Хроники Вечных: Эпиграф. Часть 1

Он пошел искать ее по всему залу, расталкивая зевак. Его движения были резкими, лицо – маской неукротимой ярости. Кто-то из журналистов или просто наглых гостей пытался задавать ему вопросы с явными издевками: «Виктор, пару слов о вашем новом… перформансе?», «Это была часть промо-кампании, да? Гениально!». Эти слова лишь подливали масла в огонь, делая Виктора еще злее, еще решительнее.

В его мыслях проносились самые кровавые сцены: вот он встречает Эмили, хватает ее, и вот он разбивает ей лицо до состояния кровавого месива, кулаками, о стену, обо что угодно, чтобы она больше никогда не посмела открыть свой рот, чтобы все эти смеющиеся гиены вокруг поняли, что значит издеваться над ним.

Он рыскал по залу, заглядывал в подсобки, его глаза горели безумным огнем. Он толкнул неприметную дверь в конце коридора, ведущую в тихий выход на улицу – технический проход, куда обычно втаскивали в зал декорации и мебель, и где никого не было. Тусклый свет единственной лампочки освещал захламленное пространство с коробками и строительным мусором.

И наконец, он увидел ее. Сгорбившуюся на перевернутом ящике, спиной к нему. Ярость, подогретая унижением и мыслями о мести, кипела, как магма в жерле просыпающегося вулкана. Он подошел к ней, его шаги гулко отдавались в тишине, резко схватил ее за плечо, поворачивая к себе. Его рука уже была занесена для удара, мышцы напряглись, ярость достигла пика…

И за секунду до удара он вдруг остановился.

Его взгляд, полный ненависти, встретился не с вызовом, а с потоком слез. Он увидел перед собой плачущую девушку. Не актрису, не мстительную фурию, а просто раздавленного человека. Эмили плакала тихо, горькими, тяжелыми слезами, ее плечи мелко дрожали. Маска ядовитой насмешницы спала, обнажив лицо, полное растерянности и боли. Разбитая губа снова кровоточила, смешиваясь со слезами. В руке она безвольно держала бутылку рома, наполовину полную и наполовину пустую.

В мгновение он стал пустым. Ушла ярость, но на ее место не пришло ничего – ни удовлетворения, ни злорадства, ни даже равнодушия. Просто пустота. А потом, из этой пустоты, начало прорастать что-то совершенно неожиданное.

К нему вернулась сострадательность. Чувство, которое он давно похоронил под слоями цинизма, эгоизма и амбиций. И ему вдруг стало жалко Эмили. Не просто жалко – он ощутил острую, почти физическую боль от ее слез, от ее сломленного вида. Это было странное, давно забытое чувство. Прям как в детстве, когда он испытывал сильную, всепоглощающую любовь и жалость к своей маме, когда видел ее уставшей или расстроенной. То чистое, беспримесное сопереживание, которое он считал навсегда утраченным. После чего до этого момента он никогда не испытывал ничего подобного ни к одной девушке, ни к одному человеку вообще.

Сознание Виктора уже не понимало, что происходит. Он хотел разбить ей лицо, а вместо этого чувствовал укол совести и жалости. Он хотел мстить, а вместо этого ощущал что-то похожее на раскаяние. Его мозг, привыкший все контролировать и просчитывать, отказывался обрабатывать этот внезапный эмоциональный сбой.

И тогда случилось немыслимое. На фоне этого внутреннего хаоса, от перегрузки, от столкновения жестокости и внезапно проснувшейся эмпатии, он вдруг сам неожиданно заплакал. Негромко, почти беззвучно, но по его щекам покатились горячие, злые, растерянные слезы. Он стоял перед плачущей Эмили, с занесенной для удара рукой, и плакал сам, совершенно не понимая, что с ним творится.

Застывшая рука Виктора дрожала в воздухе. А Эмили подняла на него глаза – красные, опухшие, полные такой бездны боли, что его собственная ярость показалась мелкой и пошлой. Ее голос, сначала тихий, словно сломанный, начал набирать силу, пропитанную ядом и слезами.

«Ну, давай, тварь, бей меня!» – выплюнула она, и в этом выкрике было столько отчаяния, столько вызова сломленного человека, что у Виктора перехватило дыхание. – «Чего встал? Ты же это умеешь! Ты же мастер причинять боль! Давай! Добавь еще один шрам! Может, хоть этот будет виден снаружи!».

Ее слова обрушились на него, как ледяной водопад, десятикратно усиливая ту странную, внезапную жалость, превращая ее в невыносимое чувство вины. Эмили начала давить ему на совесть, вытаскивая на свет все то темное и уродливое, что он так старательно прятал даже от самого себя.

«Ты думаешь, избивая меня – самое страшное, что ты делал?!» – она почти смеялась сквозь слезы, страшным, надрывным смехом. – «О, нет, Виктор! Ты гораздо изобретательнее! Ты бил не по лицу – ты бил по душе! Каждый день! Медленно, методично, пока от нее почти ничего не осталось! Помнишь, как ты смеялся над моей первой рукописью? – ее голос звенел от горечи. – Сказал, что это милые женские глупости, что мне лучше варить тебе кофе и вдохновлять молча. А потом, через месяц, я увидела свои же фразы, свои мысли в твоем гениальном' тексте! Ты даже не потрудился их изменить! Как мне было больно тогда, Виктор! Будто у меня вырвали часть души и растоптали на глазах у всех!».

Виктор от этих слов только сильнее плакал. Он опустил руку, но тело его сотрясалось от беззвучных рыданий. Он задыхался, пытался что-то сказать, но горло сжимал спазм. Он не знал, что делать и что говорить. Он был пойман в капкан собственного прошлого, и стены этого капкана были выстроены из ее страданий.

А Эмили все продолжала и продолжала говорить, как он с ней плохо поступал, ее голос становился то пронзительным криком, то удушенным шепотом.

«А помнишь поездку в Прагу? Ту, о которой я мечтала с детства? Я копила, я планировала каждую деталь! А ты за день до вылета сказал, что не можешь, потому что нашло вдохновение, и тебе нужно побыть одному – она сделала глоток рома прямо из горла, скривившись. – А потом я увидела твои фото в соцсетях – ты прекрасно проводил время с той блондинкой из издательства! В Праге! В тех самых местах, куда мы должны были пойти вместе! Ты не просто отменил мою мечту, ты украл ее и отдал другой! Ты представляешь, как это – чувствовать себя мусором, который можно просто выкинуть, когда он не нужен?!».

«А как ты заботился обо мне, когда я болела? Помнишь ту жуткую ангину? Я не могла говорить, температура под сорок… А ты был зол, что я мешаю тебе работать своим кашлем, что я слишком слабая. Ты ушел поработать в кафе, оставив меня одну, без лекарств, без сил даже встать! Сказал, что гениям нельзя отвлекаться на быт! Господи, как мне было одиноко и страшно! Как я ненавидела себя за то, что посмела заболеть и разочаровать тебя!».

«Ты говорил, что любишь мой смех… а потом шипел на меня на людях, чтобы я вела себя тише, не позорила тебя своей непосредственностью! Ты восхищался моей эрудицией, а потом при друзьях говорил: "О, Эмили опять умничает, не обращайте внимания". Ты убивал во мне все живое! Все, что тебе сначала нравилось, ты потом методично уничтожал, потому что это мешало тебе сиять! Ты хотел не живого человека рядом, а красивую куклу, которая будет молча обожать тебя! Ты понимаешь, что ты сделал?! Ты выжег меня изнутри! Оставил только оболочку и пепел!».

Каждое слово было как удар хлыста. Каждое воспоминание – как соль на рану. Виктор согнулся пополам, упираясь руками в колени, слезы текли по его лицу, капая на грязный пол. Он не мог смотреть на нее. Он не мог выносить звук ее голоса, полного этой вселенской, им же порожденной боли. Он чувствовал себя чудовищем, самым отвратительным существом на свете. Пустота внутри него заполнилась ледяным ужасом от осознания того, кем он был на самом деле. А Эмили все говорила и говорила, оплакивая их прошлое и добивая его каждым своим словом.

Застывшая рука Виктора упала вдоль тела, словно перебитая. А тихие, горькие слезы Эмили превратились в дикие, захлебывающиеся рыдания. Она вскочила с ящика, чуть не упав, ее тело сотрясалось так, будто его били током. Она начала ходить взад-вперед по тесному проходу, как загнанный зверь, жестикулируя, хватаясь за голову, ее голос срывался на крик, потом падал до неразборчивого шепота, пропитанного стократно усиленной болью.

«Да я боготворила тебя, идиот! Боготворила! Я дышала тобой! Я жила тобой! Каждый мой гребаный вздох был для тебя!» Она ударила себя кулаком в грудь, с такой силой, что звук получился глухим и страшным. Я делала ВСЕ для тебя! ВСЕ! Я отказалась от своей жизни, от своих друзей, от своих мечтаний – все ради твоего "гения", ради твоего комфорта, ради твоей улыбки!».

Виктор стоял, совершенно раздавленный. Эта волна необузданной, первобытной боли смыла остатки его самообладания. Он чувствовал себя обнаженным, беззащитным перед этим ураганом. Все, что он мог выдавить из пересохшего горла, был стон, имя:

«Эмилия…»

«Заткнись!» – взвизгнула она, ее глаза безумно блестели сквозь пелену слез. – «Не смей произносить мое имя своим лживым ртом! Ты хоть представляешь, каково это?! Каково это – верить в кого-то так слепо, так отчаянно?! Видеть в нем свет, когда все вокруг видят только тьму?! Защищать его перед всеми, оправдывать его мерзости, говорить себе: "Он просто сложный, он ранимый, ему нужна моя любовь!" А он?! А ОН В ОТВЕТ ПРИНОСИЛ ТОЛЬКО БОЛЬ!!!».

Ее крик перешел в надрывный вой. «Каждый раз! Каждое твое слово, каждый твой поступок – это был нож в мое сердце! Ты помнишь, как я плакала ночами после твоих "дружеских" замечаний о моей внешности, о моем уме?! Ты помнишь, как я собирала себя по кусочкам после того, как ты "забыл" про мой день рождения, потому что был слишком занят очередным шедевром?! А я все равно прощала! Я убеждала себя, что ты не со зла! Что ты просто… такой! Что гениям все прощается!».

Она подошла к нему вплотную, ее дыхание обжигало его лицо, от нее пахло ромом и отчаянием.

«Как мне тяжело от этого, Виктор! КАК ТЯЖЕЛО!» – она схватила его за отвороты дорогого пиджака, ее пальцы впились в ткань. – «Любить тебя – это как обнимать раскаленный металл! Это ад! Ты сжег меня дотла своей любовью, своим безразличием, своей жестокостью! Ты выпил из меня всю душу, оставил только эту дрожащую оболочку! И знаешь, что самое страшное?! Я до сих пор… где-то там, в самом темном уголке… я все еще люблю тебя, проклятого ублюдка! И я ненавижу себя за это!!!».

Ее силы иссякли. Она отпустила его и сползла на пол, продолжая рыдать, уткнувшись лицом в колени. Ее плечи сотрясались в конвульсиях горя. Весь ее мир рухнул, и виновником этого был он.

А Виктор только мог произносить:

«Эмилия…» – он прошептал это снова, его голос был полон слез и такой же безысходности. Он смотрел на ее сгорбленную фигуру, на эту бездну страдания, которую он сам же и создал своей эгоистичной, слепой жестокостью. Он хотел что-то сделать, сказать, исправить – но слова застревали в горле. Он был парализован масштабом ее боли и своей вины. Он видел не просто плачущую девушку, он видел руины души, которую он разрушил во имя своего тщеславия.

«Эмилия…» – звук его собственного голоса казался ему чужим и беспомощным. Он тоже плакал, уже не тихо, а всхлипывая, как ребенок, потерявший все. Он плакал от ужаса перед содеянным, от жалости к ней, и от какого-то страшного, мучительного осколка той самой любви, о которой она кричала, который, как оказалось, еще тлел и в его выжженной душе.

Рыдания Эмили стихли, оставив после себя икоту и дрожь во всем теле. Ее лицо было опухшим, красным, испещренным мокрыми дорожками слез, но во взгляде появилось что-то новое – страшная, выстраданная ясность. Она посмотрела на Виктора не с ненавистью и не с мольбой, а с глубочайшей, всепоглощающей усталостью и горечью осознания.

Ее голос был хриплым, почти сломанным, но каждое слово теперь звучало весомо, как приговор.

«Я… я ведь правда… делала все для тебя…» – начала она тихо, словно говоря это больше себе, чем ему. «Помнишь, как ты сказал, что ненавидишь запах краски в моей студии, потому что он отвлекает от высоких мыслей? Я бросила живопись. Ту самую, что была моей отдушиной, моим воздухом. Я сложила кисти и холсты в дальний ящик. Для тебя».

Она обхватила себя руками, будто ей стало холодно в этом затхлом проходе. «Я перепечатывала твои рукописи по ночам, потому что ты не доверял бездушным машинам. Я читала каждую строчку, искала ошибки, восхищалась каждым словом, даже когда оно было пустым и напыщенным. Я была твоей тенью, твоим эхом, твоим самым преданным читателем и слугой. Я жила твоими успехами, твоими неудачами, твоими настроениями. Моей жизни… ее просто не стало. Была только твоя».

Виктор стоял как истукан, слезы продолжали беззвучно течь по его щекам. Он хотел что-то сказать, протянуть руку, но тело его не слушалось, парализованное ее тихим, но таким оглушающим обвинением.

«Эмилия…» – выдохнул он снова, и это слово повисло в воздухе, беспомощное и неуместное.

Она слабо качнула головой, не глядя на него. «А ты… ты брал все это как должное. Ты привык, что я рядом, что я молчу, что я прощаю. Ты не видел меня. Ты видел только удобное зеркало, отражающее твое величие. И из-за того, что ты так плохо ко мне относился… так жестоко, так пренебрежительно… я начала видеть тебя по-другому».

Ее голос слегка дрогнул, но она продолжила, набирая силу от самой правды этих слов. «Сначала я гнала эти мысли. Я оправдывала тебя перед собой, перед подругами, перед всем миром. "Он гений", "Он просто устал", "У него тонкая душевная организация". Я цеплялась за редкие моменты нежности, раздувала их до вселенских масштабов, чтобы заглушить постоянную боль».

Она подняла на него глаза, и в них была бездна разочарования. «Но потом… я начала видеть тебя… плохим. Не просто сложным или эгоистичным. А именно плохим. Ужасным. Я видела, как ты унижаешь официантов. Как ты злорадствуешь над чужими неудачами. Как ты лжешь легко и непринужденно. Как ты используешь людей и выбрасываешь их, когда они становятся не нужны. И я смотрела на тебя и понимала… ты делаешь то же самое со мной. Только медленнее».

Драматургия момента достигла пика. Тусклый свет лампочки выхватывал их фигуры из темноты, создавая почти театральную сцену – исповедь разбитого сердца и молчаливое раскаяние палача. Воздух был густым от невысказанных слов, от запаха дешевого рома, пыли и концентрированного человеческого страдания. Сцена была до предела чувственной: каждое слово Эмили было ощутимо, как удар, каждое ее движение передавало волны боли, а его неподвижность кричала о внутреннем крахе.

«Я смотрела на тебя, когда ты спал… такого безмятежного, уверенного в своей правоте… и меня охватывал ужас. Не ненависть, Виктор, а липкий, холодный ужас. Я видела рядом с собой не любимого мужчину, а… монстра. Красивого, талантливого, но бездушного монстра. Каким не должен быть человек. И от этого осознания внутри все переворачивалось».

Она снова опустила голову, ее плечи поникли. «И тогда… тогда я начала думать, что нужно уходить. Бежать от тебя. Спасать то, что еще осталось от меня. Эта мысль была как яд, она отравляла все, во что я верила, всю мою любовь к тебе, которую я так бережно хранила, несмотря ни на что. Но она становилась все громче. Потому что остаться – значило позволить тебе окончательно меня уничтожить».

Она замолчала, обессиленная этим признанием. Воздух звенел от напряжения. Виктор смотрел на нее, на эту хрупкую фигуру, несущую на себе неподъемный груз его грехов. Он видел не истеричку, не мстительницу, а жертву своей собственной слепоты и жестокости. И от этого зрелища его сердце разрывалось на части.

«Эмилия…» – прошептал он в третий раз, и в этом слове теперь была не только растерянность, но и отчаянная, запоздалая мольба. Но он не знал, о чем он молит. О прощении? О шансе? Или просто о том, чтобы эта невыносимая боль прекратилась?

Тишина, нарушаемая лишь его собственными всхлипами и ее прерывистым дыханием, казалось, сгустилась до предела. А потом Эмили медленно, словно сомнамбула, сделала несколько неуверенных шагов от стены, выходя из тени коробок и хлама. И словно по волшебству, единственный луч лунного света, пробивавшийся сквозь все здание и на ее стороне через грязное высокое окно или приоткрытую дверь, упал прямо на нее, выхватив ее фигуру из полумрака. Эмили встала на середину этого импровизированного двора-прохода, и луна, как бесстрастный софит, точно освещала ее.

Серебряный свет омывал ее растрепанные волосы, бледное, заплаканное лицо. И в этом неземном сиянии ее поза изменилась. Ярость и боль уступили место чему-то другому. Она опустила плечи, словно под невидимым грузом, и подняла на Виктора глаза. В них больше не было ни вызова, ни обвинения. Только глубокая, бесконечная печаль и странная, неуместная виноватость. С лицом совестливого ребенка, который напроказничал и теперь извиняется перед строгими родителями, она начала говорить, ее голос был тихим, дрожащим и полным какой-то трагической нежности.

«Виктор… прости меня», – прошептала она, и эти слова прозвучали в тишине оглушительно. «Прости, что я… так тебя опозорила. Прямо перед выходом… перед всеми… Я не должна была».

Она беспомощно развела руками, словно сама не понимая своих поступков. «Я… я просто не выдержала. Не смогла стерпеть… того унижения, которое… которое ты хотел со мной сделать… или позволил сделать… там, с твоими друзьями». Ее голос запнулся на мгновение, воспоминание явно причиняло ей физическую боль. «Когда твои друзья… когда они начали… сначала взглядами… а потом и руками… ощупывать меня… так, будто я вещь, которую можно передавать по кругу… И что-то сломалось внутри».

Она посмотрела на свои дрожащие руки, потом снова на него, и в ее взгляде была мольба о понимании, смешанная с глубоким стыдом за свою слабость, за свою реакцию. «Я ведь… я так хотела быть твоей музой перед выступлением. Правда хотела. Собраться, забыть все обиды, вдохновить тебя… как ты любишь. Но… но тут меня прорвало. Все накопившееся… вся боль, все слезы… они выплеснулись разом».

Она покачала головой, ее лицо исказилось от внутреннего смятения. «Я даже не знаю, что со мной было. Честное слово, не знаю. Это как туман… как безумие… Ведь на трезвую голову…» – она кивнула на валявшуюся рядом почти пустую бутылку рома, – «…я бы никогда… никогда бы себе такого не позволила. Ты же знаешь».

И тут ее голос снова надломился, наполняясь той самой всепоглощающей, иррациональной нежностью, которая и была источником ее страданий. «Никогда бы не сделала тебе больно. Не поставила бы тебя в такое положение. Ведь я… я очень… очень сильно тебя люблю, Виктор».

Последние слова прозвучали почти как стон, как признание в неизлечимой болезни. Она стояла в лунном свете, хрупкая, опустошенная, извиняющаяся за свою реакцию на унижение, и признающаяся в любви тому, кто был источником и унижения, и боли. Вся абсурдность, вся трагедия их искаженных отношений сконцентрировались в этом моменте.

Виктор смотрел на нее, и его собственное горе, его раскаяние показались ему вдруг мелкими, ничтожными на фоне ее исповеди. Ее слова, ее вид – это было страшнее любых обвинений. Он видел не просто женщину, которую довел до ручки. Он видел душу, настолько искалеченную его эгоизмом и ее собственной любовью, что она извинялась за то, что посмела почувствовать боль.

«Эмилия…» – он прошептал ее имя в очередной раз, и теперь оно звучало как реквием. Реквием по ее любви, по его упущенному шансу на человечность, по им обоим. Он сделал шаг к ней, но ноги его подкосились, и он вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Он хотел кричать, выть от ужаса перед содеянным, но мог лишь беззвучно плакать, глядя на свою жертву, которая в лунном свете казалась одновременно и ангелом, и безумицей, сломленной им безвозвратно. Она смотрела на содрогающуюся спину Виктора, на его беззвучные рыдания, и в ее взгляде была лишь констатация горького итога.

«Да, я… я очень сожалею, что так вышло,» – повторила она тихо, но голос ее обрел твердость, почти стальную. «Что помешала тебе перед выходом. Не хотела тебя расстраивать. Но пойми, Витя… я больше так не могу. Правда, не могу. Эти твои… поступки… они меня просто изводят». Она сделала короткий, судорожный вздох. «Во мне уже живого места не осталось. Посмотри, на что я стала похожа? Вся душа истрепана, как старая тряпка».

Она обвела взглядом грязный двор, бутылку у ног, его скорчившуюся фигуру. В ее голосе зазвучала бесконечная, измотанная нежность, переходящая в упрек. «Знаешь, я ведь… я так надеялась, что ты будешь другим. Что станешь опорой. Я думала, ты увидишь… всё, что я для тебя делала. Всю мою заботу… и начнешь ценить это. Начнешь беречь… то, что могло бы быть у нас».

Она горько усмехнулась, и эта усмешка была полна боли обманутых ожиданий. «А оказалось… я просто придумала себе тебя. Совсем другого. И как же я ошиблась».

Лунный свет делал ее лицо почти прозрачным, подчеркивая каждую складку у губ, каждую тень под глазами.

«И самое горькое для меня сейчас, Витя…» – ее голос дрогнул, но она выпрямилась. «Самое обидное – это осознавать, сколько сил ушло впустую. Я потратила их на эти слезы, на эти переживания, на бесконечные попытки тебя понять, тебя оправдать, дождаться, когда ты наконец… станешь надежным».

Она вскинула голову, встречая его заплаканный, растерянный взгляд. «И нет, ты пойми, я не жалею о том тепле, что было. О той искренности. Оно было моим, оно было настоящим, и оно давало мне силы. Но то, во что все это превратилось… все эти нервы, бессонные ночи… из-за этого теперь так долго придется приходить в себя. Бесконечно долго. Чтобы просто… снова стать нормальным человеком. Ты хоть представляешь, сколько сил на это уйдет? Собрать себя после всего… этого».

Она говорила это так, словно объясняла неразумному ребенку последствия его шалостей, но последствия эти были катастрофическими и касались ее собственной жизни. Она стояла в этом лунном свете, бесконечно уставшая, с тихой горечью констатируя крах не только отношений, но и своих вложений – эмоциональных, временных, душевных. Прощание звучало как окончательный, печальный диагноз.