили атмосферу исключительности и волшебства. Идеальные свидания, дорогие подарки, слова восхищения – он строил для нее глянцевый мир, в котором она была принцессой. Как могло случиться, что тот самый человек, который еще недавно с восторгом принимал любую ее причуду, теперь холодно отчитывает ее за несовпадение с неким «замыслом»? Что заставило сказочного принца обернуться строгим, почти безжалостным режиссером, для которого она – лишь материал?

Ответ крылся в той самой неделе, что выпала из его идеального сценария. Эмили стала для него игрушкой, драгоценной, любимой, но все же – игрушкой. Он игрался, создавая ей «лучшую жизнь», наблюдая за ее реакциями с удовлетворением кукловода, дергающего за нужные ниточки. И он был по-настоящему счастлив – не ее счастьем, а своим – счастьем от того, что все идет точно по его плану, что она чувствует и испытывает именно то, что он хотел, что она полностью поддается его влиянию, отражая его величие и щедрость.

Но стоило ей пропасть на неделю, выбиться из графика его срежиссированных эмоций, как все изменилось. Ее объяснения – «очень важные дела», «плохое настроение», желание «побыть самой с собой» – для него были не более чем досадным сбоем программы. Он не мог и не хотел понимать ее потребность в личном пространстве или временном уединении. Для него это было неповиновение, нарушение контракта, где она – объект его творения – вдруг проявила собственную, несанкционированную волю. Его эго, привыкшее к полному контролю, было уязвлено. И он обозлился. Не просто расстроился, а именно обозлился – холодной, расчетливой злостью собственника, чья вещь посмела вести себя не так, как ожидалось.

И вот результат этой злости. Он обещал ей крутое свидание после небольшой разлуки, и будто бы назло, в качестве наказания за ее недельное предательство, привел ее в самое убогое кафе в городе. Липкие столы, запах прогорклого масла, тусклый свет – это была его демонстрация власти. Он мог как вознести ее до небес, так и низвергнуть в грязь одним своим решением. Это был первый шаг его нового «замысла» – сломать ее прежнюю уверенность в его любви и начать лепить заново, уже под жестким, неприкрытым контролем.

А Эмили… судя по ее широко раскрытым, испуганным глазам и растерянному выражению лица, она все еще не понимала истинной подоплеки происходящего. Она выглядела совершенно сбитой с толку, как человек, которому только что сказали, что земля квадратная. По тому, как Эмили широко распахнула глаза, наполненные немым ужасом и непониманием, было очевидно: она оказалась в совершенно чуждом, пугающем мире, где привычные слова обрели зловещий, искаженный смысл. Ее лицо, еще недавно сияющее, теперь выглядело бледным и растерянным, словно у ребенка, заблудившегося в темном лесу. Она инстинктивно отодвинулась на скрипучем диванчике, создавая между собой и Виктором крошечное, почти иллюзорное пространство безопасности. Ее дыхание стало поверхностным, прерывистым.

Виктор заметил ее реакцию – не ту покорность, которую он ожидал, а зародыш паники. Это лишь подстегнуло его холодную решимость. Он не мог допустить, чтобы его материал проявлял признаки самостоятельного мышления или, хуже того, страха перед ним, а не благоговения перед его замыслом. Нужно было немедленно усилить давление, сломать остатки ее воли, пока они не окрепли.

Он снова наклонился вперед, его присутствие стало почти физически ощутимым, вторгающимся в ее и без того хрупкое личное пространство. Его голос, поначалу ровный, но с отчетливыми стальными нотками, начал резать тишину.