Отпусти меня

У Аиши была привычка так густо мазать глаза кайалом, что это придавало ей хронически усталый вид. Впрочем, она действительно могла страдать от хронической усталости, если учесть, что ее можно было застать в клинике вне зависимости от времени суток. Аиша была чуть старше других, приходясь на первое привилегированное поколение, и занимала пост главной медсестры – должность, которая считалась кульминацией в рамках их оскопленной кшаанской карьеры.

– Доброе утро, – Аиша тоже налила себе воды и присела к Надишь за столик.

– Доброе утро, – отозвалась Надишь. Это было самое неискреннее приветствие в ее жизни.

То ли Аиша отличалась проницательностью, то ли страдальческая мимика Надишь – выразительностью, но только Аиша сразу встревожилась.

– Что-то случилось?

– Все в порядке.

– Да ясно же, что не в порядке. Хочешь мне рассказать?

Рассказать? Если с тобой приключилась такая история, ты никому о ней не расскажешь. Весь день ты носишь свой секрет в себе, словно холодный камень, распирающий сердце изнутри; с ним засыпаешь и с ним же просыпаешься, осознавая, что жизнь никогда не станет прежней.

– У меня просто болит голова, – солгала Надишь.

– Я принесу тебе таблетку, – Аиша удалилась и минуту спустя вернулась с таблеткой анальгетика.

Надишь покорно выпила ненужную таблетку – это было проще, чем придумывать еще какие-то оправдания.

– Но нервничаешь ты не из-за этого, – уверенно продолжила Аиша.

– Да, не поэтому, – не выдержала Надишь. Наконец-то заметив, как дрожит стакан в ее руке, она поставила его на стол. – У меня аттестация в конце недели.

– Ну и что? Ты прекрасно работаешь, тебе нечего бояться.

– Ты знаешь, от кого зависит моя оценка. А он постоянно ко мне цепляется.

– Ясень… – Аиша приглушила голос и посмотрела на дверь. Плотно закрыта. – Он ко всем цепляется. Он хороший доктор, но неприятен как личность. И порой слишком много себе позволяет.

Сознание Надишь зацепилось за последнюю фразу. Она тоже посмотрела на дверь. В коридоре было тихо.

– Что конкретно он себе позволяет?

– Иногда он груб с девушками, – расплывчато ответила Аиша. Она явно не намеревалась вдаваться в подробности.

– Как ты думаешь, он плохой человек? – спросила Надишь.

– Я не обсуждаю ровеннцев с кшаанцами, а кшаанцев с ровеннцами. Это мое правило, – Аиша плотно сжала губы и снова посмотрела на дверь. – Если кто-то услышит, нам не поздоровится.

– Я не собираюсь его обсуждать. Я задала тебе единственный вопрос.

Аиша пожала плечами.

– Кого вообще считать плохим? Порой не так-то просто разобраться. В человеке столько всего понамешано. Здесь он хороший, там плохой…

Надишь пристально смотрела на нее, но Аиша уже сменила тему:

– Послушай меня: Ясень всегда в первую очередь думает о больнице. А ты отличная медсестра. Он не будет вышвыривать тебя только потому, что ему так взбрендило. Тебе нечего бояться. Так что успокойся и взбодрись.

– Я постараюсь.

Аиша бросила взгляд на циферблат часов, размещенных на низеньком холодильнике.

– Пятиминутка через десять минут. Не опаздывай, не давай ему повода поупражняться в красноречии, распекая тебя при всех.

– Я приду вовремя.

Она вошла в ординаторскую ровно в 7:59. Все уже собрались: вдоль одной стены ординаторской выстроились врачи, вдоль другой разместились стажерки и медсестры. Главный врач привычно отсутствовал, и Ясень занимал центральную позицию, невозмутимый и сосредоточенный под десятком обращенных на него взглядов. При появлении Надишь он посмотрел на циферблат настенных часов, но ничего не сказал.

Далее последовала обычная рутина: поступившие за ночь пациенты (двенадцать), умершие за ночь пациенты (один в реанимационном отделении), планы на дальнейший день. Надишь, возвратившейся с выходных, сказать было нечего, поэтому она слушала молча. Хотела она того и нет, но взгляд ее так и магнитился к Ясеню. Он же лишь мимолетно глянул на нее пару раз – светло-зеленые глаза не выразили и намека на избыточное чувство. В своем белом, идеально выглаженном халате, из-под которого выглядывали бежевые брюки и светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, он ничем не напоминал то похотливое чудовище в разлетающемся черном атласе.

Внезапно клещи, что стискивали ее горло, чуть разжались, и Надишь стало проще дышать. Если он продолжит игнорировать ее, это будет лучший исход. Главное, чтобы он оставил ее на работе. Никто ничего не узнает. Может быть, со временем ей и самой удастся внушить себе, что между ними не произошло ничего такого, что вздымало бы этот гейзер боли. Это было незначительное оскорбление. Он даже почти не причинил ей вреда и не кончал внутрь. Если она не сможет успокоиться, то, проработав здесь какое-то время, попытается найти работу в другой клинике…

Она также была рада увидеть, что Нанежа, медсестра Ясеня, сегодня на месте. Будучи стажеркой, Надишь не была закреплена ни за одним врачом, работая со всеми понемножку. Наличие Нанежи означало, что Надишь едва ли понадобится Ясеню. Пятиминутка закончилась. Ясень распустил собрание. Часть персонала потоком хлынула из ординаторской, остальные загудели, обмениваясь фразами напоследок.

– К педиатру, – объявила Аиша, обратив на Надишь очерченный кайалом взгляд.

Услышав это, Надишь даже разразилась бледной улыбкой. Педиатрическое отделение находилось в другом конце здания. У нее все шансы, что сегодня она не увидит Ясеня снова.

Уже на выходе из ординаторской ее тронула за рукав ночная медсестра.

– Проверь одного ампутанта. Звал тебя.

– Ампутанта? Молодого?

– Нет, старого. В семнадцатой палате. Всю ночь ворочался, жаловался на боль в ноге. Да там ни ноги, ни бедра уже нет, а он все жалуется. Я дала ему успокоительное, пусть хоть уснет. Что еще я могла сделать?

– Я загляну к нему после обхода, – Надишь отправилась в педиатрическое отделение.

***

– Не стыдно тебе, что спуталась с проклятым ровеннцем? – пролаял старик.

Надишь почувствовала, как ее позвоночник превратился в ледяной кол. Дзинь. Моментальная заморозка.

– Что? – глухо спросила она.

– Он откромсал мне ногу. А ты стояла рядом. И смотрела. Дрянь ты, вот кто, – с каждым словом, которое он выплевывал, в воздух вылетало облако зловония.

– Ах, вы об операции… – Надишь, которую только что назвали дрянью, вздохнула с облегчением. Хотя бы потому, что опасалась оскорбления покрепче.

– Я хромал. Он должен был меня вылечить. А он что сделал? Оттяпал ногу – и все тут!

Надишь не знала, рискнул ли старик предъявить претензии непосредственно Ясеню. Впрочем, Ясень никогда не отличался избыточной тактичностью и отшвырнул бы его от себя уже после пары первых фраз. Она не могла себе такого позволить – ни в профессиональном плане, ни в личном, а потому попыталась объяснить: в ноге уже появились язвенно-некротические изменения; волосы выпали, пальцы почернели, ногти скрючились; просвет артерии практически закрылся. Эту ногу было уже не спасти. Врач сделал все возможное. Хотя бы боли теперь прекратятся… Надишь поверить не могла, что вот еще утро не закончилось, а она уже оправдывает Ясеня. Однако в этой ситуации он действительно сделал то, что должен.

– Но нога болит! – злобно пролаял старик. – Вот же, болит.

Надишь чуть отодвинулась. Его дыхание могло убивать, а на ногти, отросшие и подгибающиеся внутрь, словно кошачьи когти, смотреть было страшно. За год стажировки Надишь привыкла ко всякому – право, в жизни со всеми ее проблемами брызжущий в лицо гной воспринимался как мелкая неприятность. И все же сейчас к ней подкатила брезгливость.

– Это называется «фантомные боли». Они могут возникать некоторое время после ампутации. К сожалению, никакого метода излечения от них нет. Сейчас я выдам вам анальгетик, и станет чуть лучше…

Старик смотрел на нее одновременно злобно и пусто. Они говорили вроде бы на одном языке, но в итоге получалось, что на разных. Будь у него побольше силенок, он уже давно приложил бы ее по уху.

– Вторая нога в лучшем состоянии. Есть шанс сохранить ее, но для этого нужна еще одна операция.

– Никакой второй операции. Только бы убраться отсюда. Уковылять, пока все не отрезали. А меня держат и держат. Неделю уже держат. Пользуются тем, что я не убегу.

В нормальной ситуации его могли бы выписать уже через два-три дня, но в кшаанских реалиях, где, возвратившись домой, оперированный оказывался в окружении чудовищной антисанитарии, пациентов предпочитали удерживать в стационаре максимально долго. В противном случае они попадали обратно в больницу, и порой в куда худшем состоянии, чем на момент первой госпитализации.

– Еще пару дней, – сказала Надишь успокаивающим тоном. – Только пару дней.

И тогда старик приподнялся над подушкой и плюнул ей в лицо. Он лишь немного промахнулся, и по шее Надишь покатилась слюна. Что ж, попадание в глаз таким зарядом бацилл гарантировало по меньшей мере конъюнктивит, так что это было облегчение.

– Омерзительный поступок, – сказала Надишь ровным голосом. – Нельзя себя так вести.

Она встала, подошла к раковине в углу, тщательно отмылась и вышла из палаты. Вслед ей летели злобные выкрики. Надишь не ощущала обиды или даже отвращения, только пробирающую до костей грусть. «Это моя страна, – думала она. – Невежественная. Озлобленная. Опасная сама себе».

***

В общем и целом, неделя началась максимально благоприятно – если проигнорировать тлетворное влияние тех событий, которые ей предшествовали, и мелкий, но неприятный инцидент с ампутантом. Медсестра педиатра свалилась с кишечной инфекцией и оформила больничный, а это означало, что Надишь подменяет ее до пятницы. Хотя дети тоже иногда плевались, работать с ними было все же поприятнее, чем с плюющимися взрослыми. К тому же педиатр, Алесиус, которого обычно называли просто Лесь, был единственным из ровеннских докторов, к кому Надишь испытывала искреннюю симпатию. Высокий, самый высокий среди врачей, Лесь, однако же, не производил угрожающее впечатление. У него был добродушный голос, способный успокоить большинство истеричных детей, рыжевато-каштановые вьющиеся волосы, обычно собранные в хвостик, и приятная широкая улыбка, которой Лесь делился со всем персоналом, вне зависимости от расы.

Самым примечательным событием за утро была выдающаяся истерика восьмилетнего мальчика, которого Лесь отправил на срочную гастроскопию. Стоило мальчику увидеть шланг с лампочкой, как он начал орать так, будто в него вселился демон, и не прекращал вопить в ходе всей процедуры (несмотря на терзавший его рвотный рефлекс), попутно не забывая отбиваться. В итоге его держали шесть человек и еще с десяток прибежало с разных отделений просто посмотреть. Надишь досталась правая нога, и пару раз мальчишка извернулся-таки хорошенько ее пнуть – на бедре даже остались синяки.

К тому же Надишь отвлекал несчастный малыш из двенадцатой палаты. С обеими руками в гипсе (последствие весьма несчастливой игры в мяч), он был абсолютно беспомощен, и Надишь требовалась ему практически каждые пятнадцать минут, тем более что на нервной почве ему постоянно приспичивало в туалет. В который раз натягивая на ребенка штанишки, Надишь тоскливо подумала, как пригодилось бы в такой ситуации присутствие матери, но та вела себя как припадочная, лишь накручивая еще больше мальчика и заодно всех остальных детей в палате, так что Лесь принял нелегкое решение выставить ее вон.

После выходных пациенты поступали пачками. К полудню поток усилился, а Надишь стало окончательно не до Ясеня и поруганной им чести. Уже ближе к пяти часам в кабинет Леся вошла грузная, вся увешанная платками и бусами женщина с девочкой лет четырех-пяти, болтающейся в ее руках как тряпичная кукла. Лесь только бросил взгляд на девочку и помрачнел.

– Положите ее сюда, осторожно, – указав на кушетку, быстро произнес он по-ровеннски.

Не поняв ни слова, мать подозрительно сдвинула брови и посмотрела на Надишь. Надишь перевела. Кшаанский никогда не был сильной стороной Леся. Теоретически он мог извергнуть из себя пару-другую самых ходовых фраз, но не когда он спешил и был больше сосредоточен на маленькой пациентке, чем на ее тупоголовой мамаше. Выслушав Надишь, мать подчинилась и опустила ребенка на кушетку.

Все больше темнея лицом, Лесь приступил к осмотру. Желтушные склеры, сухой язык, мраморный узор на коже. Он приподнял на девочке платье, и она слабо застонала. Любая попытка раздеть ее причинила бы еще большую боль, поэтому Лесь аккуратно разрезал платье ножницами. Наблюдая это, мать приходила во всю большую ажитацию, но вмешаться не решалась.

– Ожог третьей степени, токсемия, – бросил Лесь. – Обезболь ее. Промедол 0.2 миллиграмма на килограмм внутривенно. Вес… – он бросил вопросительный взгляд на мать, но понял, что спрашивать ее бесполезно, – …18 килограммов приблизительно. Затем ибупрофен сироп – она пышет жаром.

Когда Надишь вонзила острие иглы в тонкую детскую вену, девочка даже не вздрогнула, продолжая апатично смотреть в пространство. Она выглядела сонной и дезориентированной, на обращенную к ней речь не реагировала и только слабо икала. Стоило Надишь сунуть ей под мышку термометр, как столбик ртути подскочил до отметки 39 градусов.

– Дай ей попить. Ее мучит жажда. Инфузионную терапию начнут в пути, – Лесь бросился к телефону и занялся организацией перевода в другую больницу, где было ожоговое отделение.

Несколько минут спустя смуглые кшаанские санитары осторожно переложили девочку на носилки и унесли ее из кабинета. Мать рванулась было им помешать, но Надишь ухватила ее за локоть.

– Так надо. Там ей помогут.

– Пусть сядет, – потребовал Лесь. – Я задам ей несколько вопросов.

Надишь указала пациентке на стул, а сама устроилась рядом, привычно взяв на себя роль переводчика.

– Когда она обожглась? – спросил Лесь у угрюмой, затравленной женщины. Ее дочь умыкнули так быстро, что она и глазом моргнуть не успела.

– В пятницу, до обеда еще.

Лесь задал несколько вопросов, выясняя подробности происшествия.

– Почему сразу не привезли?

– Так она поорала, а потом успокоилась. Лежала себе тихонько, подремывала. Я подумала, что само пройдет. А потом она горячая стала… и ночью начала сама с собой разговаривать. Дочку сегодня отдадут? Вы ей живот мазью помажете?

Надишь слегка споткнулась, когда переводила последнюю фразу. По мнению большинства кшаанцев, все что угодно лечилось какой-нибудь мазью, а если не мазью, то отваром, принятым внутрь. Если ни мазь, ни отвар не сработали, обычно наступала смерть. Лесь послал Надишь угрюмый взгляд. Случай сам по себе был столь же типичным, как и надежда на волшебную мазь. Именно дети, многочисленные в кшаанских семьях и нередко безнадзорные, чаще всего получали ожоги – просто играя с огнем или же, как в случае девочки, опрокинув на себя котелок. Взрослые обычно не осознавали, что в случае детей даже визуально небольшой ожог способен привести к катастрофическим последствиям, вплоть до летального исхода. Само понятие ожоговой болезни, требующей стационарного лечения, для них не существовало и, как показала практика, не могло быть им объяснено. Поначалу Надишь еще как-то пыталась, выбирая фразы менее закрученные, чем «критическое расстройство гомеостаза», но затем сдалась и перешла на краткое «так надо».

Весь остаток рабочего дня Надишь разрывалась между беготней по палатам, стопками требующих заполнения амбулаторных карт, помощью на процедурах и писающим мальчиком (Лесь велел завтра же утром собрать у ребенка первую порцию мочи на анализ, но Надишь сомневалась, что какая-то инфекция мочевыводящих путей будет выявлена – это просто нервы). За весь день ей удалось съесть разве что пару пирожков, которые Лесь притащил ей с кухни, так что к вечеру она едва на ногах держалась и была рада до смерти оказаться в едущем к дому автобусе, где могла посидеть спокойно и выдохнуть.

По прибытии домой она сразу направилась в душ, и там – под потоком холодной воды, наконец-то оставшись в одиночестве, предоставленная самой себе, – ее внезапно накрыло. Ее горло распирал гнев, и она закашлялась и жадно хватанула ртом воздух. Плотину прорвало, в голову хлынул мутный поток мыслей о Ясене. Вот ему не пришлось провести бессонную ночь, а потом весь день ушатывать себя, чтобы хоть как-то заснуть в следующую. Он не задавался вопросом, стоит ли так стараться везде успеть, если уже в пятницу тебя могут вышвырнуть вон, несмотря на все твое прилежание. Аиша сказала, что он этого не сделает, но сейчас Надишь снова охватили сомнения. Почему бы и нет? Он уже с ней развлекся. Она ему больше не нужна. А вдруг она начнет болтать? По больнице пойдут слухи… Нет, куда проще отделаться от нее. Отнюдь не все стажерки в итоге получают работу. Никто и внимания не обратит, что в полку неудачников прибыло. Что помешает ему поступить так? Совесть? У него нет совести.

Надишь вышла из душевой и, дрожа от озноба среди вязкой ночной духоты, бросилась в свою комнату, где забралась под одеяло. Ей вдруг припомнилась девочка. Изъязвленное, мокро поблескивающее дно обнаженной ожоговой раны, усыпанное волокнами липнущей к нему одежды – сепсис, гарантированный сепсис. Этот ребенок провел трое суток в непрерывном страдании – все это в присутствии тех, кто должен был ей помочь, но не удосужился. Может быть, Ясень прав? Может, она действительно раздувает драму? Это был мелкий эпизод с одной из стажерок. Пройдено и забыто, работаем дальше.

Одним из плюсов ее сиротства было то, что в отсутствие родителей некому было принудить ее к замужеству. В противном случае она уже наверняка была бы в браке, и едва ли ее контакты с мужем были бы приятнее того, что она пережила в квартире Ясеня. Добавить к этому почти обязательные для женщины ее возраста роды в условиях чумазого кшаанского домишки с вечной духотой и песком, проникающим отовсюду и куда угодно… Если обдумать тот факт, что она уже могла быть мертва или же просто находиться в куда худшей жизненной ситуации, то реальность начинает казаться весьма терпимой. В конце концов, Ясень действительно не нанес ей физического ущерба. Это саднящая рана в груди не существует в реальности, даже если болит как настоящая. Что эти мелкие проблемы на фоне того страдания, огромного, не умещающегося ни в какие слова и представления страдания, что Надишь наблюдает каждый день на работе?

Увещевая себя подобным образом, Надишь наконец-то заснула, так и не заметив, что повторяет ошибку той матери. Та ведь тоже считала, что ожог – это дело пустяковое и заживет самостоятельно.

***

Однако же поутру Надишь обнаружила, что боль в груди никуда не делась. Теперь она скорее ощущалась как жжение, и в глотку выплескивалось пламя. Все обожженные девочки мира не могли бы угомонить ее. Наоборот, они растравляли ее больше. Это мир набит дерьмом как яма под сельским сортиром. В нем невинные малышки получают страшные ожоги, которые если и не убьют, то навсегда изуродуют их тела своими уродливыми отметками, а девушки сносят оскорбления от гнусного докторишки, который никогда не будет за это наказан.

На пятиминутке, вопреки всем увещеваниям здравого смысла, она буравила Ясеня тяжелым, злобным взглядом.

Последствия вскоре настигли ее: в ординаторской, куда она заскочила, чтобы распечатать закончившиеся бланки, на плечо ей легла прохладная, тяжелая рука. Моментально узнав Ясеня, Надишь даже подскочила и резко развернулась к нему. Напряженная, решительная, изготовившаяся к кулачному бою.

– Значит, ты решила продолжать меня ненавидеть? Я решаю здесь очень многое. Конфликт со мной не принесет тебе ничего хорошего.

Как же Надишь ненавидела этот приглушенный, лишенный эмоциональной окраски голос.

– Это угроза?

– Нет, информирование.

Пырни он ее ножом, это было бы менее больно. Вероятно, что-то отчаянное мелькнуло в глазах Надишь, потому что даже гнусный Ясень внезапно смягчился.

– Успокойся. Не придумывай себе всякие глупости. Я не такое чудовище, каким ты меня вообразила. Я не намерен причинять тебе вред.

Он провел по ее щеке нежным, успокаивающим движением. Его прикосновение было все равно что ожог. Надишь зажмурилась, претерпевая…

Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и Ясень поспешил скрыться в своем маленьком кабинете, оставив Надишь в ординаторской, с панически бьющимся сердцем и ворохом распечатанных бланков, рассыпанных у ее ног.

С того момента все начало рушиться. Стоило ей извлечь простерилизованные инструменты из бикса, как она немедленно роняла их на пол. Носики ампул не отламывались, а отлетали, как будто их снесло выстрелом. Делая записи в амбулаторных картах, она испещряла страницы исправлениями и зачеркиваниями, а указания Леся доходили до нее порой только с третьего раза. Ко времени обеда она была настолько зашугана, что вообще боялась что-либо делать и к чему-либо прикасаться. Лесь перевернул табличку с надписью «идет прием» на другую сторону, уведомляющую «приема нет», и отправился обедать, оставив Надишь корпеть над порционниками. Вернулся он довольно скоро, с тарелкой в одной руке и стаканом апельсинового сока в другой. Тарелку и стакан он поставил перед Надишь на стол.

– Ешь.

Надишь посмотрела на рагу с плавающими в нем кусочками рыбы и ощутила спазм в желудке. Был ли этот спазм проявлением голода или отвращения, она не определила.

– Спасибо, – она взяла вилку, ткнула ей в рыбу и притворилась, что пытается.

Лесь сел на стул для пациентов и спросил:

– Что происходит?

– Все в порядке, – ответила Надишь, для пущей убедительности даже сунув в рот кусок рыбы и начав жевать.

– Нади, у тебя такие глаза, как будто тебе в сердце выстрелили.

Надишь ощутила жжение в глазах и моргнула, пытаясь усмирить его. Она уже решила для себя, что больше не будет плакать. Ни перед кем из них.

– У меня просто плохое настроение. Я устала.

– Отпустить тебя домой, чтобы ты могла отдохнуть?

Дома, наедине со своими мыслями, ей станет еще хуже.

– Нет.

Лесь притронулся к ее запястью и пробормотал что-то утешительное. Избегая его взгляда, Надишь уставилась на стенку позади него. Стена была покрыта розоватой глянцевой краской. Взгляд Надишь был темен и пуст.

Она ощущала мягкие поглаживания подушечками пальцев. Прикосновения Леся, в отличие от прикосновений Ясеня, не вызывали неприязни, разве что некоторую настороженность. Может быть, она могла бы ему рассказать… Но что он сделает? Вступит в конфронтацию с Ясенем? Из-за стажерки-кшаанки? А может, он только кажется добрым. Может, дай ему возможность, и он тоже, непристойный и угрожающий в распахнутом халате, будет бегать за ней по квартире, даже если она плачет и умоляет позволить ей уйти. Впрочем, она предпочла бы Леся. Он был добрее. Он бы не поступил с ней так чудовищно, как Ясень. Возможно, со временем она сумела бы к нему привыкнуть. О чем она думает вообще? Уже воспринимает себя как их собственность?

– Пойду проверю Кадижа. Уверена, ему нужна моя помощь.

– А если тебе нужна моя помощь, ты только скажи.

Оставив почти нетронутое рагу, Надишь встала и побрела к мальчику со сломанными руками. Он был маленький, один в страшной больнице, где старшие дети в палате лишь подкалывали его, не стремясь успокоить, и от долгого плача у него тряслась челюсть. «Как же мы похожи, – подумала Надишь. – Наступишь на нас – и дальше пойдешь».

– Давай-ка я покормлю тебя обедом, а после расскажу какую-нибудь сказку. Хочешь?

Кадиж кивнул. Кормя его с ложечки, Надишь судорожно припоминала детские книжки, прочитанные в приюте. Закончив, она отнесла тарелку на стол, вернулась и села рядом с мальчиком на койку. Когда он прижал к ее плечу остро пахнущую немытыми волосами голову, Надишь положила ладонь ему на макушку и начала:

– Однажды, давным-давно…

Она сделала выводы. Три следующих пятиминутки она провела глядя себе в коленки, не смея и взгляд поднять на Ясеня.

***

Пятница, девятый час вечера, маленький кабинет Ясеня возле ординаторской, кромешная тьма за окном, горящая настольная лампа, чей свет придавал смуглой коже Надишь приятный золотистый оттенок и окрашивал светлую кожу Ясеня в нездоровый желтый цвет. Сегодня Ясень выглядел измотанным, что даже при его жестоком распорядке дня случалось с ним нечасто. Надишь посочувствовала бы ему, если бы все не затмевало желание облить его бензином и поджечь. Что ж, хотя бы сегодня он позволил ей сесть на стул, и разделяющая их поверхность стола служила пусть ненадежным, но все же барьером.

Надишь скосила испуганный взгляд на кровать, прикрытую колючим клетчатым одеялом, и поежилась.

– Не рассчитывай на меня, – поморщился Ясень, проследив ее взгляд. – У меня голова раскалывается. Прочитай…

Дрожащими руками Надишь схватила протянутую ей стопочку бумаг и, взглянув на первую страницу, резко, с шумом, выдохнула. Это был договор на трудоустройство. Перелистывая страницы договора и изо всех сил пытаясь сосредоточиться на тексте, Надишь ощущала острую нехватку кислорода. Это все-таки случилось. Ее худшие страхи не оправдались. Она продолжит заниматься любимым делом – даже если для этого ей пришлось заняться тем, что ей вовсе не понравилось. Она наткнулась на сумму своей зарплаты, обозначенную в договоре, и часто заморгала. Это не были огромные деньги, но это были приличные деньги, достаточные для того, чтобы вытащить ее из барака, чтобы покупать еду, одежду и все книги, которые захочется. Хотя нет, на книги ей не хватит никаких денег, ведь ее желания непомерны.