Выбор крови

– Что происходит?! – Джеймс вскочил, сердце бешено колотилось. Он увидел Лили, рыдающую на полу, прижимающую руку к затылку, и Кейт, стоящую над ней, багровую от гнева, но в ее глазах мелькнул испуг.

– Она… она набросилась на меня! – выпалила Кейт, оправдываясь.

– Она разорвала мой рисунок! – завыла Лили. – Про маму! Она назвала меня мусором! – Джеймс подбежал к Лили, осторожно отвел ее руку. На светлых волосах проступила маленькая шишка, но, к счастью, не было крови. Боль была больше от испуга и обиды. Он поднял девочку на руки, прижимая к себе. Она вцепилась в него, дрожа всем телом. Он повернулся к Кейт. Его лицо, обычно такое доброе и терпеливое, было страшным в своей холодной ярости. Глаза горели.

– Кейтлин Энн Харпер, – его голос был тихим, но таким тяжелым, что Кейт невольно отступила на шаг. – Ты перешла все границы. Ты оскорбляешь, ты издеваешься, и теперь ты физически навредила своей… – он сделал усилие, – …сестре. Твоя жестокость невыносима. Эмили молча подошла, подняла смятый рисунок, попыталась его разгладить. Ее лицо было бледным.

– Я не хочу ее видеть! – закричала Кейт, трясясь, но уже скорее от страха перед отцовским гневом, чем от злости. – Она не моя сестра! Она разрушительница! Она…

– Замолчи! – Джеймс рявкнул так, что Кейт буквально захлопнула рот. Он глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. – С этого момента, Кейт – он говорил медленно, подчеркивая каждое слово, – Ты не имеешь права разговаривать с Лили. Ни слова. Ни оскорблений, ни команд, ничего. Ты не смотришь на нее. Ты не приближаешься к ней ближе, чем на три шага. Если ты не можешь сдержать свою ненависть, ты будешь избегать ее полностью. Это не обсуждение. Это правило. Нарушишь – заберешь телефон, ноутбук, лишишься встреч с друзьями и тренировок. На месяц. Понятно? Кейт стояла, как вкопанная. Ее щеки горели. Унижение и ярость душили ее. Она посмотрела на Эмили, ища поддержки, но Эмили смотрела на смятый рисунок Лили, а не на нее. Она посмотрела на отца, держащего Лили – ее, чужую! – и на его глаза, полные разочарования и гнева. На нее.

– Понятно, – прошипела она сквозь зубы. Она бросила на Лили последний взгляд, полный такой чистой, недетской ненависти, что девочка снова вжалась в отца. Затем Кейт резко развернулась и ушла в свою комнату, хлопнув дверью так, что задрожали стены. В гостиной воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая только всхлипами Лили. Джеймс опустил голову, прижимая к себе дочь. Он чувствовал себя разбитым. Он только что установил в своем доме линию раздела, запрет на общение между своими детьми. Какой же он отец? Эмили подошла и осторожно протянула Лили разглаженный, но все еще мятый рисунок.

– Вот, Лилли, – сказала она тихо. – Он… он все еще хороший. Лили медленно протянула руку и взяла листок. Она посмотрела на искаженные фигурки, на смятый дом, потом подняла заплаканные глаза на Эмили.

– Мама… она правда не вернется? – прошептала она. Эмили замерла. Она посмотрела на отца. Он закрыл глаза, его лицо исказила гримаса боли. Она снова посмотрела на Лили, на ее абсолютную, беззащитную веру в этот вопрос. Что она могла сказать? Правду? Что их мать сбежала, предав их всех? Или ложь, которая рано или поздно станет еще больнее?

– Я… я не знаю, Лилли, – сказала Эмили наконец, и ее голос сорвался. – Я не знаю. – Она неожиданно для себя протянула руку и осторожно, почти не касаясь, погладила Лили по волосам, чуть выше шишки. Жест был неловким, вымученным, но он был. Первый проблеск чего-то, что не было долгом или холодностью. Лили прижалась щекой к плечу отца, сжимая в руке свой смятый рисунок семьи. Шишка на затылке пульсировала. Но крошечное, робкое тепло от прикосновения Эмили, этого почти неуловимого поглаживания, было как луч света в кромешной тьме ее маленького, разбитого мира. Она зажмурилась, и новые слезы, но уже не только от боли, покатились по ее щекам. Джеймс обнял обеих дочерей – одну, потерянную и отвергнутую, другую, пытающуюся найти свой путь в этом хаосе. Он смотрел на захлопнутую дверь комнаты Кейт. Трещины в фундаменте их семьи разошлись, угрожая поглотить все. Но он должен был держать стены. Хотя бы пока.

Глава 4: Настоящая семья

Солнечный свет, льющийся в столовую через большие окна, казался насмешкой. Воздух все еще был густым от слез, невысказанных обвинений и горечи. Джеймс сидел за столом, уставившись в остывшую чашку кофе. Он не спал. Каждая деталь вчерашнего вечера – слова Ванессы, ее искаженное страхом лицо, звук хлопнувшей двери – проигрывалась в его голове на бесконечной петле. Боль была острой, физической, как нож под ребрами. Предательство жены, с которой он прожил двадцать лет, было одним. Но осознание, что Лили… его солнечный лучик, его позднее счастье… не его кровь? Это было другим ударом, глубже и страшнее. Он смотрел на фотографию на стене: все они, счастливые, обнявшиеся на пляже два года назад. Лили смеялась, забрызгивая всех водой. Ложь, – пронеслось в голове. Вся эта картина – ложь. Тихие шаги на лестнице заставили его вздрогнуть. Лили спустилась в своей любимой пижаме с единорогами, которую ей купила… Ванесса. Ее большие голубые глаза были опухшими от слез, светлые волосы растрепаны. Она несла потрепанного плюшевого кролика – подарок Эмили на ее третий день рождения.

– Папа? – ее голосок дрожал. – Где мама? Она вернется завтра?

Джеймс почувствовал, как снова сжимается горло. Как объяснить пятилетнему ребенку, что мама ушла навсегда? Что она бросила ее? Он встал, подошел и опустился на колени перед ней, стараясь улыбнуться. Это получилось как гримаса боли.

– Мамочке… мамочке нужно было уехать надолго, солнышко, – сказал он, гладя ее по голове. Слова казались чужими, предательскими. – Но папа здесь. Папа всегда будет с тобой. – Лили прижалась к нему, обвивая его шею тонкими ручками. Ее тепло, ее доверчивость были одновременно спасением и пыткой. Она не виновата, твердил он себе. Она – ребенок. Моя дочь. Моя. Но сомнения, как ядовитые змеи, шевелились где-то глубоко. Он крепче прижал ее к себе, как бы пытаясь впитать эту чистоту, эту безусловную любовь, которой ему так отчаянно не хватало. На кухне гремела посуда. Эмили, бледная, с темными кругами под глазами, пыталась приготовить завтрак. Ее мир, такой упорядоченный и предсказуемый – школа, подготовка к колледжу, планы на будущее – рухнул в одно мгновение. Мама… изменяла папе? И Лили… Она взглянула на маленькую сестренку, прижимающуюся к отцу. Милая, добрая Лили. Как такое возможно? Эмили чувствовала вину – вину за то, что не заметила ничего раньше, вину за свое смятение сейчас. Она должна быть сильной. Для папы. Для Кейт. Для Лили. Она налила сок в стаканчик Лили, ее руки дрожали.

– Эми, ты в порядке? – спросил Джеймс, подходя к кухонному острову, все еще держа Лили на руках. Эмили кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она видела боль в его глазах, глубокую, как пропасть. Какой ужас он пережил! И как он может даже смотреть на Лили? Но он смотрел. И держал ее. В глазах Эмили застыло непонимание, смешанное с жгучим сочувствием. Она протянула стакан Лили.

– Спасибо, Эмили, – прошептала девочка, робко улыбнувшись. Эмили почувствовала неловкий толчок в груди. Она быстро отвернулась, делая вид, что занята тостером. Не сейчас. Я не могу сейчас. Грохот двери в гараже заставил всех вздрогнуть. Кейт ворвалась на кухню, как ураган. Она была одета в спортивный костюм, волосы собраны в небрежный хвост, лицо искажено гневом. Ее глаза, обычно яркие и дерзкие, были красными и мутными. Она проигнорировала отца и Эмили, уставившись на Лили, которая испуганно прижалась к Джеймсу.

– Что она тут делает? – прошипела Кейт, ее голос был хриплым и опасным. – Почему она здесь?

– Кейт! – резко оборвал ее Джеймс. – Успокойся. Лили – твоя сестра. Она живет здесь.

– Сестра?! – Кейт фыркнула, и это прозвучало как плевок. – Какая сестра?! Она – ошибка! Живое доказательство того, как мама нас всех ненавидела! Нас обманули! И ты, – она яростно ткнула пальцем в сторону Джеймса, – ты просто… принимаешь это?! Позволяешь ей тут жить?!

– Кейт, это не ее вина! – вскрикнула Эмили, неожиданно для себя самой. – Она ребенок! Кейт резко повернулась к ней:

– А ты чего разнылась? Мамина любимица? Думаешь, теперь будешь тут главной? Или будешь нянчиться с этим… с этим подкидышем? – Последнее слово она выкрикнула с такой ненавистью, что Лили вскрикнула и зарылась лицом в плечо Джеймсу.

– КЕЙТРИН ХАРПЕР! ХВАТИТ! – Голос Джеймса громыхнул, как гром. Он поставил Лили на пол, шагнул к дочери. Его лицо было бледным, но глаза горели решимостью и болью. – Лили – моя дочь. Твоя сестра. Она остается здесь. Это ее дом. И если ты не можешь с этим справиться, держи свои мысли при себе. Я не потерплю такого отношения. Понятно? – Кейт сжала кулаки, ее тело дрожало от невыплеснутой ярости. Она метнула последний убийственный взгляд на Лили, которая смотрела на нее снизу вверх со слезами на глазах и сжатым в ручках кроликом.

– Настоящая семья? – она прошипела с ледяным презрением. – Настоящая семья разрушена. Из-за нее. – Она резко развернулась и выбежала из кухни. Через секунду донесся грохот захлопнувшейся двери ее спальни. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая только сдавленными всхлипами Лили. Джеймс тяжело опустился на стул, закрыв лицо руками. Его плечи тряслись. Эмили стояла как вкопанная, глотая ком в горле. Гнев Кейт был ужасен, но еще страшнее было то, что она озвучила: Лили *была* живым напоминанием о предательстве. Невинным, но напоминанием. Как им всем жить с этим? Как защитить Лили от этой ярости? От этого… отчуждения? Лили осторожно подошла к Эмили и потянула ее за рукав.

– Эмили? – ее голосок дрожал. – Кейт меня ненавидит? Потому что мама уехала? Это… это я виновата? – Вопрос, полный детской логики и невыносимой боли, пронзил Эмили. Она посмотрела на большие, испуганные глаза сестры, на ее дрожащие губы. Сердце Эмили сжалось. Она не знала, что ответить. Как объяснить необъяснимое? Она опустилась на колени, обняла Лили, прижав к себе.

– Нет, солнышко, нет, – прошептала она, гладя ее по волосам, сама не веря своим словам. – Кейт… Кейт просто очень расстроена. Она не ненавидит тебя. Просто… ей больно. Все будет хорошо. Папа и я здесь. – Но слова звучали пусто. Лили прижалась к ней, и Эмили почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь. Она подняла взгляд на отца. Он смотрел на них, и в его глазах Эмили прочла ту же растерянность, ту же боль и беспомощность. Все будет хорошо – это была ложь, в которую они отчаянно пытались поверить. Настоящая семья, о которой говорил Джеймс, была разбита вдребезги. И им предстояло собрать осколки, острые и опасные, каждый день рискуя порезаться до крови. Днем Джеймс, движимый инстинктом сохранить хоть каплю рутины для Лили, отвел ее в школу. Обычно это была веселая прогулка, Лили болтала без умолку. Сегодня она шла молча, крепко держа его за руку, ее маленькая ладошка была липкой от волнения.

– Папа, – тихо спросила она у ворот, – а миссис Картер спросит про маму? Про утренник?– Утренник. Джеймс сглотнул. Он совсем забыл. Ванесса должна была помочь с костюмом бабочки. Лили так ждала.

– Я… я поговорю с миссис Картер, лапушка, – сказал он, насильно улыбаясь. – Не волнуйся. Иди, играй с друзьями. – Он наблюдал, как она неуверенно идет к группе детей, оглядываясь на него. Ее обычная солнечность померкла. Когда она скрылась за дверью, Джеймс прислонился к стене, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Как он будет справляться со всем? С работой? С двумя старшими дочерьми на пороге взрослой жизни? С Лили? С ее вопросами, ее страхами, ее потребностью в матери? С ненавистью Кейт? Он почувствовал себя совершенно разбитым и беспомощным. Эмили, оставшись одна, пыталась заняться учебой. Но слова в учебнике плыли перед глазами. Вместо формул она видела лицо Кейт, искаженное ненавистью, и испуганные глаза Лили. Она слышала грохот из комнаты сестры – Кейт явно что-то ломала. Эмили хотелось закричать, заткнуть уши, убежать. Но она не могла. Она поднялась наверх. Дверь в комнату Лили была приоткрыта. Эмили заглянула. Лили сидела на ковре посреди моря игрушек, но не играла. Она держала в руках фотографию – их общую, прошлогоднюю, где все пятеро улыбались у новогодней елки. Лили осторожно водила пальчиком по лицу Ванессы, потом по своему. Потом она положила фотографию, взяла лист бумаги и цветные карандаши и начала что-то сосредоточенно рисовать. Эмили постояла в дверях, наблюдая. В сердце клубилось что-то тяжелое и неприятное – жалость? Вина? Ответственность? Она вспомнила утренние слова отца: Лили – твоя сестра. Даже если… технически не совсем. Но она выросла с ней. Она помнила, как принесли ее из роддома, как Лили делала первые шаги, как смешно коверкала слова. Это не исчезло. Не могло исчезнуть. Эмили тихонько вошла.

– Что рисуешь? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал нормально. Лили вздрогнула и прикрыла рисунок рукой.

– Ничего…

– Можно посмотреть? – Лили нерешительно убрала руку. На бумаге были криво, но старательно нарисованы четыре фигурки: большая (папа), две поменьше (Эмили и Кейт?) и совсем маленькая (она сама). Над ними – желтое солнышко. Рядом с большой фигуркой стояла еще одна, чуть меньше, с длинными волосами (мама?), но она была обведена черным карандашом и отгорожена волнистой линией, как будто за забором. Эмили сердце упало.

– Это… это мы, – прошептала Лили. – Только мама… мама далеко. За чертой. Эмили присела рядом. Она не знала, что сказать. Она протянула руку и неловко погладила Лили по спине.

– Красивый рисунок, – выдавила она. – Солнышко хорошее. Лили посмотрела на нее с внезапной надеждой.

– Тебе нравится? Хочешь, я подарю тебе? – Она порывисто протянула рисунок. Эмили взяла его. Бумага была теплой от детской руки. Этот наивный рисунок, этот жест доверия и желания угодить… Он растрогал ее до глубины души. Впервые за эти сутки что-то внутри нее дрогнуло не от боли или гнева, а от чего-то теплого и щемящего.

– Спасибо, Лили, – тихо сказала Эмили. – Я повешу его у себя. Над столом. – На лице Лили расцвела робкая, но настоящая улыбка. Эмили почувствовала, как уголки ее собственных губ дрогнули в ответ. Это было крошечное, хрупкое пламя в кромешной тьме. Вечером Кейт вышла из своей комнаты. Она выглядела измотанной, но ярость в ее глазах не угасла, лишь притупилась, превратившись в холодное, тяжелое презрение. Она молча прошла на кухню, открыла холодильник, достала банку колы. Лили, сидевшая за столом и клеившая аппликацию (она решила сделать еще один рисунок, для папы), увидев ее, насторожилась. Она смотрела на Кейт, как маленький зверек на хищника. Потом, словно движимая внезапным импульсом, она осторожно соскользнула со стула и подошла к Кейт. В руке она сжимала только что раскрашенную картинку – яркую бабочку.

– Кейт? – тихо позвала она. Кейт обернулась, ее взгляд был как лед.

– Я… я нарисовала тебе бабочку, – Лили протянула картинку, стараясь улыбнуться. – Потому что… потому что ты скоро на утренник? Как бабочка? Красивая? Это было наивное, детское попытка примирения, подарок, сделанный от всего сердца. Но для Кейт это прозвучало как издевательство. Утренник? Красота? Все, что ассоциировалось с прежней, разрушенной жизнью. Все, что теперь было отравлено присутствием этой девочки.

– Ты что, глупая? – холодно бросила Кейт. – Какой еще утренник? Какая бабочка? Ты разрушила ВСЕ! – Она резким движением отшвырнула протянутую картинку. Лили вскрикнула от неожиданности и обиды. Картинка упала на пол. Но Кейт не остановилась. Ее взгляд упал на стоявшую рядом, на столешнице, любимую кружку Лили – розовую, с блестками и единорогом. Кружку, которую купила Ванесса.

– И хватит совать свой нос! – крикнула Кейт, и ее рука, все еще сжимавшая банку колы, дернулась. Банка ударилась о кружку. Хрупкий фарфор звонко разбился вдребезги, разлетаясь розовыми осколками по кафельному полу. Наступила мертвая тишина. Лили замерла, глядя на осколки своей любимой кружки. Ее нижняя губа задрожала, глаза наполнились слезами. Она не плакала, просто смотрела, как рухнул еще один кусочек ее маленького, понятного мира.

– КЕЙТ! – заревел Джеймс, вбегая на кухню с гостиной, где он пытался разобрать счета. Он увидел осколки, Лили, стоящую как статуя, и Кейт с банкой в руке, с лицом, на котором мелькали страх и не раскаяние, а скорее удовлетворение от содеянного.

– Что ты наделала?! – Он схватил Кейт за плечо, заставляя ее обернуться. Его лицо побагровело от гнева. – Это жестоко! Это низко! Она же ребенок!

– Ребенок, который разрушил нашу семью! – выкрикнула Кейт, вырываясь. – Я ненавижу ее! И я ненавижу вас всех за то, что вы притворяетесь, что все нормально! Это НЕ НОРМАЛЬНО!

Она вырвалась и снова убежала в свою комнату, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Джеймс стоял, тяжело дыша, глядя на осколки. Потом он опустился на корточки перед Лили, которая наконец разрыдалась – тихо, безнадежно.

– Прости, солнышко, прости, – бормотал он, собирая острые осколки, боясь, что она порежется. – Папа купит новую. Такую же. Обещаю.

Но он знал, что новую кружку купить можно. А вот как собрать осколки доверия, невинности, как защитить эту маленькую душу от яда ненависти, который отравлял их дом? Он не знал. Он осторожно обнял рыдающую Лили, чувствуя, как его собственная броня трещит по швам. В его декларации настоящей семьи появилась первая, кровавая трещина. И Кейт только что вбила в нее клин.

ГЛАВА 5: ТРИ ГОДА ТИШИНЫ И ПЕРВАЯ ТРЕЩИНА

Три года спустя

Три долгих года пролетели над домом Харперов на Бэйвью-драйв, как осенние листья – яркие на поверхности, но несущие в себе тлен грядущей зимы. Время не залечило раны, нанесенные исчезновением Ванессы; оно лишь покрыло их тонким слоем привычки, ритуала, повседневного выживания. Воздух больше не вибрировал от криков, но в нем поселилась глухая, гнетущая тишина, прерываемая лишь механическим гулом бытия.

Джеймсу было теперь под пятьдесят. Серебряные нити решительно отвоевывали территорию у каштановых волос у висков, а глубокие морщины у глаз говорили больше о бессонных ночах и немой боли, чем о возрасте. Он все так же возглавлял свою архитектурную фирму, но работа стала не страстью, а якорем, единственной твердой почвой в мире, который однажды рухнул у него под ногами. Домом управляла приходящая экономка, миссис Бэрд – добрая, но не сентиментальная женщина лет шестидесяти, чье присутствие было фоном, а не заменой. Любовь Джеймса к Лили оставалась его столпом, непоколебимым, но и он чувствовал тяжесть – тяжесть одиночества в воспитании, тяжесть неразрешенного вопроса о Ванессе, тяжесть холодной войны между дочерьми.

Эмили, которой теперь был двадцать один год, училась на последнем курсе престижного университета в часе езды от дома. Она выбрала медицину с фанатичной решимостью – словно пытаясь понять, а потом и победить ту невидимую болезнь, что разъела их семью. Ее визиты домой были регулярными, но краткими, заполненными учебниками и ноутбуком. Отношения с Лили? Они были… корректными. Эмили выполняла роль старшей сестры по минимуму: спрашивала об уроках, могла купить новое платье, иногда помогала с домашним заданием для начальной школы. Но теплоты, спонтанных объятий, смеха – того, что Лили жаждала больше всего, – не было. Была вежливая дистанция, оберегаемая Эмили как щит от слишком сильных, слишком болезненных чувств. Она видела Лили, заботилась на уровне долга, но не позволяла сердцу распахнуться. Гнев на мать и глубоко запрятанная, неосознанная обида на Лили как на символ этого предательства ставили невидимый барьер.

Кейт, двадцати лет, формально все еще жила дома, учась в местном колледже. Но ее присутствие было призрачным. Она превратилась в мастеровитую мастерицу избегания. Ее комната – крепость, дверь почти всегда закрыта, из-под нее доносился лишь приглушенный звук музыки. За общим столом она появлялась редко, предпочитая перехватывать еду на кухне поздно вечером или рано утром. С Джеймсом обменивалась краткими, необходимыми фразами: «Передай соль», «Взносы за семестр оплатили?». С Эмили – холодным нейтралитетом, иногда переходящим в колкие замечания, если та пыталась заговорить о чем-то важном. А с Лили… С Лили Кейт вела себя как с воздухом. Она не грубила открыто, не кричала – Ванессина ярость выдохлась, сменившись ледяным презрением. Она просто не замечала девочку. Если Лили оказывалась у нее на пути, Кейт обходила ее, не глядя, словно объезжая неодушевленное препятствие. Если Лили, набравшись смелости, робко спрашивала что-то, Кейт делала вид, что не слышит, или отвечала коротким, лишенным интонации «да» или «нет», не отрывая глаз от телефона. Это было хуже крика. Это было полное отрицание ее существования. И каждый такой взгляд сквозь нее, каждое игнорированное «привет» оставляло на маленьком сердце Лили невидимый шрам.

А Лили…

Лили было почти восемь. Она выросла из круглощекого малыша в худенькую, изящную девочку. Ее светлые, почти льняные волосы были теперь длиннее, глаза – большие, не по-детски серьезные голубые озера – казались еще больше на фоне лица, которое начало терять детскую пухлость. И в этом лице было что-то… хрупкое. Что-то, что заставляло взгляд задержаться и ощутить легкую тревогу. Первые изменения были едва уловимы. Их можно было списать на взросление, на грусть, на последствия той бури, что пронеслась над ее детством.

1. Усталость. Раньше Лили была вечным двигателем, готовым играть, бегать, рисовать часами. Теперь она быстрее выдыхалась. После школы, вместо того чтобы сразу рваться во двор или к игрушкам, она могла прилечь на диван на полчасика, просто глядя в потолок. «Ты устала, солнышко?» – беспокоился Джеймс. «Чуть-чуть, пап», – улыбалась она, но в глазах была не детская сонливость, а глубокая, необъяснимая утомленность. Прогулка в парк, которая раньше была радостью, теперь требовала усилий, и на обратном пути она молча тянула Джеймса за руку, ее шаги становились мелкими и вялыми.

2. Бледность. Ее всегда светлая кожа приобрела нездоровый, фарфорово-прозрачный оттенок. Румянец, который раньше появлялся от смеха или бега, возникал теперь редко и был едва заметным. Под глазами залегли нежные, но стойкие тени – легкая синева или серость, которая не исчезала даже после долгого сна. Она стала похожа на маленькую фарфоровую куколку, которую слишком долго держали в шкафу – прекрасную, но лишенную жизненных красок.

3. Аппетит. Лили никогда не была обжорой, но теперь ее аппетит почти исчез. Она ковырялась в тарелке, отодвигала еду, говорила «я не голодна» таким тихим голосом, что Джеймсу приходилось уговаривать ее съесть хоть половину порции. Миссис Бэрд ворчала, что девочка слишком худа, но связывала это с капризами или стрессом.

4. Синяки. Они стали появляться чаще. Небольшие, фиолетовые или желто-зеленые пятнышки на тонкой коже рук, ног, иногда на спине. «Я ударилась о стол», «я споткнулась на лестнице», – оправдывалась Лили, когда Джеймс с тревогой спрашивал. Он верил – дети вечно в синяках. Но их количество и то, как они возникали будто бы на ровном месте, начинали вызывать смутное беспокойство. Однажды, играя с соседской собакой, та легонько толкнула ее лапой – наутро на предплечье Лили расцвел яркий синяк размером с монету. Джеймс смотрел на него, и что-то холодное сжало его внутри.

5. Слабость. Она стала ронять вещи. Карандаш выскальзывал из пальцев, когда она рисовала. Чашка с какао чуть не выпала у нее из рук за завтраком – Джеймс едва успел подхватить. «Ручки у меня сегодня какие-то слабенькие», – вздохнула она тогда, и в ее голосе прозвучала не детская досада, а какая-то взрослая, усталая покорность. Она меньше бегала, меньше прыгала, чаще просилась на руки, хотя уже была не малышкой. Ее движения потеряли прежнюю легкость, стали осторожнее, медленнее.

Джеймс замечал. Как мог не замечать? Его отцовское сердце билось тревогой. Он несколько раз заговаривал с Эмили: «Ты не находишь, что Лили как-то… бледновата?», «Она так быстро устает, это нормально?». Эмили, погруженная в свои учебники и внутренние баррикады, отмахивалась с позиции почти-врача: «Пап, все дети разные. Может, у нее просто низкое давление или легкая анемия. Побольше витаминов, отдыха. Не драматизируй». Ее слова звучали разумно, но они не успокаивали ту глухую тревогу, что поселилась в груди Джеймса. Кейт, разумеется, ничего не замечала. Или делала вид. Лили для нее была пустым местом, а пустое место не может быть бледным или усталым. А Лили… Лили чувствовала. Она чувствовала эту странную слабость, которая приходила без причины. Чувствовала, как тяжелеют веки посреди дня. Чувствовала, как иногда кружится голова, если резко встать. Она видела синяки и не всегда могла вспомнить, где ушиблась. Но больше всего она чувствовала взгляд отца – взгляд, полный такой глубокой, немой тревоги, что ей становилось страшно. Она не хотела его пугать. Она старалась улыбаться шире, делать вид, что у нее много сил, что она счастлива. Она заставляла себя доедать обед, даже если есть не хотелось. Она не жаловалась. В ее маленьком мире, где мамы не было, а старшие сестры были далеки как звезды, папа был всем. И она инстинктивно понимала: если он так боится, значит, происходит что-то очень плохое. Значит, она может стать еще одной проблемой, еще одной тяжестью. А она так не хотела быть тяжестью. Она хотела быть хорошей. Хотела, чтобы ее любили. Однажды субботним утром, когда серое небо Портленда наконец разорвалось лучами солнца, Джеймс решил устроить маленький праздник. Он предложил поехать в любимый зоопарк Лили. Девочка вспыхнула от радости – настоящей, искренней. Эмили, к его удивлению, согласилась оторваться от книг. Кейт, как всегда, отказалась – У меня планы. Зоопарк был переполнен. Солнце, первое после долгих дождей, выгнало на улицу всех горожан. Лили сначала носилась между вольерами, ее глаза горели. Она показывала на обезьян, смеялась над пингвинами, завороженно смотрела на льва. Джеймс ловил ее руку, чтобы она не потерялась в толпе, и чувствовал, как тоненькие пальчики легко сжимают его ладонь – без прежней детской силы. Через час темп замедлился. Лили больше шла, чем бежала. Дыхание ее стало чаще, поверхностным. На щеках появился нездоровый, лихорадочный румянец – два ярких пятна на фоне общей бледности. Она перестала болтать, только смотрела.