Выбор крови

– Да, Лили. Мы будем рядом. Все время. Ты сможешь сжать мою руку очень крепко, если будет неприятно. Как супергерой, – Эмили попыталась улыбнуться, но улыбка получилась напряженной.

Лили смотрела на них – на отца, с глазами полными боли и любви, на Эмили, которая вдруг стала такой близкой и защищающей. Она чувствовала их страх, но и их решимость. Она медленно, едва заметно кивнула, спрятав лицо в плече Джеймса. Согласие, вырванное страхом и доверием.

– Хорошо, – сказала доктор Шоу мягко, но твердо. – Медсестра проведет вас в процедурную. Я подготовлю все необходимое. Мы начнем с анализов крови, потом сразу аспирацию. Постараемся уложиться быстро.

Процедурная оказалась маленькой, стерильно-белой комнатой с кушеткой, покрытой одноразовой пеленкой, и массой пугающего оборудования на столиках. Запах антисептика здесь был особенно сильным. Лили затряслась. Первым делом медсестра, та самая, что их встретила, попыталась взять кровь из вены. Но вены у Лили были тонкими, глубокими, спавшимися от обезвоживания и страха. Первая попытка – неудачная. Игла вошла, но кровь не пошла. Лили вскрикнула от неожиданной боли и страха. Вторая попытка на другой руке – снова неудача. Медсестра мягко извинялась, но Лили уже рыдала, вырывая руку, ее дыхание снова стало прерывистым, паническим.

– Давайте пока оставим венозную кровь, – решила доктор Шоу, входя в комнату. Она видела панику ребенка и отчаяние отца. – Возьмем капиллярную из пальца для общего анализа и СОЭ, этого пока достаточно. Аспирацию будем делать под седацией легкой. Мы не можем подвергать ее такому стрессу.

Эмили внутренне вздохнула с облегчением. Седация – хотя бы минимальное облегчение для Лили. Прокол пальца был быстрым, хоть и неприятным. Лили сжала губы, слезы катились по щекам, но она не кричала. Потом медсестра ввела легкое успокоительное через маленький шприц в мышцу бедра. Действовало оно не мгновенно, но минут через десять Лили стала вялой, глаза ее слипались, страх притупился, сменившись апатичной сонливостью. Она все еще была в сознании, но словно в тумане.

– Папа, Эмили, вам нужно выйти, – мягко, но недвусмысленно сказала доктор Шоу, надевая стерильные перчатки. Медсестра готовила набор для аспирации – толстую, страшную на вид иглу со шприцем.

– Нет! – вырвалось у Джеймса. – Вы обещали! Мы будем с ней!

– Мистер Харпер, – взгляд доктора был твердым и понимающим одновременно. – Я знаю, как вам тяжело. Но нам нужна стерильность. И Лили не должна видеть вашего страха. Это может ее напугать еще больше. Подождите за дверью, пожалуйста. Это ненадолго. Я позову вас сразу, как только закончу. – Эмили взяла отца за руку. Она чувствовала, как он дрожит всем телом.

– Пап, пойдем. Доверься доктору. Для Лили так лучше.

Джеймс позволил вывести себя из процедурной. Дверь закрылась за ними с тихим щелчком. Они остались вдвоем в пустом, ярком коридоре. Звук щелчка прозвучал как приговор. Джеймс прислонился к холодной стене, закрыл лицо руками. Его плечи затряслись. Беззвучные рыдания, наконец, вырвались наружу – накопившийся ужас, беспомощность, страх потерять свою маленькую девочку, которая была светом его жизни последние восемь лет. Эмили стояла рядом, стиснув зубы. Она не плакала. Она слушала. Прислушивалась к каждому звуку из-за закрытой двери. Шаги. Тихую, успокаивающую речь доктора Шоу (она не различала слов). Потом – тишину. Гнетущую, звенящую тишину. Потом – слабый, сдавленный стон Лили. Эмили вздрогнула всем телом, вцепившись пальцами в рукав собственной кофты. Это было больно. Ей больно. Еще один стон, тише, словно подавленный. Потом – снова тишина. Дольше. Мучительно дольше. Эмили чувствовала, как ее медицинское знание, ее рациональность, отступают перед этим животным ужасом за сестру. Она представляла эту толстую иглу, входящую в тазовую кость… Представляла костный мозг… Что они там увидят? Пустоту? Чудовищные клетки? Ответ, который перевернет их жизни навсегда? Время растягивалось, каждая секунда – пытка. Она видела, как отец медленно сползает по стене, опускаясь на корточки, его тело содрогалось от беззвучных рыданий. Она не могла его утешить. Она сама стояла на краю пропасти. Наконец, дверь открылась. Выходила медсестра, неся пробирки с темно-бордовой жидкостью – кровь для биохимии и коагулограммы? Или… образец костного мозга? Она быстро пошла по коридору. Доктор Шоу вышла следом, сняв маску и перчатки. Лицо ее было усталым, но непроницаемым.

– Все прошло нормально, – сказала она, видя немой вопрос в их глазах. – Лили молодец, держалась стойко. Седация помогла. Она сейчас приходит в себя, медсестра с ней. Мы отправили образцы в срочную лабораторию. Предварительные результаты общего анализа крови и мазка мы получим через пару часов. Предварительный результат аспирации… – она сделала паузу, – будет готов завтра утром. Это быстро, для такого анализа. Но окончательное заключение, возможно, займет еще пару дней.

– А… а что вы уже видите? – выдохнул Джеймс, поднимаясь с пола, опираясь на стену. Его лицо было мокрым от слез, глаза – молящими. – Хотя бы предположение… Доктор Шоу посмотрела на него, потом на Эмили. Ее взгляд был честным и печальным.

– Клиническая картина очень характерна, мистер Харпер. Сильная анемия, тромбоцитопения… По тому, что я увидела в мазке периферической крови под микроскопом перед аспирацией… Клеток очень мало. Очень. Это… очень похоже на аплазию костного мозга. Но аспирация даст точный ответ. Нам нужно ждать.

Аплазия. Пустота. Отсутствие. Костный мозг не производит клетки крови. Джеймсу показалось, что земля уходит из-под ног. Эмили зажмурилась. Она знала, что это значит. Значило переливания, антибиотики, иммуносупрессию… Или пересадку. Срочную. Если найдут донора. Если…

– Можно… можно к ней? – спросил Джеймс, голос был чужим, прерывистым.

– Конечно. Она в палате дневного стационара, отдыхает. Пойдемте. – Лили лежала на кушетке в маленькой, уютной палате. Она была бледнее обычного, глаза полузакрыты, веки тяжелые от седации и пережитого стресса. На пояснице, чуть сбоку, виднелся небольшой стерильный пластырь – место прокола. Она выглядела крошечной и невероятно изможденной.

– Солнышко… – Джеймс подошел, осторожно взял ее руку. Она была холодной. Лили слабо открыла глаза.

– Папа?.. – голос был тихим, хрипловатым. – Это… кончилось?

– Да, милая, кончилось. Ты молодец. Все позади, – он прижал ее руку к щеке, чувствуя, как слезы снова подступают. – Мы дома скоро будем. Просто немного отдохни.

Лили слабо кивнула, глаза снова закрылись. Она быстро погрузилась в беспокойный, лекарственный сон. Джеймс сел на стул рядом, не выпуская ее руки. Эмили стояла у изголовья, глядя на сестру. На пластырь на спине. На тонкую ручку в руке отца. Впервые за долгие годы она смотрела на Лили не как на чужую, на проблему, на напоминание о предательстве матери. Она смотрела на нее как на больного ребенка. Своего больного ребенка. И этот взгляд ломал все барьеры. Жалость, вина, ответственность, проснувшаяся сестринская связь – все смешалось в один жгучий комок в горле. Она положила руку на плечо отца. Он вздрогнул, посмотрел на нее. В его глазах была бездонная боль. Эмили сжала плечо. Слов не было. Они не были нужны. Они сидели так в тишине палаты, пока за окном медленно сгущались сумерки. Мир за стенами клиники «Санрайз» перестал существовать. Были только они трое – отец, старшая дочь и младшая, затерявшаяся в кошмаре болезни. И тяжелое, невыносимое ожидание. Ожидание первых анализов, которые должны были прийти через пару часов. Ожидание, которое могло подтвердить их худшие опасения. Белые стены палаты казались им одновременно убежищем и тюрьмой. А за дверью коридора уже маячила тень страшного слова – аплазия. И тень эта становилась все длиннее и чернее с каждой минутой.Тишина в палате была густой, липкой, пропитанной запахом антисептика и страхом. Только прерывистое, чуть свистящее дыхание Лили нарушало мертвый покой. Джеймс не выпускал ее маленькую, холодную руку. Его большой палец автоматически тер ей ладонь, пытаясь согреть, передать хоть каплю своей, казалось, утекающей силы. Он смотрел на дочь – на синеву под ресницами, на прозрачные веки, на пластырь на боку, скрывающий место, куда вошла та страшная игла. Каждая деталь врезалась в память ножом. Аспирация. Костный мозг. Аплазия. Слова доктора Шоу гудели в его черепе, как злые осы. Пустота. Его солнышко угасало изнутри, потому что ее кости… ее кости не могли делать кровь. Эмили стояла у окна, спиной к комнате, но Джеймс видел отражение ее лица в темнеющем стекле. Оно было каменным, напряженным. Она грызла ноготь большого пальца – детская привычка, которую он не видел у нее лет десять. Знак тотальной потери контроля. Она знала больше него. Знала, что такое «аплазия» на практике. Знала протоколы, риски, статистику. И эта знающая часть ее, казалось, боролась с частью испуганной девочки, которая вдруг осознала, что ее маленькая, нелюбимая сестра может умереть. Внезапный стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть, как от выстрела. Вошла та же медсестра, что брала кровь, с тонкой папкой в руках. Ее лицо было профессионально нейтральным, но в глазах читалось напряжение.

– Мистер Харпер? Мисс Харпер? – Она подошла к кровати, бросив беглый взгляд на спящую Лили. – Пришли предварительные результаты общего анализа крови и лейкоцитарной формулы. Доктор Шоу просила показать вам сразу. – Она открыла папку. Джеймс встал так резко, что стул скрипнул. Сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Эмили повернулась от окна, лицо белое как стена палаты. Она подошла вплотную, ее взгляд упал на цифры. Джеймс видел только столбцы непонятных аббревиатур и страшных чисел, выделенных красным.

– Гемоглобин… – медсестра начала, но Эмили перебила ее, голос хриплый, вырванный из глубин:

– 58 г/л. – Она произнесла цифру как приговор. Джеймс знал, что норма – выше 120. Значит… вдвое меньше? Кровь? Ее почти нет?

– Эритроциты… – продолжила медсестра.

– 1.9 x 10¹²/л, – Эмили снова выпалила, ее пальцы впились в край папки. Норма – около 4-5. Клеток, переносящих кислород. Катастрофически мало.

– Тромбоциты…

– 18 x 10⁹/л. – Голос Эмили сорвался. – Норма 150-400. Кровь не сворачивается. Любая царапина…

– Лейкоциты… – медсестра уже просто смотрела на Эмили, давая ей говорить.

– 1.1 x 10⁹/л. – Шепот. – Нейтрофилы… 0.3 x 10⁹/л. Абсолютная нейтропения. Никакой защиты от инфекций. Ноль. Эмили отшатнулась от папки, как от огня. Ее глаза, огромные, полные ужаса, встретились с отцовскими. В них читалось то, что она не решалась сказать вслух: Это хуже, чем я думала. Гораздо хуже.

– Что… что это значит? – выдохнул Джеймс, обращаясь к медсестре. Его ноги подкашивались. Эти цифры были абстрактным кошмаром, но Эмили их понимала, и ее реакция была страшнее любых слов.

– Это означает тяжелейшую панцитопению, мистер Харпер, – мягко сказала медсестра. – Очень низкий уровень всех основных клеток крови. Гемоглобин критически низкий – отсюда слабость, одышка, бледность. Тромбоциты на грани – высокий риск кровотечений, даже спонтанных. Лейкоциты, особенно нейтрофилы, почти отсутствуют – организм беззащитен перед любой инфекцией. Это состояние… требует немедленной госпитализации и начала поддерживающей терапии.

– Госпитализация? – Джеймс тупо повторил. – Сейчас? Но… но она же дома будет лучше? В своей кровати?

– Мистер Харпер, – в дверях появилась доктор Шоу. Она вошла, ее лицо было суровым. Она взглянула на спящую Лили, потом на цифры в папке. – Эти цифры подтверждают наши худшие опасения. Лили в смертельной опасности. Прямо сейчас. Любая инфекция – простуда, царапина, даже собственная флора кишечника – может стать для нее фатальной из-за отсутствия иммунитета. Любое падение, любой удар – может вызвать внутреннее кровотечение, которое мы не сможем остановить из-за тромбоцитопении. Ее сердце работает на пределе, пытаясь доставить хоть немного кислорода тканям при таком гемоглобине. Она не может идти домой. Она должна быть здесь. Сейчас. Джеймс почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он схватился за спинку стула. Смертельная опасность. Прямо сейчас. Слова обрушились на него бетонной плитой. Он видел, как Эмили кивает, ее лицо искажено горем и пониманием. Она знала. Она знала все это.

– Что… что делать? – прошептал он, глядя на Лили. Его маленькая девочка. Его свет.

– Первое – немедленное переливание эритроцитарной массы, – четко сказала доктор Шоу. – Чтобы поднять гемоглобин и снизить нагрузку на сердце. Сделаем это прямо здесь, в дневном стационаре, пока готовят палату в отделении. Затем – переливание тромбоцитарной массы. И срочная изоляция в стерильный бокс. Антибиотики широкого спектра профилактически. И ждем результат аспирации костного мозга, чтобы понять причину и определить тактику лечения. Но поддерживающая терапия начинается немедленно.

– Переливание? – Джеймс смотрел на тоненькую ручку Лили. Туда будут вливать чужую кровь? – Но… но она же… как? Ей будет больно?

– Поставим периферический катетер. В вену. Будет немного неприятно при установке, но потом – нет. Кровь будет поступать медленно. – Доктор Шоу повернулась к медсестре. – Готовьте систему для переливания эритроцитов, группу O Rh-отрицательную, пока не придет ее группа. И тромбоциты. Срочно. И предупредите приемное отделение, готовим палату в изоляторе гематологии.

Медсестра кивнула и быстро вышла. В палате снова остались они трое. Но теперь тишина была звенящей от невысказанного ужаса. Лили слабо зашевелилась во сне, ее лицо скривилось от какого-то внутреннего дискомфорта. Через несколько минут вернулись две медсестры. Одна катила стойку с прозрачным мешком, внутри которого густая, темно-бордовая жидкость – эритроцитарная масса. Другая несла стерильный набор для катетеризации.

– Мистер Харпер, вам лучше отойти, – мягко сказала доктор Шоу, подходя к Лили. – Или держать ее очень крепко.

Джеймс не двинулся с места. Он взял Лили за свободную руку и свою здоровую, крепкую руку. «Я здесь, солнышко. Я с тобой». Лили проснулась от прикосновений и голосов. Ее глаза, мутные от остатков седации, открылись, наполнились страхом при виде медсестры с иглой.

– Нет… папа… не надо еще… – она попыталась отдернуть руку, но сил не было. Голос был слабым, хриплым.

– Только маленький укольчик, Лили, – сказала медсестра, дезинфицируя кожу на тыльной стороне ладони. – Потом будет легче. Мы тебе дадим немножко силы. Видишь? – она показала на темно-красный мешок. – Это волшебная сила. Она поможет тебе дышать.

Лили смотрела на мешок с широко раскрытыми глазами. Страх боролся с любопытством и обещанием силы. Джеймс прижимал ее руку, шепча слова утешения, которые сам не слышал. Игла вошла. Лили вскрикнула – коротко, резко от боли и страха. Слезы брызнули из глаз. Она зажмурилась, стиснув зубы, ее пальцы вцепились в руку отца с неожиданной силой отчаяния. Медсестра зафиксировала катетер пластырем, подключила длинную прозрачную трубку к системе переливания. Темная, густая жидкость медленно потекла по трубке.

– Холодно… – прошептала Лили, вздрагивая, когда первые капли чужой крови достигли ее вены. – Ой, как холодно, папа…

– Скругло согреется, солнышко, – бормотал Джеймс, стирая ей слезы. Он чувствовал, как холод идет и от трубки, и от ее руки. Холод смерти, которую пытались отогнать этой темной субстанцией.

Он смотрел, как чужая кровь, капля за каплей, заполняет трубку, вливается в хрупкое тело его дочери. Это было сюрреалистично. Ужасающе. И в то же время – единственной нитью надежды. Каждая капля была шансом. Шансом на завтра. На следующий вдох. Эмили стояла в ногах кровати, наблюдая за процессом с профессиональной внимательностью, но ее нижняя губа была искусана до крови. Она видела, как Лили бледнеет еще больше от холода и стресса, как учащается ее пульс на мониторе (который подключила вторая медсестра). Она знала все риски переливания – реакции, перегрузку… Но знала и то, что без этого Лили может не пережить ночь. Ее сердце разрывалось между сестрой и почти-врачом. Прошло полчаса. Первый мешок эритроцитов был почти пуст. Лили дремала, измученная, ее дыхание немного выровнялось, но все еще было поверхностным. Бледность… казалось, немного отступила от висков? Или это игра света? Джеймс ловил себя на этой безумной надежде. Потом принесли тромбоцитарную массу – мутную, желтоватую жидкость. Ее подключили к той же системе. Переливание продолжалось. Тем временем пришла медсестра из приемного отделения.

– Палата готова. Изолятор, бокс №7.

Переезд в стационар был кошмаром в полутьме. Лили, ослабленная, почти не приходила в себя. Джеймс нес ее на руках по бесконечным коридорам, мигающим неоновым светом. Эмили несла стойку с недоперелитыми тромбоцитами, ее лицо было маской сосредоточенности. Они вошли в бокс. Маленькая комната, вся выложенная моющимися панелями, кровать посередине, раковина с бесконтактным смесителем, мощная вентиляция. Воздух гудел. Стерильно. Холодно. Как камера. Медсестры осторожно переложили Лили на кровать, поправили катетер, проверили капельницу. Джеймс и Эмили остались одни. Дверь закрылась с тихим щелчком. Гул вентиляции заполнил пространство. Лили лежала неподвижно, привязанная к системе переливания и мониторам. Ее рука, с катетером, лежала поверх одеяла – маленькая, беззащитная. Джеймс опустился на стул у кровати. Усталость, адреналиновый откат, ужас – все навалилось разом. Он положил голову на край кровати рядом с рукой Лили. Слезы текли по его щеке, впитываясь в ткань простыни. Он не мог их остановить. Его мир рухнул окончательно. Его дочь умирала в этой белой, гудящей коробке, и он был бессилен. Эмили стояла, прислонившись к холодной стене. Она смотрела на Лили, на отца, на мешок с тромбоцитами, медленно опустошающийся. Медицинские термины вертелись в голове: апластическая анемия. Тяжелая форма. Трансплантация костного мозга. Донор. HLA-типирование. Шансы. Шансы… Они были. Но путь был адским. И первым шагом на этом пути была вот эта ночь. Эта гудящая коробка. Эти капли чужой крови, дарующие отсрочку. Она подошла к кровати, осторожно положила руку на плечо отца. Он вздрогнул, поднял заплаканное лицо.

– Мы… мы будем с ней, пап, – сказала Эмили, и в ее голосе впервые зазвучала не только решимость врача, но и неуверенная нежность сестры. – Каждую минуту. Мы ее не оставим. Джеймс кивнул, не в силах говорить. Он взял руку Эмили, прижал ее к своей щеке, мокрой от слез. Они остались так – отец и старшая дочь, держась за руки над спящей младшей, в центре стерильного кошмара. Гул вентиляции был их единственным хором. За окном бокса давно наступила ночь. Но настоящая ночь – долгая, страшная ночь борьбы – только начиналась.

Возвращение домой (глубокой ночью)

Переливание закончилось за полночь. Лили спала глубже, ее дыхание стало чуть менее частым, губы чуть менее синими. Мониторы показывали чуть менее пугающие цифры. Доктор Шоу, заглянувшая перед уходом, сказала: «Стабильно тяжело. Оставайтесь. Спите здесь». Но Джеймс настоял на возвращении домой – хотя бы на пару часов. Ему нужна была смена одежды, документы, ощущение… не контроля, но хотя бы связи с прежней жизнью. Эмили осталась в палате, не спускающая глаз с сестры и мониторов. Дорога домой в предрассветной тьме была сюрреалистична. Пустые улицы, светофоры, мигающие желтым. Джеймс вел машину на автопилоте. В голове – калейдоскоп ужаса: бледное лицо Лили, темная кровь в трубке, цифры 58, 18, 1.1… Пластырь на ее боку. Гул изолятора. Он вошел в темный, молчаливый дом. Запах дома – привычный, уютный – ударил по нему с неожиданной силой, вызвав новый приступ тошноты. Здесь, в этой тишине, казалось, ничего не произошло. Но все изменилось навсегда. Он прошел в гостиную. На диване все еще лежал плед, которым укрывали Лили днем. На журнальном столике – ее раскраска с единорогом, брошенная утром в спешке. Джеймс схватился за спинку кресла, его тело содрогнулось от сухих, беззвучных рыданий. Боль была физической, разрывающей грудину. Потом его взгляд упал на лестницу. На дверь комнаты Кейт. Она была плотно закрыта. Ни щелчка. Ни звука музыки. Ничего. Полное, оглушающее молчание. Его дочь. Его кровная дочь. Ее сестра лежала в больнице, между жизнью и смертью, а она… Она спала? Слушала музыку? Смотрела сериал? Игнорировала их телефонные звонки (Эмили звонила ей из больницы, сообщить)? Ярость, черная, всепоглощающая, смешалась с горем. Он поднялся по лестнице, шатаясь. Подошел к двери. Поднял кулак. Хотел бить, ломать, кричать: «Проснись! Твоя сестра умирает! Ты монстр!». Но кулак опустился. Беспомощно. Бессмысленно. Что это изменит? Ничего. Абсолютно ничего. Кейт выбрала свою крепость молчания и ненависти. И никакой кошмар Лили не мог пробить эти стены. Джеймс спустился вниз. Взял смену одежды, документы Лили. На кухне, на автомате, налил себе стакан воды. Рука тряслась так, что вода расплескалась. Он поставил стакан, не допив. Взгляд упал на холодильник, на магнитики. На фото – старая фотография, еще до Лили. Счастливые: он, Ванесса, Эмили, Кейт-подросток. Улыбающиеся. Наивные. Джеймс сорвал фотографию, смял ее в кулаке и швырнул в мусорное ведро. Он вышел из дома, хлопнув дверью. Предрассветный воздух был ледяным. Он сел в машину, положил голову на руль. И снова зарыдал – тихо, безнадежно, в пустоту салона. Дом, который он строил, который был его крепостью, превратился в склеп. Склеп разбитых иллюзий, где в одной комнате умирала его младшая дочь, а в другой – в полном равнодушии – жила старшая. И он был бессилен перед этим распадом. Бессилен спасти одну. Бессилен достучаться до другой. Бессилен вернуть хоть каплю того счастья, что было на смятой фотографии в мусоре. Он завел машину и поехал обратно в «Санрайз». К гулу вентиляции. К запаху антисептика. К белым стенам, где в изоляторе бокса №7 лежало все, что у него осталось от смысла жизни. И где его ждала Эмили – единственный якорь в этом шторме. И единственная надежда, хрупкая, как гемоглобин в 58.

ГЛАВА 7: ЦИФРЫ НА КРОВИ

Тишина в палате дневного стационара была густой, липкой, пропитанной запахом антисептика и страхом. Лили спала беспокойным, лекарственным сном, ее дыхание поверхностное, прерывистое. Маленькая рука все еще лежала в ладони Джеймса, холодная и безвольная. Пластырь на пояснице, скрывающий место прокола костного мозга, казался Джеймсу клеймом, меткой вторгшейся беды. Он не сводил глаз с дочери, ловя каждое движение ресниц, каждый вздох, боясь, что дыхание остановится. Его собственное тело было сковано ледяным оцепенением, мозг отказывался мыслить дальше слова «аплазия». Пустота. Костный мозг не работает.* Что это значило? Как жить без крови? Без защиты от инфекций? Без способности остановить малейшее кровотечение? Эмили стояла у окна, спиной к комнате, глядя на огни ночного Портленда, медленно зажигающиеся в дождевой мгле. Но она не видела города. Перед ее внутренним взором плыли образы из учебников: схемы кроветворения, микрофотографии клеток крови, страшные графики выживаемости при тяжелой апластической анемии. Цифры: смертность до 70% без лечения в первые год-два. Пересадка костного мозга – единственный шанс на излечение, но только при наличии идеально подходящего донора. Иммуносупрессивная терапия – долгий, мучительный путь с массой побочных эффектов и высоким риском рецидива. Она мысленно перебирала симптомы Лили, соотнося их с диагностическими критериями. Все сходилось с пугающей точностью. Синдром пустого костного мозга. Жуткий, бесчеловечный термин. И он, возможно, описывал сейчас ее сестру. Сестру, которую она годами игнорировала, от которой отстранялась. Вина, острая и жгучая, смешивалась с профессиональным ужасом и проснувшимся инстинктом защитника. Она должна была что-то сделать. Она могла помочь, как никто другой в этой семье. Эта мысль была единственной ниточкой, за которую она держалась. Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Вошла медсестра, та самая, что брала кровь и помогала с аспирацией. В руках у нее был тонкий распечатанный лист – результаты общего анализа крови с лейкоцитарной формулой. Лицо медсестры было профессионально нейтральным, но Эмили, уже натренированным взглядом, уловила тень сочувствия в глазах.

– Предварительные результаты, – тихо сказала медсестра, протягивая лист Эмили, как более компетентной в расшифровке. – Доктор Шоу будет скоро, она смотрит их в системе. – Эмили взяла лист дрожащими пальцами. Глаза мгновенно нашли ключевые цифры, выделенные жирным или выходящие за пределы референсных значений, помеченных красным.

Гемоглобин (Hb): 62 г/л (Норма для детей 110-140) – ТЯЖЕЛАЯ АНЕМИЯ

Эритроциты (RBC): 2.1 x 10¹²/л (Норма 3.8-5.0) – ТЯЖЕЛАЯ АНЕМИЯ