Главная героиня

Тот говорит:

– Я пожалуюсь директору.

А Лейси просто прячет нож в карман комбинезона и отвечает:

– Кто тебе поверит? Я всего лишь жалкая четвероклашка.

Теперь невозможно представить, что я и была той жесткой девчонкой, защищавшей честь Макса, действительно угрожавшей ножом детям намного старше себя.

Я удивляюсь, откуда во мне взялась такая храбрость. Подозреваю, что все дело в том, что мы были единым целым, мы трое: Макс, папа и я. Макс был не просто моим братом, но и продолжением меня самой. Он всегда был таким несамостоятельным, таким чувствительным. Я была сильнее и храбрее. Так сказал мне папа, будто делился секретом, и я хотела оправдать его ожидания, хотела, чтоб он думал так всегда. Однажды Макс признался папе, что в школе над ним издеваются, что директор школы не собирается ничего предпринимать, и папа воспринял это очень эмоционально. Он рассказал историю о том, как в детстве, когда ему было десять или одиннадцать лет, банда пацанов верхом на лошадях набросилась на него с железными прутьями, крича, что он грязный еврей. Папе пришлось носить в сумке нож чтобы защищаться. Я помню, как Макс, застыв, уставился на отслаивающиеся желтые обои на кухне и сказал, что эти оборонительные мероприятия, вероятно, не понравятся нашей средней школе.

Помню, как папа слегка улыбнулся и ответил:

– Нет, наверное, нет. Но мы разберемся с этим.

Тем не менее он не сказал как. Не подал ни единой идеи. Тогда меня поразило, что папа смирился и был совсем не похож на себя в юности, каким нам описывал себя. Когда он перестал бороться? Когда он понял, что не сможет завоевать мир? В тот момент, когда умерла его мать? Или когда умерла наша? Или, может быть, когда осознал, что жизнь, за которую он боролся, оказалась очень тихой, совсем не богатой и даже не безопасной?

Думаю, в тот момент мне стало ясно, что папа не сможет помочь Максу, и в моей голове созрел план. Те ребята, действительно, перестали приставать к Максу. По крайней мере, делали это не так откровенно, как с Крошкой Макси, хотя по-прежнему издевались другими, более завуалированными способами, которые я не могла предотвратить: ставили его последним в любой команде, делали объектом своих шуток.

В любом случае, я никогда не рассказывала Максу или папе о своем поступке.

Теперь, прочитав «Домик на озере», Макс все поймет. Забавно: Макс думал, что это папа защитил его и избавил от хулиганов. Он и представить не мог, что это сделала я – его худенькая младшая сестренка.

Макс всегда недооценивал меня.

Книга не выходит у меня из головы. Описания Мичигана будто взяты из моих воспоминаний, хотя, полагаю, так оно и есть. Описание летней утренней росы Джиневра словно извлекла из моей души. Я все еще изучаю персонажей, выясняя, кто есть кто. В некоторых сходство очевидно. Вот Миша, прекрасный отец – эмигрант из Советского Союза, страдающий болезнью Альцгеймера, долгое время работавший шеф-поваром в местной русской закусочной, когда-то мечтавший стать знаменитым скрипачом. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Лейси – актриса, вернувшаяся из Лос-Анджелеса к пепелищу прежней жизни в Мичигане после того, как скандал разрушил ее карьеру. Ее возвращение в Детройт запускает череду событий, которые приводят к тому, что в заледеневшем озере лицом вниз плавает тело. Эта сцена открывает роман. Действие второй главы разворачивается несколькими месяцами ранее. Лейси, только что сошедшая с самолета, встречает в русской закусочной свою старую детскую любовь Эдди (Нейт) и воссоединяется с братом, превратившимся из обиженного ребенка в успешного генерального директора, которого теперь можно увидеть на обложках всех крупных журналов. И еще есть бывшая лучшая подруга, Кэндис, которая жаждет получить то, что есть у Лейси. Все, что у нее есть.

Очевидно, намек на Каро, ей в рукописи досталась грязная работа. Предполагаю, что обвинения в растрате могли повлиять на творческий замысел Джиневры. В итоге в зимнюю бурю Кэндис удерживает Лейси в плену в доме ее детства. «Свежие сугробы задушили кусты, и весь мир превратился в снежный хаос, в центре которого оказалась Лейси. Один удар – и все будет кончено. Никто не будет скучать по ней. Никто не сможет найти. Холод поглощает все».

В финале Кэндис заставляет Лейси спуститься по причалу к озеру, как в пиратском фильме, угрожая: «тук-тук-тук», изрубить ее на куски топором. Явный намек на мою детскую игру с папой, но искаженный. Бенедикт разгадывает зловещий план, и на причале начинается драка. В конце концов, он спасает свою сестру, вонзив топор в Кэндис, после чего та падает лицом вниз в озеро. Действие происходит в начале зимы, оно еще не замерзло окончательно, и, когда хрупкий лед трескается – холодная вода поглощает ее.

В конечном счете, жертвой становится главный злодей.

Кэндис. Каро. Неважно.

Я о стольком думаю сейчас, в темноте, в трясущемся поезде. Так много фактов, которые я могу расшифровать и понять, что является правдой, а где эта правда трансформирована и далека от того, что я рассказывала, дабы не разбередить старую рану или не задеть дорогое воспоминание. Грань между правдой и вымыслом кажется хрупкой и ненадежной, точно идешь по натянутому канату и легко можешь соскользнуть в пропасть.

Правда: Каро экстравагантна, ей нравятся редкие красивые вещи.

Правда: папа – самый оптимистичный человек на свете, самый благодарный, смирившийся с трудностями и травмами, которые пережил в юности. Когда мы были детьми, он часами превозносил сияние восхода солнца, любуясь кленом на заднем дворе, когда листья меняли цвет от ярко-красного до блекло-оранжевого. Каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал папу, как у него дела, он отвечал: «Почти идеально!» Однажды я спросила его, почему он всегда говорит «почти», и он, улыбаясь, ответил, что полезно ставить планку чуть выше, чтобы было к чему стремиться.

Правда: у Нейта есть старший брат с синдромом Дауна.

Правда: Нейт не очень хорошо переносит неудачи. Это не значит, что Нейт не может возглавить борьбу, успокоить толпу и произнести воодушевляющую речь; он может все что угодно ради победы. Но, в конце концов, если ситуация разрешается неудачно, эти усилия выкачивают из Нейта всю энергию. В романе Эдди расстается с Лейси, провалив вступительные экзамены в юридическую школу. Хотя это и неправда – Нейт пошел по пути международной дипломатии и добивался успеха во всем, за что брался – это действительно отражает то, как он порвал со мной, переживая профессиональную неудачу, когда я тоже была в подавленном настроении.

Правда: когда в старших классах я решила устроить вечеринку и внезапно выяснилось, что папа придет домой раньше обычного, Макс назвал это «Операция Казука» и помог мне собрать сотни стаканчиков и другие остатки вечеринки, так что папа ничего не заподозрил.

Я даже не помню, рассказывала ли эту историю Джиневре, и не думаю, что Макс стал бы это делать – мы поклялись на мизинчиках навсегда сохранить этот термин в тайне. В любом случае, полной версии истории не было, только итоговая фраза. «Операция Казука» – это мы говорили друг другу всякий раз, когда нам нужно было что-то скрыть. Интересно, как Джиневра исказила реальность, подстроив ее под свои цели.

Правда: градус гнева у Макса и у папы может вырасти от нуля до ста. Порой их провоцируют самые неожиданные вещи – папа однажды вышел из себя, когда клиент раскритиковал его борщ. (Это был рецепт его матери, так что борщ в нашей семье считался «божьим молоком». Мне совершенно не нравятся вкус и консистенция свеклы, однако я всегда держала этот факт при себе и поглощала папин борщ с сияющей улыбкой на лице.)

Ложь: я жажду внимания. Ложь: я стараюсь быть звездой каждого шоу, высасывая свет из всех остальных.

Или это правда?

Макс обвинял меня в этом всю мою жизнь, обычно в шутку, но скрытая обида чувствовалась. Он утверждал, что я привлекаю папино внимание, что у меня есть склонность полностью им завладевать.

Но в этом тексте меня беспокоит нечто большее, нечто кажущееся мне неправильным. Я пытаюсь ухватить эту мысль, но она ускользает, развеивается, точно дым.

Что это такое? Что-то странное… что-то, что меня беспокоит…

Словно вся моя жизнь залита чернилами, и я не могу видеть в темноте, чтобы понять, что делать дальше.

Что ж, я преуспеваю, когда на меня давят, – вот что папа всегда с гордостью мне говорил. Интересно, однако, сказал ли он это потому, что я действительно такая, или потому, что ему это было нужно? Потому что в нашей семье один из нас троих должен был разруливать проблемы. Нам нужен был человек, который заботился обо всем. Но папа был из тех, кто предпочитает, чтобы просроченные счета лежали на прилавке, потому что жизнь идет своим чередом и, скорее всего, все как-нибудь само наладится.

Так что заботиться обо всем приходилось мне.

Что мне делать дальше? Что?

Спать. Я могу отправиться спать. Я перечитаю все это завтра при свете дня и соберу воедино то, что меня мучает.

Темнота подчиняет и поглощает меня целиком.

Глава восьмая. Нейт

За всю свою жизнь я ни разу так не нервничал, ожидая, когда откроется дверь, а надо сказать, что несколько месяцев назад я стоял у входа в номер люкс в одном из лучших отелей Дубая, ожидая появления сирийского торговца оружием.

Но вот, наконец, глянцевая деревянная дверь отворяется, и выглядывает Рори. На ее щеках легкий румянец, она одета в оливковые льняные брюки и майку в тон, из-под которой видна полоска загорелого живота, – мой любимый наряд, который она купила перед нашей поездкой в Мехико пару лет назад.

Мое сердце трепещет. Я чертовски сильно люблю ее.

– Привет, – говорит она ровным голосом. – Что случилось?

Мое сердце перестает бешено колотиться, замирает в груди, начинает сдуваться.

– Э-э-э… это есть в расписании…

– В расписании?

– В плане, ну в том, который составила Джиневра. Завтрак у тебя в номере, и только мы вдвоем. Каро и Макс уже в вагоне-ресторане. Вообще-то, я расположился по соседству с тобой. – Я слышу, как кто-то вежливо покашливает у меня за спиной, и официанты с серебряными подносами проскальзывают между нами.

– Эм-м, – мычит она, пока официанты ставят подносы на стол и возвращаются обратно. – Ладно. Я так понимаю… Подожди, ты в соседнем купе?

– Ну да, рядом, – подтверждаю я.

– Ясно. Что ж, тогда входи. – Мы ведем себя до невозможности официально, как два человека, которые никогда не встречались, не говоря уже о том, чтобы смеяться вместе, лежать рядом. А ведь когда-то были друг у друга на кнопках быстрого набора.

– Рор, я… Господи. – Я невольно засматриваюсь на богатое убранство. – Это купе обалденное.

– Знаю. – Она избегает встречаться со мной взглядом. – Мне нужно закончить макияж.

– О, конечно. Не обращай на меня внимание. Хотя ты и без него выглядишь великолепно.

– Спасибо.

Ее голос звучит резко. Она возвращается в ванную, а я сажусь перед подносами, источающими аппетитный аромат. Я смотрю в окно на море, которое мирно плещется о скалы, солнце бросает ранние ленивые лучи на поверхность залива Тигуллио. Итальянская Ривьера! С ума сойти, ведь не так давно мы с Рори мечтали побывать здесь. Сейчас я смотрю на Рори, стоящую в ванной, наблюдая знакомые движения, то, как она приоткрывает губы, когда подкручивает ресницы, как она склоняет голову набок в конце процедуры и слегка улыбается. Я обычно подкрадывался сзади, обнимал ее за талию и говорил: «Мона Лиза готова». Она недовольно мычала, но тем не менее целовала меня в щеку, прежде чем сообщить о миллионе дел, которые ей нужно сделать в течение следующего часа, и тут же срывалась с места.

Теперь она заканчивает наносить блеск для губ и садится на бархатный стул напротив меня, слегка улыбаясь.

– Привет. Вот теперь я готова.

– Ты одета в цвета «Рима». – Я указываю на ее зеленый наряд.

– Что? – Она опускает взгляд.

– Я имею в виду, ты сочетаешься с этой комнатой. – Я смеюсь, хотя это не смешно, и зачем я вообще это брякнул?

– О-о. – Она небрежно оглядывается по сторонам. – Да, наверное, так и есть.

– Ты не хочешь надеть..?

– Что?

– Нет, я…

– Что? Тебе не нравится, как я одета?

– Дело не в том, что мне не нравится. Наоборот, даже очень нравится. Просто сегодня мы отправляемся в поход.

– А-а-а. – Она кивает. – Я надену кроссовки. Это моя походная одежда.

– Окей. – Притормози, Нейт! – Отлично.

Она прищуривается.

– Типа, мы же идем в ненастоящий поход? На всех фотографиях из Чинкве-Терре в Instagram люди выглядят красиво.

– Ты тоже выглядишь красиво в этом наряде. Очень красиво.

– Когда мы в последний раз ходили в поход?

Слово «мы» что-то делает со мной, будто успокаивает.

– В Hollywood Bowl![22]

Она слегка улыбается.

– Тогда на нас была не походная, а спортивная одежда. И я бы сказала, что лен куда лучше пропускает воздух.

Я поднимаю руки, сдаваясь, и обнаруживаю, что искренне улыбаюсь. Такое ощущение, что мы просто болтаем, как делали это много раз раньше, и от обыденности происходящего у меня в груди что-то сжимается.

– Значит, твой наряд одобрен Индианой Джонсом.

Она кивает, но больше не улыбается.

– Мне просто хочется надеть именно это.

У меня сжимается грудь. Интересно, она старается хорошо выглядеть по какой-то особой причине. Ради Габриэля?

– Хочешь – надень. – Я стараюсь придать своему тону беззаботность. – Яйца?

Я передаю Рори пашот – это ее любимое блюдо.

– Да. Спасибо.

Мы обслуживаем себя сами, и пропасть между теми, кем мы были когда-то, и этими новыми странными людьми увеличивается с каждой порцией кофе, налитого в молчании из серебряного кофейника, с каждым кусочком авокадо, нанизанным на вилку в тишине.

– Ты носишь браслет? – спрашивает она, ее взгляд скользит по моему запястью.

– Оу. – Она сплела синие, оранжевые и зеленые нити, как делают дети, чтобы скрепить свою дружбу. – Да, почему бы нет?

– Ты не носил, когда я его тебе подарила. Это было почти…

– Два года назад.

– Два года. – Она качает головой. – Он ужасен.

– Нет! Он мне нравится. И еще больше мне нравятся воспоминания о том, как ты сидела за кофейным столиком, делала его, такая сосредоточенная.

Это вызывает у нее улыбку.

– Да, моя фаза осознанности. Я потратила, наверное, сотню баксов в художественном магазине. И все, что из этого вышло – ужасный браслет. Теперь ты можешь его снять, я разрешаю его сжечь.

Я играю концами нитей, пропуская их сквозь пальцы.

– Прости, теперь я привязан к нему.

– Не могу поверить, что ты его сохранил, – тихо говорит она.

– Рор, конечно же я его сохранил. Знаешь, когда ты ушла… я имею в виду, когда мы расстались, квартира опустела, и все, что у меня осталось, это твой запах…

– Мой запах? – Она хмурится.

– Твой удивительный запах! Как от костра. Как от сексуального костра, – спохватываюсь я. Боже, я несу чушь! – Мне было действительно тяжело, и… я не знаю… я рылся в старых вещах и нашел браслет. И с тех пор я его не снимаю. Я вчера не притворялся, Рор. Я о многом сожалею. Мне жаль, что я причинил тебе боль. Очень жаль! Очень.

Она кладет вилку. Кажется, впервые с тех пор, как мы расстались, она пристально смотрит на меня, не то чтобы сердито, но и не слишком приветливо.

– У нас были договоренности с поставщиками, Нейт. У нас была назначена дата. Мне пришлось все отменить, договариваться о возврате денег. Ты помнишь это, да? Я завернула все до последней тарелки в оберточную бумагу. Честно говоря, я понятия не имею, куда ты делся после окончания срока нашей аренды. Где ты сейчас спишь, с этой отвратительной картиной, которая раньше висела в нашей спальне…

– Эй! – слабо говорю я. – Ты говорила, что она тебе нравится.

Она имеет в виду первую и единственную покупку предмета искусства, сделанную мной на выставке в галерее. Везя ее домой, я чувствовал себя по-настоящему взрослым.

– Я солгала. – На ее губах появляется намек на улыбку. – Не представляешь, с каким удовольствием я отдала ее тебе после нашего расставания. Я счастлива оттого, что мне больше никогда не придется видеть этих жутких танцующих людей.

– Что ж, ты не одна так считаешь. Гаррет сказал то же самое.

Это мой младший брат, который, не стесняясь в выражениях, заявил мне, что я был гребаным идиотом, когда расстался с Рори.

– Мне всегда нравился Гаррет, – кивает она.

Я проглатываю кусочек идеально приготовленного яйца, не в состоянии насладиться его вкусом.

– Я сейчас прохожу курс терапии, Рор.

– О-о, да? – Она произносит это с преувеличенной беспечностью, словно не предлагала мне этого годами.

– Да. Наконец-то у меня получилось.

– Что ж, это хорошо… Я рада за тебя. Так что же значит твое появление здесь? Это часть твоего лечения?

– Это ни в коем случае не является частью моего лечения, хотя Оуэн, мой психотерапевт, одобрил эту поездку. Я многому у него научился. На самом деле, это совсем не весело – видеть те стороны себя, которыми не гордишься. Чувствовать, что за ними кроется. Я не очень умею прислушиваться к своим эмоциям, ощущать их в полной мере.

– Знаю. Я правда это знаю.

Я киваю.

– Хочешь сказать, что ты знаешь об избегающей привязанности?

Она смотрит на меня так, словно у меня две головы.

Я спешу продолжить, пока не растерял свою решимость.

– Оуэн считает, будто то, что я средний ребенок без особенных потребностей, наложило слишком большой отпечаток на мой характер. Старший ребенок – с синдромом Дауна, младший борется с зависимостью, а я – самый обыкновенный.

– Конечно. – Рори смягчается. – Ты был тем парнем, который все делал идеально. Твоя мама всегда говорила, что ты не доставлял им ни капли беспокойства.

– Да, но Оуэн заставил меня понять: я что-то закрыл внутри себя, мне приходилось игнорировать собственные проблемы, потому что у моих братьев они были куда более серьезные. Избегающая привязанность означает, что я постоянно воздвигаю барьеры, создаю дистанцию. Отрицаю… отрицал свои чувства.

Рори отрывает краешек хрустящей вафли и отправляет его в рот.

– Я могу это понять, – наконец говорит она.

– Когда я чувствую себя несчастным, мне хочется оттолкнуть всех. Теперь мне это ясно. Мне нужно было побыть одному после всего, что случилось в Дубае. Поэтому я оттолкнул тебя. Я был таким идиотом. Я оттолкнул тебя как раз тогда, когда ты больше всего нуждалась во мне.

Рори несколько раз моргает.

– Я даже не знаю, что произошло в Дубае. Ты мне почти ничего не рассказал.

Я прикусываю губу.

– Я потерял его. Сезара. Я опоздал.

Она кивает, и выражение ее лица становится более сочувственным.

– Это я знала.

Я продолжаю смотреть в окно, потому что, если взгляну на нее, во мне сломается нечто, помогающее мне держать себя в руках. Сезар был девятнадцатилетним парнем-идеалистом, который перебрался из Турции в Сирию, потому что хотел изменить мир к лучшему, хотел помогать людям. На следующий день после того, как он прибыл в Сирию, его похитил курьер, которому он доверился при переправке через границу. Вскоре после этого его родители получили известие о требуемом выкупе.

Как я оказался вовлечен в это дело? На самом деле, все началось с моего детства. Мой отец – дипломат, и, когда я был ребенком, мы жили в разных местах на Ближнем Востоке и в Африке, а наш дом находился в Вашингтоне. Я всегда общался с людьми разных культур, изучал разные языки. Моя бабушка – сирийская еврейка; когда я был ребенком, она жила с нами в Вашингтоне и говорила со мной только по-арабски, что впоследствии оказалось очень полезным для моей карьеры. Я знал, что хочу работать в международной сфере, как мой отец. Получил степень магистра в области международных отношений, затем первые несколько лет после окончания университета практиковался в Вашингтоне в крупной фирме по проектному финансированию. Большую часть времени я проводил в странах третьего мира, помогая им выбираться из нищеты, гасить долги и создавать новые политические, экономические и судебные системы. Вскоре я перешел на работу в международный фонд, содействующий строительству демократических структур в развивающихся странах, и даже выступал посредником в зонах военных действий.

Я часто путешествую, и поездки, связанные с кризисными ситуациями, – это совсем не гламурно. Когда началась «арабская весна»[23], я был посредником между противоборствующими сторонами. В 2012 и 2013 годах я несколько раз ездил в Сирию, пытаясь договориться о прекращении огня, но позже, когда вмешались русские и Асад одержал верх, я работал на расстоянии. Люди часто удивляются, что я до сих пор не поселился в Вашингтоне. Какое-то время я пробовал, но потом слишком большое расстояние между мной и Рори стало невыносимым, и я переехал в Лос-Анджелес, потому что для ее карьерных устремлений было важно находиться именно там. Я всегда поддерживал восходящую звезду Рори, был ее самым преданным болельщиком. К тому же, даже живи я в Вашингтоне, мне все равно приходилось бы большую часть времени проводить в полетах. Это странная работа, суть которой трудно объяснить людям со стороны, но которая порой приносит глубокое удовлетворение.

Около полугода назад мне позвонил коллега: «Сын моего друга пропал в Сирии. У тебя есть опыт работы в этой стране, тебе знакома обстановка. Можешь помочь?»

Что я знал о переговорах по освобождению заложников? Однако после бессонной ночи я, конечно, согласился. Я не мог ничего обещать и не стал бы участвовать в выплате выкупа или оказании услуг террористам, но я собирался приложить все возможные усилия, чтобы вызволить Сезара. За этим последовало два самых безумных месяца в моей жизни. Я проводил встречи в Париже, в Стамбуле, в Дубае. Я искал зацепки по всему Ближнему Востоку. Я встречался с шейхами, наркобаронами и торговцами оружием, чтобы докопаться до истины. Найти Сезара, живого или мертвого.

В конце концов, оказалось, что он мертв.

Это совершенно выбило меня из колеи. Хотя дело было не только в нем, но и в девочках-подростках из Сирии, которых отцы продали в секс-индустрию и привезли в Дубай наркобарону, заказавшему похищение Сезара. Девочки встретились со мной с большим риском для жизни. Они дали мне важнейшую информацию, которая в конечном итоге помогла выяснить, что случилось с Сезаром. Я потратил каждую свободную минуту, пытаясь вытащить их из этого кошмара, для этого требовалась координация с несколькими правительствами и организациями.

Наконец, две недели назад это произошло. У девочек появились новые документы и жилье в Европе. Они в безопасности.

– Рима и Йомна, мы их вытащили, – говорю я Рори.

– Те девочки? Боже, я много о них думала.

Я киваю.

– Они в безопасности.

Рори глубоко выдыхает.

– Это потрясающие новости.

– Наконец-то я снова могу уснуть.

– Ух ты. Так что…

– Я был полной задницей, Рор. Я был так поглощен своими мыслями, что не заметил, через что тебе пришлось пройти.

Она кладет вилку и смотрит себе на колени.

– То, что случилось с Сезаром, Римой, Йомной и с тобой… Я понимаю, насколько все это было ужасно. Но ты замкнулся, Нейт. Ты полностью отгородился от меня. Ты едва разговаривал со мной. Едва смотрел на меня. Я чувствовала, что все, что я делала, приводило тебя в бешенство. Когда я напевала что-то себе под нос, ты вел себя так, будто я намеренно пытаюсь тебя разозлить.

Я киваю, припоминая, как весь мир казался мне мрачной черной дырой. Я вымещал злость на ней, теперь я это осознаю.

– Я такой…

– И дело не только в этом. Я знаю, что тебе пришлось нелегко, но в то же время я чувствую, что… Не знаю, как сказать, чтобы не показаться дурой, но это был не единичный случай. Я имею в виду, ты всегда был…

– Я всегда попадал то в одну, то в другую безумную ситуацию на работе. Ты это имеешь в виду? Я понимаю, Рор. У тебя есть полное право так говорить. Я могу быть слишком… увлеченным, наверное. Эмоциональным, может быть. – Я выдавливаю из себя кривую улыбку. Не могу сказать, что теперь я менее эмоционален.

Но, к моему удивлению, вместо того чтобы критиковать меня, Рори говорит:

– Я понимаю. Будто весь мир лежит только на твоих плечах.

Я киваю и чувствую, как у меня сжимается сердце от того, что она так хорошо меня знает и понимает. Не могу поверить, что я все бросил… бросил ее.

Не могу поверить, что совершил так много ошибок.

– Я тоже это чувствую, – продолжает Рори, – если бы на меня обрушился сенсационный новостной сюжет и все было бы остро и важно, то я бы почувствовала, что, возможно, смогу что-то изменить. Или, по крайней мере, раньше так чувствовала.

– Скоро ты снова вернешься в отдел новостей. Они были полными придурками, уволив тебя из-за такой глупой ошибки.

Она пожимает плечами.