Отпусти меня

Ей стало бы проще, будь у нее возможность выбросить его из окна – прямо с четырнадцатого этажа, чтобы наверняка. Ясень придвинулся и потянулся к ней. Надишь вздрогнула и еще плотнее вжалась в подлокотник. Ясень отдернул руку и убрал себе на бедро, стиснув в пальцах черный атлас. Надишь старалась не смотреть в его сторону, скрыв лицо за волной влажных волос.

– Мы сделаем это прямо сейчас? – угрюмо спросила она.

Ясень хмыкнул.

– Видимо, нет. Ты пока не готова.

– Тогда что мы будем делать?

– Просто поговорим. Тебе надо немного успокоиться.

– О чем мы поговорим?

– Расскажи о себе.

– Что я должна рассказать?

– Что-нибудь.

Надишь обхватила себя за плечи и сгорбилась. Она ощущала такой панический страх, что едва могла соображать.

– Ты очень хорошо говоришь по-ровеннски, – похвалил ее Ясень. – Даже этот ваш кшаанский змеиный выговор едва прослеживается. Где ты научилась?

– В приюте. Наши воспитатели и учителя говорили с нами только по-ровеннски.

– В каком возрасте ты туда попала?

– Не знаю. Сколько себя помню, я была там.

– А твои родители? Что с ними случилось?

– Мне о них ничего не известно, – Надишь не поднимала головы, как будто разговаривала с собственными коленками, сжатыми так плотно, что между ними и волосок бы не протиснулся.

– Это ужасно… Мне так жаль.

Однако он ей не сочувствовал. Он притащил ее сюда, чтобы немного поразвлечься. Сейчас она сидела перед ним, затравленная и несчастная. Но его это не остановит, не заставит освободить ее. Ему было плевать на ее чувства. Надишь сжала челюсти в бессильном гневе.

– И как тебе жилось в приюте?

– Нормально.

– А ваши воспитатели? Они были добры к тебе, другим детям? – его спокойный, чуть отстраненный голос не вводил ее в заблуждение. Она видела, как сильно он возбужден. Он едва удерживался от того, чтобы на нее не наброситься.

– Они не были ни добры, ни злы.

– То есть?

– Они не гладили и не били. Просто делали свое дело.

В памяти Надишь мелькнули лица ее воспитательниц – в приюте работали исключительно женщины. Они все были из Ровенны. В раннем детстве, наблюдая за ними, Надишь прониклась убеждением, что ровеннцы – они будто и не совсем люди. У них и чувств-то почти нет. Они не сердятся и не радуются, всегда это непроницаемое выражение лица, всегда эта медлительная речь, как будто они засыпают на ходу. Только единожды Надишь стала свидетелем того, как ровеннская воспитательница сорвалась на проказничающего ребенка. Однако с возрастом Надишь начала воспринимать приютских воспитателей иначе. Их было так мало, а детей так много. Рабочий день в приюте представлял собой нескончаемую череду обязанностей, стоит расслабиться или зазеваться – и тебя засыплет с головой. И все же в ту ночь, когда у Надишь зверски разболелся зуб и, не способная заснуть, она плакала в общей спальне, воспитательница Астра пришла к ней, непривычно растрепанная в наброшенном поверх ночнушки халате, и, разузнав в чем дело, повезла ее в потемках к дежурному врачу. Молочный зуб выдернули. Боль прошла. Со временем Надишь начала испытывать к воспитательницам нечто вроде благодарности. Но не любовь.

– Ты хотя бы дружила с другими детьми?

– У меня был один друг.

– Сейчас ты с ним общаешься?

– Я не знаю, где он сейчас.

– Это очень одинокая жизнь, – пробормотал Ясень.

– Я люблю одиночество.

– Неправда. Люди ненавидят одиночество. Все хотят немного любви.

– Просто сделай со мной что ты хочешь, – взмолилась Надишь, неосознанно перейдя на «ты». – Пусть это быстрее начнется и быстрее закончится.

– Не то чтобы мне нравится твой настрой… – вздохнул Ясень. – Но если ты настаиваешь… – он встал и мягко потянул ее за предплечье. – Ляг на диван. Вот так.

Надишь подчинилась и напряженно вытянулась на диване, сжав в кулаки ледяные пальцы.

– Приподними голову… – Ясень подсунул ей под затылок мягкую подушку, помогая улечься поудобнее.

Какая тошнотворная, ненавистная забота. Глаза начало жечь, и Надишь зажмурилась. Она услышала шорох атласной ткани, затем Ясень прижался к ней – ощущение тепла и давления, и на нее дохнуло запахами мыла, теплой кожи и возбуждения. Он был без халата, абсолютно голый. Надишь подумала, что умрет. С таким сердцебиением не живут.

– Нади… я не понимаю, почему ты так напугана… – пробормотал Ясень. Его голос звучал мягко. – Я буду ласков с тобой. Я попытаюсь тебе понравиться.

Он коснулся губами ее губ и толкнулся кончиком языка в ее плотно сомкнутые зубы. Надишь физически ощущала плещущие от него волны похоти, и это пугало ее еще больше.

– Не стискивай зубы, – потребовал Ясень, отстранившись.

Она подчинилась, позволила его языку проникнуть в ее рот, безучастно терпела. Так и не добившись от нее реакции, Ясень подхватил ее под лопатки, заставив приподняться и выгнуть шею, поцеловал ямочку между ключицами, затем устремился вниз, распахнув ворот ее халата. Отупевшая, онемевшая от ужаса, Надишь приоткрыла глаза и бросила взгляд вниз, на рыжую голову Ясеня возле одной ее груди, и его белые пальцы, сжимающие вторую. Ее забила дрожь. Это был такой контраст – между его кожей и ее кожей, его горячим, жадным желанием и тем леденящим отвращением, которое она испытывала. В этот момент она осознала, как глубоко, как безнадежно она его ненавидит. Его и всех прочих чужеземцев, что когда-то захватили ее страну и не желают отпускать. Ненавидит их светлые глаза, их волосы ста пятидесяти разных оттенков, что мозолят глаза тут и там, их протяжный выговор и блеклую мимику. Каждая ее мышца напряглась, став твердой, как древесина.

– Я не могу, – услышала она собственный сиплый голос.

– Что? – осведомился Ясень.

Он дал ей секунду, чтобы она смогла убедить его, что он ослышался. Но Надишь повторила:

– Я не могу, – и начала отталкивать его от себя.

Ей удалось вывернуться и скатиться с дивана на пол. В попытке удержать Ясень хватанул ее за рукав, но лишь сдернул с нее халат.

– Я ухожу, – Надишь бросилась вон из гостиной.

Она проследовала уже знакомым путем в ванную, и там ее ждало потрясение. Ее одежда пропала. Глядя на пустую полку, Надишь почувствовала, как от лица отливает кровь.

– Уходи, – послышался за спиной вкрадчивый голос Ясеня. – Но если ты уйдешь сейчас, то сделаешь это голышом.

Надишь содрогнулась.

– Что тебе нужно? Я отказалась от сделки. Все кончено. Что теперь тебе нужно?

– Я даю тебе шанс одуматься.

– Я не одумаюсь! Это окончательное решение!

Ясень схватил ее за руку и потащил обратно в гостиную. Надишь попыталась высвободиться, но у нее не получилось. Он почти проволок ее по мраморному полу. Это не причинило ей боли, но чувство беспомощности было сокрушительным. В гостиной Ясень толкнул ее на диван. «Что он сделает?» – панически подумала Надишь. Она немедленно выпрямилась и села, плотно сжав ноги.

– Сейчас ты выслушаешь меня. Выслушаешь очень внимательно, – бросил Ясень холодным, раздраженным тоном. – А затем немного подумаешь. И тогда ты осознаешь всю неразумность своего поведения.

Надишь подхватила с пола халат и прижала его к себе, прикрыв наготу. В ушах грохотал пульс.

– Мое предложение, «сделка», как ты выразилась, было весьма выгодным для тебя. Но вместо того, чтобы обдумать его, оценить и понять, какой шанс я тебе предоставляю, ты предпочла разыграть эту драму…

Вот что она точно сейчас понимала, так это то, что он в бешенстве. Впервые за годы вынужденного, подневольного общения с ровеннцами она видела одного из них по-настоящему разгневанным. Любой кшаанец на его месте уже орал бы во всю глотку, но Ясень только вышагивал по комнате из стороны в сторону, разговаривая этим тихим, позвякивающим голосом.

– Я старше тебя, но не настолько старше. Сколько тебе? Девятнадцать? Мне тридцать два. У меня две ноги, две руки, все как у всех. Я не урод. От меня не воняет. Что во мне вызывает у тебя столь глубокое омерзение, скажи?

Ох, она бы рассказала, если бы он действительно намеревался это выслушать. Но прежде чем приступить к столь долгому перечислению, она бы предложила ему накинуть халат. Предыдущий единичный сексуальный опыт, впопыхах и потемках, не позволил ей создать представление о мужском теле, тем более что они даже не раздевались. Справочники по анатомии прояснили куда больше, и все же они не отражали шокирующую откровенность реальности. Сейчас она прилагала массу усилий, чтобы не смотреть. Что ж, хотя бы его эрекция наконец-то опала.

– Сколько девушек ты обошла, стремясь получить это место? Тридцать? Пятьдесят? Сто? Само поступление на курс было нетривиальной задачей. Затем три года выматывающей, стрессовой учебы, затем год изнурительной стажировки – работай до ночи, получай гроши, едва на еду хватает. Может, и не хватает, если судить по твоим выпирающим ребрам. А сейчас ты на финишной прямой, в нескольких шагах от своей цели, вменяемой зарплаты, достойной жизни. О чем ты думаешь вообще? Полагаешь, я с тобой шутки шучу? Не надейся, что я отступлюсь от своих слов. Не рассчитывай на мое милосердие. Я…

Он опустился перед ней на колени и притянул к себе ее дрожащую, сжатую в кулак руку. Надишь судорожно прижала к себе халат второй рукой.

– Ты же не заставишь меня поступить с тобой так жестоко, – прошептал Ясень. – Ты же умная девочка. Ты не разрушишь свою жизнь из-за такой, в сущности, ерунды…

Он посмотрел ей в глаза – нежно, почти просительно, – и Надишь начала рыдать. Никогда в жизни она ни перед кем не плакала, даже в детстве, а тут все случилось само собой. Раз – и по лицу текут потоки слез.

– Нади… – он притянул ее к себе, и она, разумеется, заплакала громче.

– Отпусти меня… – прохрипела Надишь, давясь собственными слезами.

Он молчал, поглаживая ее волосы.

– Отпусти меня, – упрямо повторила Надишь и зажмурилась. Даже сквозь стиснутые веки слезы умудрялись протискиваться и ползли вдоль носа к подбородку.

Ладонь Ясеня спустилась к ее спине, оглаживая круговыми движениями.

– Все пошло не так… – тихо произнес он. – Я не рассчитывал на столь негативную реакцию.

А что, он полагал, получится из его подлой затеи?

Надишь попыталась отодвинуться.

– Пожалуйста, отпусти меня… – попросила она. В этой ситуации все решал он. Ей оставалось только умолять.

– Ладно, – произнес Ясень, наконец-то отстранившись. – Ладно. Я позволю тебе уйти.

– Правда? – вздрогнула Надишь.

– Но сначала ты успокоишься.

У нее задрожал подбородок.

– Я не могу успокоиться. Я хочу уйти прямо сейчас. Я успокоюсь потом. Дома.

– Нет, я не отпущу тебя в таком состоянии. Бокал вина тебе поможет…

– Я не пью вино, – возразила Надишь.

Кшаанцы не пили вино, любой алкоголь. Ровеннцы пили. После особо напряженной смены ровеннские врачи могли задержаться и распить для снятия стресса бутылочку. Но кшаанский и ровеннский персонал не общались между собой, и уж тем более не устраивали совместные попойки.

– Полбокала. Вот увидишь, тебе станет лучше.

Надишь пристально посмотрела на него.

– И после этого ты меня отпустишь? И отдашь мне мою одежду?

Ясень ответил ей честным взглядом.

– Если ты примешь решение уйти, я не буду препятствовать.

Он вышел из комнаты и вернулся с тоненьким, прозрачным бокалом, наполовину наполненным густой красной жидкостью. Зажав бокал двумя руками, Надишь сделала первый осторожный глоток, громыхая по краю отчаянно стучащими зубами. Ей очень не понравилось это предложение – хотя на фоне предыдущих оно смотрелось относительно невинно. К тому же она не знала, как будет ощущаться опьянение. С другой стороны, если ровеннские врачи могли распить несколько бутылок вот этого, а потом преспокойненько добраться до дома, значит, и у нее не возникнет проблем. Что угодно, лишь бы наконец выбраться отсюда.

Вино оказалось кисловатым и терпким, приятным на вкус. Было не так уж сложно допить его до конца. И оно действительно подействовало успокаивающе. Зубы перестали стучать, дрожь в руках значительно ослабла. Надишь снова ощутила тепло в своих до того оледенелых конечностях. Пожалуй, она даже чересчур успокоилась, теперь ощущая себя расслабленной и осоловевшей. Она встала, но ноги подогнулись, и она села обратно. Да что это такое… Она попыталась найти взглядом Ясеня, но не смогла отыскать его. Окружающие предметы расплылись.

Она клюнула подбородком, уронив отяжелевшую голову. Потянулась к столику и аккуратно, не с первой попытки, поставила опустевший бокал на столешницу. Ей было трудно сидеть, и она завалилась набок. Подтянула колени к груди, свернулась в клубочек. Атласный халат соскользнул на бело-синий ковер. Надишь подумала, что следовало бы поднять его, но у нее уже темнело в глазах. Несколько секунд спустя она крепко заснула.

***

Надишь проснулась в спальне Ясеня. Матрас под ней был так мягок, практически сочился комфортом; подушка нежно обнимала голову, набитую колючими гвоздями воспоминаний о вчерашнем вечере. Во рту было противно и сухо. Она отбросила одеяло с лица и несколько минут просто лежала, слушая тихое гудение кондиционера и рассматривая занавеску, на которой голубые узоры переплетались с лимонно-желтыми. В воздухе все еще витал кисловатый запах – пот, прочие телесные выделения, идентифицировать которые не хотелось. Надишь собралась с силами и встала. Заприметив на прикроватном столике стакан с водой, опустошила его до дна. На ней не было и нитки. Даже проклятый атласный халат куда-то запропастился. В коридоре, беззвучно ступая по мраморному полу, она отыскала дверь в ванную и заперлась.

Она отмывалась так тщательно, что кожу начало жечь. Половые губы казались опухшими и натертыми, анус саднило. Однажды ей придется признать все, что произошло этой ночью, но пока в ее сознании стояла милостивая темнота, плотная, как черные пластиковые пакеты, которые они использовали в клинике для сбора мусора.

Будь у нее такая возможность, она ускользнула бы незаметно. Кажется, один взгляд на поганую физиономию Ясеня, и она взорвется или же вспыхнет, как факел. Но все упиралось в проблему: она все еще не знала, где ее одежда.

Она нашла его по звяканью посуды, доносящемуся из кухни. Встала в дверном проеме, придерживая на груди обмотанное вокруг тела полотенце. Капли воды падали с ее волос на мраморный пол.

– Привет, – Ясень повернул к ней голову. Стоя возле кухонной столешницы, он сосредоточенно разливал кофе по чашкам. – Я приготовил завтрак.

– Мне нужно мое платье, – бесцветно произнесла Надишь.

– Оно в шкафу в прихожей. И было там все это время. Видишь ли, я вовсе не планировал его прятать. Я просто повесил его на вешалку…

Она устремилась в прихожую, не дослушав его оправдания до конца. Ясень последовал за ней. Растворив дверь высокого, в потолок, шкафа, Надишь яростно сдернула с вешалки свою одежду. Под пристальным взглядом Ясеня она сбросила мокрое полотенце на пол. В стыдливости не осталось смысла. Он так на нее насмотрелся, что ей жизни не хватит, чтобы позабыть об этом.

– Уже уходишь? Тебе нужно что-то поесть. Хотя бы выпей со мной кофе.

– Я ничего не буду пить с тобой! – злобно выплюнула Надишь.

– Ах, ты об этом… – ему хватило наглости принять виноватый вид. – Признаюсь: я не рассчитал. Ты выглядела такой взвинченной… я счел, что алкоголя будет недостаточно. Добавил всего-то десять капель, а тебя так вырубило…

– Да. И тебе стало стыдно. Так что ты просто отнес меня в кроватку и позволил мне спать, – прошипела Надишь.

Ясень скрестил руки на груди.

– Это было искушение, – тихо произнес он. – И я поддался. Я не планировал этого, правда. Но ты была такая красивая… а ночь была долгой.

Все были виноваты в случившемся: снотворное, которое оказалось слишком мощным; неодолимая соблазнительность крепко спящей Надишь; ночь, которая длилась часами, не меньше. Все, кроме мерзкого докторишки и его паскудного члена.

– Я хочу домой, – отчеканила Надишь.

– Но я был осторожен и ничего тебе не повредил, – продолжил Ясень. – Я использовал лубрикант и не кончал внутрь. Не будет никаких последствий, можешь не беспокоиться…

На секунду ей показалось, что она не выдержит. Вот сейчас она рухнет на пол и снова начнет рыдать перед этим чудовищем. Но она выстояла и вместо истерики произнесла неживым голосом:

– Это замечательно. Ты потрясающий человек. Теперь я могу идти?

Она застегнула на себе пояс, наскоро заплела мокрые волосы в косу и развернулась к двери.

– Ты уверена? – спросил Ясень. – Ты кажешься ослабшей. Я отвезу тебя.

– Спасибо. Доберусь сама, – Надишь повернула ручку на двери. Что-то щелкнуло внутри, но дверь не растворилась. Надишь истерически задергала ручку.

Ясень положил ладонь ей на плечо.

– Убери от меня руки! – подскочив, выкрикнула Надишь.

Она была близка к тому, чтобы вцепиться ему в морду, выцарапать глаза, располосовать щеки в клочья. Плевать, что после этого сделает с ней он и все последующие ровеннцы.

Ясень отпрянул.

– Я просто хотел помочь тебе с дверью, – сказал он, произнося слова медленно и отчетливо.

Надишь шагнула в сторону. Ясень повернул маленькую рукоятку над дверной ручкой, отпер дверь и выпустил Надишь наружу. Уже стоя в коридоре, Надишь повернулась и посмотрела на него.

– Я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал. Слышишь? Я всегда буду тебя ненавидеть.

– О нет, однажды ты простишь меня. Может быть, ты даже решишь, что рада, что все это с тобой случилось, – ответил Ясень, и, прежде чем дверь захлопнулась, Надишь успела заметить на его лице ненавистную, типично ровеннскую невозмутимость.

Стоя в лифте и отслеживая смену этажей на табло, она тяжело дышала. В вестибюле ее проводил презрительным взглядом консьерж. Теперь она мусор. Ей не стать снова человеком. Пошатываясь, она добрела до автобусной остановки и упала на заплеванную лавочку дожидаться автобуса. Автобус пришел и ушел, а она проводила его пустым взглядом, лишь потом сообразив, что ей следовало бы сейчас находиться внутри. Следующий подошел через полчаса. Опустившись на сиденье, она прижалась головой к грязному оконному стеклу и закрыла глаза. Ей было так плохо, что хотелось умереть.

После просторной квартиры Ясеня собственная комнатушка показалась убогой и совсем крошечной – будто предназначалась для маленького животного. Надишь сбросила сандалии и легла. Она могла бы поплакать о случившемся, но что бы это изменило? Она уже рыдала вчера. Ее это не спасло. От кожи пахло дорогим мылом. И все же сейчас она чувствовала, что никогда не сможет отмыться от грязи, что, казалось, облепила ее всю.

Глава 2

В ночь с воскресенья на понедельник Надишь не удалось уснуть вовсе. Воспоминания о Ясене, что он говорил, что делал, его интонации, снисходительность в его улыбке, его проклятый халат, его вес, прижимающий ее к дивану, кончики пальцев, оставляющие за собой выжженный след, – все это прокручивалось в ее голове словно шипастый металлический штырь, вставленный непосредственно в мозг. В середине ночи навязчивые мысли о Ясене отступили, но лишь потому, что их вытеснило осознание своей безнадежной, тотальной беспомощности.

Все ее детство Надишь ощущала острую нехватку контроля. По будням она вставала в семь, по выходным – в девять, потому что таким было расписание приюта. Она ела то, что ей давали, носила ту одежду, что была ей предоставлена, и читала те книги, что были в наличии. Это было парадоксальное чувство: ты не испытываешь нужду, но твои желания никогда не удовлетворяются, твои мечты столь безнадежны, что их и взращивать не следует. Надишь научилась себя ограничивать. Давить порывы. Прогонять досаду. Задавать не больше вопросов, чем уместно. И все же Астра, та самая Астра с ее близорукими, хлопающими, как у совы, глазами, что когда-то среди ночи отвезла Надишь к зубному, заметила направленность ее интересов. Откуда-то из недр ее служебной квартиры Астра притащила потрепанную медицинскую энциклопедию, и тогда Надишь ощутила, что впервые шаблон треснул – случилось не то, что положено, а то, чего она хотела. Она не отрывалась от той книги часами: лихорадка и озноб; утопление и близкие состояния; боль – и ее устранение.

Вероятно, ровеннские воспитательницы были не столь равнодушны к воспитанникам, как казалось Надишь, потому что, когда зашла речь об участии в программе среднего профессионального образования, детей они распределили весьма ловко – каждого по наклонностям и способностям.

В училище Надишь расцвела. Впервые она почувствовала, что ее действия имеют значение, что она сама определяет свое будущее. Другие девушки из ее комнаты в общежитии иногда позволяли себе быть расхлябанными. Надишь же забиралась на нижний ярус двухэтажной кровати, которую делила с другой студенткой, задвигала занавеску, сделанную из простыни, и, поставив на одеяло настольную лампу, читала до тех пор, пока раздраженные глаза не начинали слезиться. В ее выпуске она была лучшей.

Теперь же ее ошеломила конечная бессмысленность всех ее усилий. Ты можешь очень стараться, но потом тебе встретится кто-то такой, как Ясень. И он обнулит все твои достижения одной своей подписью; вышвырнет тебя в мусорное ведро, словно грязную салфетку. Потому что ты – это всего лишь ты. А он… тот, кому повезло родиться им. Возможно, среди представителей его расы он и мелкая сошка. Но для тебя он скала, закон, бог.

Даже после того, как он всласть ей попользовался, ничто не мешает ему нарушить его обещание. И что тогда? Падать в ноги, рыдать? Слезы на него не действуют. Попытаться задобрить его телом? У Надишь определенно не было таланта соблазнительницы. К тому же она подозревала, что является для Ясеня одноразовым удовольствием. Пожаловаться на него? Кому? Главному врачу? Общая проблема с нехваткой кадров распространялась и на главврачей тоже. Как следствие, одному врачу приходилось заведовать несколькими клиниками. Их главврач появлялся в больнице нечасто. Большинство дел решалось при участии или посредничестве Ясеня. Пойти в полицию? Едва ли в полиции проявят участие к очередной маленькой кшаанской шлюхе, что согласилась продаться, да вот оплата ее не устроила. Тем более что они тоже ровеннцы. Они не станут преследовать своего.

Утром, когда Надишь была вынуждена встать и начать собираться, она обнаружила, что у нее зверски ломит плечи и спину: долгое лежание в оцепенелой, застывшей позе не пошло ей на пользу. В автобусе она смотрела в окно пустым взглядом, незаметно для себя потирая то одно плечо, то другое. За окном проносился однообразный, не способный зацепить взгляд, пейзаж: пески, низкий кустарник, кривоватые приземистые домики из глиняного кирпича. Разве что раскидистая пальма изредка оживляла ландшафт.

Больница располагалась в протяженном трехэтажном здании. Построенное ровеннцами около сорока лет назад, здание до сих пор оставалось в приличном состоянии, хотя и нуждалось в некотором косметическом ремонте – бледно-желтая штукатурка кое-где осыпалась, лепнина с орнаментом из веточек и листочков требовала реставрации. Обычно сам вид здания приподнимал Надишь настроение, напоминая, где она сейчас и чего достигла. Но сегодня она лишь ощутила холодок в животе.

В подвальной раздевалке Надишь открыла свой шкафчик и переоделась в рабочую одежду: бледно-голубые штаны, блуза без пуговиц из той же ткани, удобная резиновая обувь, с которой отлично отмывались кровь, гной и что угодно еще. Она повесила в шкафчик платье и плетеную сумку, где болтались лишь ключ да несколько монет для проезда на автобусе, после чего села на лавку в проходе между шкафчиками и поняла, что не может встать. Ее ноги просто отказывались нести ее к тому, от кого она с таким трудом уползла накануне.

Сегодня она его увидит. И завтра она его увидит. И послезавтра тоже. Каждый день. Как вообще можно работать с человеком, который поступил с тобой таким образом? Как подать во время операции скальпель, не поддавшись соблазну засадить ему этим скальпелем в глаз?

Однако не может же она вечно отсиживаться в раздевалке. До утренней пятиминутки осталось немного времени. Надишь ощущала озноб и в то же время – жар и жажду. Ей нужно прийти в себя, выпить стакан воды.

Она встала и побрела в кухню, которая находилась здесь же, на подвальном этаже. Там готовили еду для пациентов в стационаре. Туда же в течение дня забегали на быстрый перекус медсестры и врачи. Врачи были ровеннские, медсестры – кшаанские. Под обеденную зону для персонала отвели две маленькие комнаты. И хотя на дверях не было табличек, обозначающих национальность, как-то легко и незаметно одна из этих комнаток оказалась медсестринской, а другая – врачебной.

Надишь налила себе стакан воды из графина, села за столик, накрытый белой клеенкой, и начала пить воду медленными глотками. Вода мелко дрожала в стакане.

Сзади хлопнула дверь. Обернувшись, Надишь увидела пышногрудую, крутобедрую Аишу.