Хроники Вечных: За границей безумия. Часть 1

«Так вот, Эмили», – начал он, глядя ей прямо в глаза, его взгляд был тяжелым, пригвождающим. «Раз уж мы говорим о замысле… он требует немедленного воплощения. Никаких отсрочек. Никаких потом. Ты сейчас же отменяешь все свои жалкие планы на сегодня, какими бы они ни были».

На лице Эмили отразилось слабое подобие протеста, она едва заметно качнула головой, ее губы беззвучно шевельнулись, словно пытаясь вытолкнуть слово «но» или «я не могу».

«У меня… у меня были дела», – пролепетала она еле слышно, голос дрожал, как натянутая струна. Видно было, каких усилий ей стоило произнести даже эту простую фразу.

Виктор усмехнулся – короткий, злой звук без капли веселья. «Дела? Какие у тебя могут быть дела важнее этого?». Он презрительно кивнул на коробку, словно это был не подарок, а улика против нее. «Важнее нашего будущего? Важнее того, что я для тебя приготовил?».

Он повысил голос, и теперь в нем зазвучала неприкрытая, ледяная ярость. «Мы едем к тебе. Сейчас же. Ты примеришь это платье. Мы посмотрим, как оно сидит. Мы начнем создавать образ. Немедленно!».

«Но… зачем ко мне? Может, позже? Или где-нибудь еще?» – ее голос был тонким, как паутинка, готовая порваться. В ее глазах стояли слезы, она отчаянно моргала, пытаясь их сдержать. Но Виктору было все равно, ведь он хотел войти в ее личное пространство, стереть его в пыль, вторгнуться туда, чтобы окончательно утвердить свою власть. И из-за того, что какая-то скромная простушка не хочет ему поддаваться, как все другие, с которыми он раньше встречался, взбесило его окончательно, как тогда, на презентации.

Он ударил ладонью по столу. Не сильно, но звук получился резким, отвратительным в этой гнетущей тишине. Посуда на столе дребезгнула. Эмили вздрогнула всем телом и вжалась в спинку дивана так сильно, что казалось, хотела слиться с потертым кожзаменителем.

«Зачем?!» – заорал он, и несколько посетителей за соседними столиками испуганно обернулись. Но Виктору было плевать. Его лицо исказилось от гнева, превращая его из красивого мужчины в уродливую маску ярости. «Ты еще спрашиваешь "зачем"?! Ты смеешь спрашивать меня "зачем"?!».

Он вскочил на ноги, нависая над ней. Эмили съежилась под его взглядом, закрыв лицо руками, плечи ее мелко дрожали. Она была похожа на затравленного зверька, загнанного в угол.

«Ты сама во всем виновата! Ты!» – его голос гремел, отскакивая от грязных стен. «Ты думаешь, я хотел этого?! Думаешь, мне нравится сидеть в этой дыре?! Думаешь, мне приятно видеть твое кислое, непонимающее лицо?!».

Он сделал паузу, чтобы его слова впились в нее поглубже, затем продолжил, понизив голос до яростного, шипящего шепота, что было еще страшнее крика:

«Это ты меня довела! Своим поведением! Своей неделей молчания! Ты хоть представляешь, что я чувствовал, когда ты не отвечала?! Когда ты кормила меня этими жалкими отписками про "важные дела" и "плохое настроение"?!».

Он снова повысил голос до крика: «Отвечала бы ты мне сразу! Нормально отвечала! Как должна! Ничего бы этого не было! Мы бы сейчас сидели в лучшем ресторане города! Я бы дарил тебе это платье с улыбкой! Но ты все испортила! Ты разрушила гармонию! Ты показала свое неуважение! Свое наплевательское отношение!».

Он обрушивал на нее обвинения, как камни. Это был классический газлайтинг, перекладывание вины в самой жестокой форме. Эмили уже не пыталась возражать. Она тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони, ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Она выглядела абсолютно раздавленной, беззащитной и потерянной. Все ее пьяное от счастья настроение рушилось на глазах под градом его ярости и обвинений.

«Так что никаких "но"! Никаких дел! Никаких позже!» – прорычал Виктор, наклоняясь так низко, что она чувствовала его горячее, злое дыхание. «Мы едем к тебе. Сейчас. И ты сделаешь все, как я сказал. Ты поняла меня?! Ты. Поняла. Меня?!».

Он требовал ответа, но Эмили могла только слабо кивнуть сквозь слезы, не в силах поднять на него взгляд. Ее сопротивление было сломлено. Виктор был доволен, ведь видел в ней, что хотел: страх перед его гневом, смешанный с чувством вины, которое он так искусно в ней посеял… он видел ее полностью парализованную. Монстр сбросил маску и видел, как его жертва напугана, чтобы даже подумать о бегстве. Он ловил не мысленный для здорового человека кайф, что девушка, от которой сходят с ума парни, была готова ему подчиняться.

И хоть не все шло так, как Виктор планировал, но он умел быстро анализировать ситуации и подстраиваться под них. Прямо сейчас любой посмотревший на Эмили захочет вышвырнуть Виктора из ресторана, а ее долго и трепетно жалеть, но уже в 12 часов ночи, когда бархатная тьма обволакивала ее комнату, на лице Эмили, утопающая в объятиях Виктора, расцветала маска блаженства – такая чистая, такая обманчиво безмятежная, словно вытканная из лунного света и забвения. Глядя на нее, прильнувшую к его телу, словно к единственному спасительному острову в бушующем океане, невозможно было поверить, что всего 12 часов назад ее душа была растоптана, ее воля сломлена, ее сама суть подвергнута жесточайшей эмоциональной вивисекции. Она казалась фарфоровой куклой, которой неведомы трещины, оставленные на ее поверхности безжалостной рукой. Будто ластиком невидимой силы, из ее памяти было будто стерто воспоминание о том, как Виктор после ее едва слышного отказа, ударил ее ладонью по лицу. Она будто забыла, как почувствовала во рту вкус своей крови, смешавшийся с горечью непролитых слез.

Она будто забыла, как Виктор с непроницаемым лицом властелина мира, небрежно отсчитывал купюры девушке-баристе, чьи глаза метались, полные страха и жадности. Пара мгновений, шелест банкнот, тихий приказ – и вот уже запись с камер наблюдения, немой свидетель его животной ярости, испаряется, словно ее и не было. Деньги. Этот всемогущий инструмент, которым Виктор перекраивал реальность по своему усмотрению, стирая неугодные факты, покупая молчание, создавая иллюзии. Одним движением, одним презрительным взмахом кошелька он аннигилировал только что совершенное насилие, вычеркнул его из хроник бытия, оставив лишь фантомную боль на ее щеке и звенящую пустоту в ушах. Он был не просто мужчиной рядом с ней – он был демиургом ее крошечной вселенной, хозяином ее судьбы, ее страхов, ее настоящего и будущего.

Она будто бы забыла о поездке в такси. О давящей, свинцовой тишине, нарушаемой лишь урчанием мотора и его ровным дыханием. Он велел ей молчать. Не потому, что был зол – нет, злость была инструментом, который он уже использовал и отложил в сторону. Он велел молчать, потому что его разум был занят. Занят не ей, не ее унижением, не ее болью. Он думал о своей рукописи. О словах, которые лягут на бумагу, о сюжете, в котором она, Эмили, уже играла главную роль – роль жертвы, марионетки, объекта его изощренных психологических экспериментов. Ее реальные слезы должны были стать чернилами для его вымышленных страданий. Ее дрожь – вдохновением для описания чужого ужаса. В этой тишине он уже предвкушал, как ее растоптанная душа расцветет на страницах его будущего бестселлера.

Она будто забыла, как Виктор, едва переступив порог ее квартиры, прошел к ее гардеробу с видом завоевателя, ступающего на покоренную землю, и как его руки, те самые руки, что сейчас нежно обнимали ее, безжалостно вышвыривали ее вещи – ее платья, блузки, свитера, каждый из которых хранил частичку ее самой, ее воспоминаний, ее скромных радостей. Вещи летели на пол, как мусор, как ненужный хлам. И когда она попыталась возразить, ее снова встретила его ладонь. Второй удар. Не такой яростный, как первый, но оттого не менее, а может, и более страшный – холодный, расчетливый, утверждающий его абсолютную власть. «Выброси все это на помойку» – прошипел он, и его голос был подобен зимнему ветру. А потом – пачка денег, брошенная ей в лицо. Небрежно, словно подачка. «Купишь то, что завтра утром пришлет моя помощница. Ты достойна лучшего».

А сразу после этого многочасовой череды унижений Виктор обрушил на нее лавину нежности. Ледяная маска спала, и перед ней предстал другой Виктор – страстный, пылкий, кающийся. Он прижимал ее к себе, шептал слова любви, будто прямо в душу, словно вливая в нее сладкий яд. Он говорил, что любит ее так сильно, так отчаянно, что теряет контроль. Что все это – и пощечины, и уничтоженная одежда, и его гнев – все это было сделано ради нее. Чтобы она стала лучше. Чтобы она избавилась от этих "жалких обносок", которые не соответствовали ее истинной красоте. Он говорит, что он мечтает, чтобы она сияла, как бриллиант чистой воды, а не тускло мерцала, как дешевая стекляшка. Он говорил, что она достойна всего самого лучшего, и он даст ей это. Он был мастером, скульптором, а она – драгоценным материалом, который нуждался в его твердой руке, чтобы обрести совершенную форму.

Он знал этот дьявольский механизм. Эмоциональные качели. Он был их виртуозным оператором. Он знал, что после погружения в ледяную бездну страха и унижения, после "ледяного душа" необходимо резкое, обжигающее вознесение на пик эйфории и любви. Что после горечи пощечины сладость поцелуя становится во сто крат пьянящей. Что после акта разрушения акт показного созидания – обещания новой, лучшей жизни, новой, лучшей одежды, новой, лучшей ее самой – действует как мощнейший наркотик. А последующий секс, в котором он старался сделать лучший секс в ее жизни, служил как печать в контракте, по которому она теперь полностью ему подчиняется. Он рассчитал все с математической точностью: доза боли, затем – компенсирующая доза нежности. И глядя сейчас на Эмили, на ее лицо, светящееся почти детской радостью и безграничным обожанием, он видел, что его расчеты верны. Все следы насилия, казалось, испарились, растворились в теплом сиропе его признаний и объятий.

Виктор ощущал внутри холодное, кристальное удовлетворение. Он знал, на какие невидимые струны души нажимать, какие рычаги дергать, чтобы получить нужную реакцию. Этот механизм был отточен им до совершенства. Не на одной Эмили. На сотнях других девушек до нее. Они были его подопытными кроликами, его холстами, на которых он пробовал новые краски манипуляции. Он не выдумывал сюжеты для своих книг о психологическом насилии, сидя в тиши кабинета. Нет. Он сначала воплощал их в жизнь. Он ставил эксперименты на живых людях, на их чувствах, на их душах. Он проверял каждую теорию, каждую технику, каждый нюанс сюжета на реальных женщинах, наблюдая за их реакциями с отстраненным любопытством исследователя. А потом, словно фотоаппарат, фиксировал все эти эмоции в своих книгах. Это и был секрет притягательности его книг.

И теперь, чувствуя умиротворенное дыхание Эмили на своей груди, видя ее счастливую улыбку во сне, Виктор испытывал не любовь, не нежность, не раскаяние. Он испытывал чистейший, ледяной восторг триумфатора. Восторг художника, нашедшего идеальный материал. Восторг писателя, получившего наконец недостающий элемент. Этот день, эта череда точно выверенных ударов и ласк, эта сломленная и вновь собранная им кукла в его руках – все это складывалось в идеальную, захватывающую историю для книги. Книги о власти, о подчинении, о тончайших нитях, которыми можно управлять человеческой душой. И он был рад. Дьявольски, хладнокровно рад, ведь его муза была рядом, сломленная и обожающая. И ее эмоциями уже была написана первая глава его нового романа.

Глава 2: Рукопись, потерявшая контроль.

Дни, последовавшие за тем страшным вечером в кафе и той ночью, которая лживо обещала искупление, превратились для Эмили в сюрреалистический, головокружительный калейдоскоп. Ужас и боль, казалось, были заперты в отдельный отсек ее сознания, изолированный, но постоянно пульсирующий глухой угрозой. А на поверхности разворачивалось действо невиданной щедрости и ослепительного внимания со стороны Виктора. Он словно пытался компенсировать свою жестокость, но делал это с таким размахом, что сама компенсация становилась новым, удушающим витком контроля.

Он больше не кричал. Его голос снова обрел бархатные, обволакивающие интонации, взгляд лучился нежностью, а руки были полны даров. Но это была нежность удава, сжимающего кольца все туже, пока жертва не перестанет дышать. Это была забота паука, плетущего вокруг мухи сверкающую, но смертельную паутину. После того, как он физически и морально сломил ее первоначальное сопротивление, пробил брешь в ее защите, он перешел к следующей фазе – тотальному подчинению, закреплению своей власти не грубой силой, а изощренными манипуляциями, превращающими ее жизнь в роскошную, но герметичную тюрьму.

Началось с цветов. Не букеты – целый грузовик, доверху набитый алыми, как кровь, розами, прибыл к ее скромному дому ранним утром, перегородив улицу и вызвав переполох среди соседей. Это был жест такой оглушительной, такой театральной избыточности, что он граничил с абсурдом. Эмили, ошеломленная, стояла у окна, не зная, как реагировать. Но Виктор, появившийся следом с сияющей улыбкой собственника, уже знал.

«Нравится, любовь моя? Это все для тебя. Чтобы ты знала, как сильно я раскаиваюсь. Чтобы ты чувствовала себя королевой», – промурлыкал он, обнимая ее. А затем, когда первый шок прошел, и она пролепетала слова благодарности, он мягко, но настойчиво потребовал большего. «Скажи мне "спасибо", Эмили. Скажи это тысячу раз. Я хочу слышать, как ты благодарна. Я хочу видеть в твоих глазах, как сильно ты меня любишь после всего. Покажи мне. Докажи». И она, чувствуя себя нелепо, униженно, но боясь вызвать новый взрыв ярости, стояла посреди этого цветочного безумия и повторяла, как заведенная кукла: «Спасибо, Виктор. Спасибо. Я так тебя люблю. Спасибо». Он заставил ее превратить спонтанную радость от подарка в ритуал подчинения, в публичное подтверждение его власти над ее эмоциями. Роскошный жест стал инструментом унижения.

Это был его новый метод: экстремальные контрасты, оглушительные проявления любви, немедленно следующие за актами контроля или предшествующие им. Он снял для нее роскошную квартиру в центре города, с панорамными окнами и дизайнерским ремонтом. «Ты не можешь больше жить в этой конуре, моя принцесса», – заявил он безапелляционно, словно ее прежняя жизнь была оскорблением для него. Он нанял стилистов, визажистов, которые должны были создать ей «новый образ», соответствующий его статусу. Но выбор одежды, макияжа, даже прически – все утверждалось им лично. Любая ее попытка высказать собственное мнение или предпочтение мягко, но решительно пресекалась: «Доверься мне, милая. Я лучше знаю, что тебе идет. Ты же хочешь выглядеть идеально для меня?». Ее тело, ее внешность становились холстом, на котором он рисовал свой идеал, стирая ее собственные черты.

Эмоциональные качели раскачивались с пугающей амплитудой. В один вечер он мог устроить ей сказочное свидание: полет на частном вертолете над ночным городом, ужин при свечах на крыше небоскреба, где играл струнный квартет только для них двоих. Он осыпал ее комплиментами, говорил о вечной любви, о будущем, о детях, рисовал картины их идеальной совместной жизни, чтобы Эмили пьянела от этой сказки и забывала обо всем, позволяя себе верить, надеяться, таять в его руках. Он пытался наполнить ее сердце эйфорией, благодарностью, ощущением, что вот оно – настоящее счастье, за которое стоило перетерпеть все. А на следующий день он мог превратиться в ледяную статую. Причиной могло стать что угодно: неосторожное слово, недостаточно восторженная реакция на очередной подарок, случайный взгляд на другого мужчину, звонок от старой подруги, который она осмелилась принять в его присутствии. Он не кричал, нет. Он использовал пытку молчанием. Отвечал односложно, смотрел сквозь нее, его лицо становилось непроницаемой маской. Или же применял тонкий, ядовитый сарказм, обесценивая ее чувства, ее мысли, ее саму. «Ты опять накручиваешь себя, Эмили. У тебя паранойя? Или тебе просто скучно, и ты ищешь повод для драмы?» – мог бросить он холодно, если она пыталась выяснить причину его перемены. «Я думал, ты умнее. Видимо, ошибся».

Эти приемы Виктор использовал уже десятки раз на своих других музах, по которым писал романы. Они вызывали у них панику, страх снова быть отвергнутой, снова увидеть ту ярость, которую они уже познали, что заставляли их лихорадочно искать причину его ярости в себе. Они прокручивали в голове каждое слово, каждый жест, виня себя во всем. Они начинали извиняться за то, чего не совершали, умоляли его о прощении, обещали быть «лучше», «внимательнее», «послушнее». И когда Виктор, наконец, «смягчался», одаривал их снисходительной улыбкой или нежным прикосновением, волна облегчения была настолько сильной, что затмевала все остальное, еще крепче привязывая их к этому мучительному циклу. Он дрессировал их, как животных, используя наказание и поощрение, пока их естественные реакции не заменились выученной беспомощностью и отчаянным желанием угодить.

Изоляция для Эмили становилась тотальной. Он убедил ее уволиться с работы. «Зачем тебе эта суета, милая? Я хочу, чтобы ты отдыхала, наслаждалась жизнью. Я позабочусь обо всем», – говорил он, лишая ее последнего бастиона независимости и финансовой самостоятельности. Все ее расходы теперь шли через него. Он выдавал ей деньги, как ребенку, контролируя каждую покупку. Старые друзья исчезли из ее жизни – Виктор находил тысячи причин, почему ей не стоит с ними видеться: они «плохо на нее влияют», «завидуют», «недостаточно умны» или «просто не нашего круга». Он подарил ей новый телефон, «более современный», на котором, как она позже поняла, были установлены программы отслеживания. Он знал, где она находится каждую минуту, с кем говорит, что пишет. Ее мир сузился до размеров их роскошной квартиры и тех мест, куда он решал ее повести.

Он мастерски переписывал ее прошлое и ее восприятие реальности. Когда она, в редкие моменты, пыталась вспомнить или упомянуть его жестокость, он смотрел на нее с искренним недоумением и болью. «Эмили, как ты можешь такое говорить? Я никогда бы не поднял на тебя руку! Ты, должно быть, перепутала с кем-то из своего прошлого. Или, может, тебе это приснилось? Дорогая, меня пугает твое состояние. Может, тебе стоит поговорить со специалистом? Я найду лучшего». Он не просто отрицал факты – он пытался подрывать веру в собственную память, в собственное здравомыслие, заставляя днями думать: а может, и правда, я схожу с ума? Может, я сама все выдумываю? Этой техниклй газлайтинга, доведенной до предела, он раз за разом пытался разрушить основу ее личности.

Он контролировал информацию, которую она получала. Ограничивал доступ к новостям, к интернету под предлогом «оградить ее от негатива». Он формировал ее картину мира, где существовал только он – ее спаситель, ее бог, ее единственный источник правды и смысла.

Даже интимная близость стала инструментом манипуляции. После периодов холодной войны или вспышек контролируемой ярости, теперь он редко прибегал к физическому насилию, предпочитая психологическое, но угроза всегда витала в воздухе, он мог быть невероятно нежным, страстным любовником, доводя ее до исступления, создавая иллюзию абсолютного слияния душ. А потом, в момент ее наивысшей уязвимости и открытости, мог бросить фразу, чтобы снова вернуть ее на землю, напомнить о ее зависимости: «Никто никогда не будет любить тебя так, как я. Никто не сможет дать тебе того, что даю я. Ты ведь понимаешь это, да?».

Она перестала быть Эмили. Она становилась его отражением, его творением, куклой в золотой клетке. Ее глаза все чаще были пустыми, улыбка – вымученной, движения – неуверенными. Виктор все четче и четче начал видеть в ней страх совершить ошибку, сказать не то слово, вызвать его недовольство. Он гордился, что сломал ее волю не одним ударом, а тысячами мелких, точно рассчитанных воздействий, чтобы разрушать ее изнутри, чтобы оставить лишь оболочку, послушную воле своего создателя. Виктор смотрел на свое творение с холодной удовлетворенностью художника, завершившего мрачный шедевр. Материал был готов. Теперь можно было писать дальше. Теперь нужно сделать свой следующий ход – показать всем свою новую игрушку, частью своего романа, который потом читатели будут читать и восхищаться гением лучшего писателя современности, даже не представляя, что Виктор так точно описывает женские эмоции не потому, что гениальный эмпат, а потому что у него есть свой личный живой материал.

Вечер перед их первым совместным выходом в свет – знаковым событием, которое должно было официально представить Эмили как спутницу Виктора в его сверкающем мире – не имел ничего общего с волнительным предвкушением или нежными напутствиями. Вместо этого просторная гостиная их новой, кричаще роскошной квартиры превратилась в репетиционный зал, а сама Эмили – в актрису, застывшую перед деспотичным режиссером.

Она уже была облачена в платье – разумеется, выбранное Виктором. Тончайший шелк цвета полуночного неба облегал ее фигуру, бриллиантовое колье, подаренное им накануне, холодно лежало на ключицах. Она сидела на краю огромного дивана из светлой кожи, идеально прямая, руки сложены на коленях. Ее лицо, искусно тронутое макияжем под присмотром присланного Виктором визажиста, было похоже на безупречную маску, лишь глаза, широко раскрытые, следили за ним с напряженным вниманием, лишенным всякого блеска.

Виктор же не сидел. Он мерял шагами персидский ковер, раскинувшийся посреди комнаты, его дорогие туфли бесшумно ступали по густому ворсу. Он был полон энергии, но это была хищная, нервная энергия зверя перед прыжком. Он расхаживал взад-вперед, словно лектор перед аудиторией или тюремщик перед заключенным, жестикулируя резко, рубя воздух ладонью, подчеркивая свои слова. Это был не инструктаж. Это была настоящая читка роли, вдалбливание сценария, от которого она не имела права отклониться ни на йоту.

«Итак, слушай внимательно, Эмили. И запоминай. Повторять я не буду, – начал он, остановившись напротив нее, его взгляд был тверд и холоден, как сталь. – Сегодняшний вечер – это не просто вечеринка. Это презентация. Твоя презентация. И, что более важно, – он сделал паузу, ткнув пальцем себе в грудь, – моя. Все будут смотреть на тебя. Оценивать. Обсуждать».

Он снова заходил по комнате, его голос набирал силу, становясь почти звенящим от напряжения. «Твоя задача – быть идеальной. Не просто красивой – это мы уже обеспечили, – он окинул ее оценивающим взглядом, от которого она невольно съежилась, – но безупречной во всем. В каждом движении, в каждом слове, в каждой улыбке».

Он подошел ближе, наклонился, его лицо оказалось в нескольких дюймах от ее. Она не отводила глаз, но ее дыхание стало поверхностным, почти незаметным. «Улыбка, Эмили, – прошипел он. – Не эта твоя испуганная гримаса. Легкая, загадочная, довольная. Как будто ты знаешь секрет, который недоступен остальным. Как будто ты самая счастливая женщина в мире рядом со мной. Репетируй».

Он выпрямился и отошел, наблюдая. Она послушно попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, и улыбка вышла натянутой, жалкой.

«Нет! Не так! – рявкнул он, и она вздрогнула всем телом. – Где блеск в глазах? Где расслабленность? Ты выглядишь так, будто тебя ведут на эшафот! Еще раз!».

Он заставил ее репетировать эту улыбку снова и снова, пока на ее щеках не появился легкий румянец от напряжения, а мышцы лица не начали сводить судорогой. Он корректировал угол наклона головы, положение рук, даже то, как она должна держать бокал с шампанским.

«Разговоры, – продолжил он свою тираду, снова начиная расхаживать. – Ты будешь говорить только тогда, когда я дам тебе знак. Или, когда к тебе обратятся напрямую. Ответы – короткие, вежливые, общие. Никаких мнений. Никаких историй из твоей прошлой жизни. Ты поняла? Ни слова о твоей работе, твоих старых друзьях, твоих интересах. Если спросят, чем ты занимаешься, – ты отвечаешь: "Я наслаждаюсь жизнью и поддерживаю Виктора во всех его начинаниях". Запомнила? Повтори».

Она тихо, почти шепотом, повторила заученную фразу. Ее голос был ровным, лишенным интонаций.

«Громче! Увереннее! Ты должна звучать так, будто сама в это веришь!» – потребовал он.

Она повторила громче, механически.

«Ни с кем не уединяться. Держаться рядом со мной. Если я отхожу – ты ждешь меня там, где я тебя оставил. Не блуждай взглядом по сторонам, как потерявшаяся овца. Смотри либо на меня, либо на собеседника, либо чуть поверх голов. Достойно».

Он перечислял запреты и предписания, как пункты устава. «Не смеяться слишком громко; Не пить больше одного бокала шампанского, ты должна сохранять ясность ума, чтобы не ляпнуть глупость; Не жаловаться на усталость или неудобную обувь; Не обсуждать искусство, политику. Просто кивай и загадочно улыбайся».

«Ты – мое украшение, Эмили, – произнес он, остановившись и снова впиваясь в нее взглядом. – Дорогое, красивое украшение. И ты должна вести себя соответственно. Любая ошибка, любое отклонение от сценария – и ты меня сильно разочаруешь. А ты ведь не хочешь меня разочаровывать, правда?».

«Хорошо, – кивнул он, казалось, удовлетворенный ее покорностью. – Теперь встань. Пройдись по комнате. Покажи мне, как ты будешь двигаться. Плавно, грациозно, как лебедь, а не как испуганная курица».