bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
14 из 18

В своих письмах руководителям КПГ из тюрьмы Моабит Радек противопоставлял их колебаниям жесткую линию российских большевиков, которых считал людьми дела, а не бесплодных мудрствований. Леви платил ему той же монетой, подчеркивая специфику условий, в которых живут и борются немецкие рабочие, выступая за постепенность и размеренность движения коммунистов к конечным целям своего движения. Согласно воспоминаниям его соратников, Леви неоднократно говорил, что если европейский пролетариат не придет на помощь Советской России, то в этой стране возникнет жесточайшая диктатура[352]. Эмиссаров Исполкома Коминтерна, чувствовавших себя хозяевами на заседаниях Правления КПГ в Берлине, он называл «туркестанцами»[353], а однажды в полемическом запале даже предложил «московским товарищам из Коминтерна» переехать в Копенгаген, чтобы быть поближе к сфере своей деятельности.

Один из таких эмиссаров, уже упомянутый выше Абрамович, после неоднократных пребываний в Германии в 1919 году рисовал малопривлекательную картину КПГ: «Партия, раздираемая внутренней борьбой, очень слаба, и теперь самой важной задачей является ее внутренняя реорганизация. Преследования, посыпавшиеся на партию вследствие того, что синдикалисты в своей последовательности докатились до испанских методов борьбы (т. е. терроризма, пассивной забастовки и прочих прелестей анархизма), отпугивают массы от партии. Средние слои вследствие полного отсутствия информации о нашей партии считают ее составленной из грабителей и разбойников»[354].

В начале своей истории КПГ, хотя и не являлась шайкой грабителей, все же находилась достаточно далеко от той модели партии профессиональных революционеров, которую построил Ленин в России и пропагандировал Радек за ее рубежами. Репрессии, обрушившиеся на КПГ на завершающем этапе германской революции, привели к тому, что отдельные региональные организации жили собственной жизнью без прочных контактов с центральным аппаратом[355]. После того, как была запрещена газета «Роте Фане», являвшаяся официальным органом ЦК КПГ, берлинская организация стала издавать собственную газету с таким же названием, которая отстаивала линию левой оппозиции. «Разброд и шатания» – такова была самая краткая характеристика партии, которую транслировали в Москву коминтерновские эмиссары.

Важной частью вопроса о недостатках партийного строительства являлся сюжет, связанный с «русскими деньгами». Оставленные советским полпредом Иоффе в ноябре 1918 года несколько миллионов марок были конфискованы правительством, деньги и драгоценности, которые привозили в Берлин агенты Коминтерна, зачастую распределялись без участия руководства КПГ. Леви настаивал на том, чтобы партийные организации на местах обходились без финансовой подпитки извне, ибо «русские деньги» приводят к коррупции аппарата, однако его голос так и остался неуслышанным. Лео Йогихес, третий человек в КПГ при Либкнехте и Люксембург, был менее щепетильным, обращаясь к Ленину: «Если у Вас имеется заграничная валюта (любая), пришлите по возможности крупные суммы», заделав их в двойное дно чемоданов[356]. После убийства Йогихеса Ленин потребовал немедленно отправить новую порцию денег немецким коммунистам, не уточняя их предназначения[357].


Лео Йогихес (Тышка)

Не ранее 1919

[Из открытых источников]


Как и Ленин, Радек рассматривал механическое изгнание левых на Гейдельбергском съезде КПГ осенью 1919 года как упущенный шанс внутрипартийной консолидации[358]. Находясь в тюрьме, он не имел возможности напрямую участвовать в подготовке съезда, но в личном письме к Леви высказался против организационного раскола. Если избавление от левых вождей представлялось ему позитивным явлением, то уход их рядовых сторонников противоречил курсу на «сплочение, а не на раскол сил, противостоящих капитализму»[359].



«Объективная ситуация благоприятна, наше движение и партия быстро растут»

Письмо лидера КПГ Л. Йогихеса (Тышки) В.И. Ленину

4 февраля 1919

[РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 3. Д. 267. Л. 1–1 об.]


Рут Фишер (Эльфрида Эйслер)

Декабрь 1922

[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 275. Л. 1]


Связной между Правлением КПГ и «салоном Радека» стала Рут Фишер, одна из основательниц австрийской компартии, в августе прибывшая в Берлин из Вены. На тот момент ей не было и двадцати пяти лет. Как шутили впоследствии в Коминтерне, миловидная и решительная Рут грудью прокладывала себе путь на высшие этажи коммунистической номенклатуры. Не последнюю роль сыграла в этом ее пусть и мимолетная, но все же весьма яркая связь с Карлом Радеком.

Находясь в тюремной изоляции, последний чувствовал себя свободным и от большевистской дисциплины, и от давления ленинского авторитета. В одной из своих работ он даже завел речь о «рабочем правительстве», коалиции социалистических партий как о лозунге переходного периода, т. е. паузы между двумя революционными волнами. Пусть опосредованно, но идеи умеренных коммунистов вроде Леви устами Радека транслировались в Москву, хотя в официальный лексикон Коминтерна они войдут лишь двумя годами позже, став основой тактики «единого рабочего фронта».

2.10. Секретарь Исполкома Коминтерна

По возвращении в Москву Радек первым делом отправился на деловой обед с Чичериным и Караханом, однако работы в Наркоминделе для него больше не нашлось. Его строптивый характер, неорганизованность и развязный язык никак не подходили для дипломатической работы, которая даже в условиях Советской России вернулась в традиционную колею. Бунтари и революционеры проходили теперь по линии Коминтерна, в который и был определен бывший «моабитский узник», на протяжении целого года выступавший в советской прессе главной жертвой мирового империализма и реформистского соглашательства.

Показательно, что он был введен в состав Исполкома 8 апреля 1920 года, в один день с принятием решения о созыве Второго конгресса Коммунистического Интернационала[360]. Затишье в стенах арбатского особняка, где разместился аппарат ИККИ, сменилось лихорадочной активностью. Было налажено делопроизводство, «дорогостоящие организации с многочисленным персоналом возникали за одну ночь. Интернационал стал бюрократическим аппаратом еще до того, как родилось настоящее коммунистическое движение», – делилась своими впечатлениями Анжелика Балабанова, покинувшая его ряды как раз в момент прихода туда Радека, что было также весьма символично[361].

Ее оценки опережали реальный ход событий. В первые годы своего существования Коминтерн был одним из зримых последствий Российской революции, и его зарубежные сторонники питали искренние надежды на то, что рост коммунистического движения вширь не только ослабит контроль представителей РКП(б) над отдельными компартиями, но и приведет к модернизации их идейной базы с учетом опыта и особенностей политической борьбы в той или иной стране. В то же время статьи Радека в прессе указывали на ту роль, которую продолжают играть в странах, только что получивших свою независимость, национальные чувства. Для его русских соратников это выглядело холодным душем, порождало подозрения не только в пессимизме, но и в капитуляции перед трудностями, в данном случае – в ходе советско-польской войны. На этой точке зрения стоял секретарь ЦК Преображенский, которого поддержал Ленин: «не пересаливать, т. е. не впадать в шовинизм, всегда отделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши»[362].


Делегаты Второго конгресса Коминтерна выходят из Смольного

Слева направо: М.И. Калинин, К.Б. Радек, Г.Е. Зиновьев, А. Балабанова, Дж. Серрати, Н.И. Бухарин.

19 июля 1920

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 66. Л. 1]


Действительно, в тот момент судьбы мировой революции, как она виделась большевикам, еще далеко не были предрешены. Коминтерн, как и сам большевистский режим, находился перед важной исторической развилкой. Многие иностранные наблюдатели ожидали, что на предстоящем конгрессе Коммунистический Интернационал заявит о себе как о самостоятельном политическом субъекте, избавившись от «русской скорлупы». Не стесняясь в выражениях, Радек именно в таком ключе выстроил свой доклад о международной работе на Девятом съезде РКП(б). Согласно архивной стенограмме (этот пассаж не попал в опубликованный протокол съезда) он заявил: «Когда товарищи из Москвы посылали товарища в Европу от имени Исполкома и говорили: делайте все по-русски, это было связано с полным непониманием положения на Западе»[363].

В процессе подготовки конгресса между членами РКП(б), откомандированными для работы в Коминтерне, разгорелась борьба за то, кому будет поручено подготовить его ключевой документ – условия принятия в международную организацию коммунистов так называемых центровиков, т. е. левых социалистов, покинувших Второй Интернационал и еще не создавших собственное интернациональное объединение. На заседании ИККИ 18 июня 1920 года Радек так обосновывал значение данного пункта повестки дня: «…существует опасность, что под давлением масс правые, реформистские или центровые вожаки старой социал-демократии, старого Интернационала перед лицом крушения этого Интернационала будут пытаться подменить коммунизм деятельный фразами о коммунизме, что они готовы подписать на бумаге всякие заявления о „диктатуре пролетариата“, о советской власти, дабы в решительный момент удержать рабочих от этой борьбы»[364].


Евгений Алексеевич Преображенский

Декабрь 1922

[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 272. Л. 1]


В то же время он жестко выступил против попыток запретить участие в работе предстоящего конгресса тем представителям левых социалистов, кто в годы мировой войны поддержал линию на «защиту отечества». Нам нужен не маленький кружок, который собирается время от времени, подчеркнул новоиспеченный секретарь Коминтерна на заседании ИККИ 28 июня, а широкое международное движение. Но если брать на учет за рубежом только совершенно безгрешных революционеров, то в Третий Интернационал принимать будет попросту некого[365].


Второй конгресс Коминтерна должен был войти в историю как начало новой эпохи в истории человечества.

Эскиз обложки альбома конгресса, предложенный Б.М. Кустодиевым

Июль 1920

[Из открытых источников]


История с приглашением на конгресс делегаций «сочувствующих» имела свое продолжение уже после начала конгресса. Прибывшие с опозданием делегаты от КПГ поставили перед Исполкомом Коминтерна ультиматум: если «леваки», изгнанные из партии на Гейдельбергском съезде и образовавшие собственную коммунистическую группу (КРПГ), будут допущены в зал заседаний, то мы сразу же возвращаемся обратно в Германию. «Наши товарищи считали это недопустимым, опасаясь, что равноправный допуск синдикалистских, более или менее антикоммунистических организаций, приведет к нежелательным изменениям характера Коммунистического Интернационала», – вспоминал один из участников дискуссии[366].

В ходе самого конгресса Радек был одновременно и правой рукой, и скрытым оппонентом Зиновьева. Не случайно последний сразу же после завершения конгресса с радостью сообщил своему личному эмиссару в Берлине, что Радека удалили из Коминтерна[367]. Благодаря своему участию в работе Циммервальдского движения Радек сохранил прочные контакты с левыми социалистами, да и вообще выглядел после возвращения из Берлина настоящим иностранцем, несмотря на членство в РКП(б).


Делегаты Второго конгресса Коминтерна в Большом Кремлевском дворце. Во втором ряду слева направо: неизвестный, председатель Совнаркома Украины Х.Г. Раковский, К.Б. Радек, делегаты Украины Д.З. Мануильский, С.И. Гопнер, Н.А. Скрыпник

23 июля – 6 августа 1920

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 129. Л. 1]


На первых порах он пытался внести в работу международной организации коммунистов европейский дух. Выступая на заседании Исполкома 28 июня 1920 года, наш герой подчеркнул, что руководство Коминтерна «не может играть роль папы [Римского. – А. В.], который все решает согласно своему усмотрению. Очень полезно и даже необходимо, чтобы члены Исполкома установили свою точку зрения, споря с другими партиями»[368]. Он сохранил способность восставать против политики, которую считал роковой и даже гибельной. К началу конгресса части Красной армии, двигаясь на Запад, овладели Вильнюсом и Минском, развернули наступление в направлении Варшавы[369]. Радек, поддержанный рядом немецких и польских коммунистов, считал, что вторжение в Польшу сплотит местный рабочий класс вокруг буржуазии, позволит поднять на щит националистические лозунги. Кроме того, они не хотели давать пищу западной пропаганде, трубившей о «красном империализме».

Однако победила радикальная точка зрения – «прощупать красноармейским штыком, готова ли Польша к советской власти». Уже после завершения конгресса Радек говорил, что у девяти десятых его делегатов наступление на Варшаву вызвало неподдельное удивление[370]. На партийной конференции в сентябре он не щадил авторитета вождя: «Теперь т. Ленин показывает новый метод собирания информации: не зная, что делается в данной стране, он посылает туда армию. Я спрашиваю, товарищи, неужели у нас нет других методов, при помощи которых мы могли бы получить те же самые результаты в смысле ознакомления с положением в стране?.. В основе нашей ошибки лежала переоценка зрелости революции в Центральной Европе, и поэтому мы не должны в будущем догматически подходить к вопросу» об интервенции в другие страны с целью их советизации[371].

Впрочем, несмотря на свой острый язык и шокирующую прямолинейность, Радек быстро усвоил правила и привычки, утвердившиеся в руководстве РКП(б) под влиянием опыта Гражданской войны. Отстаивая свою точку зрения в узком кругу партийного и коминтерновского руководства, на пленарных заседаниях конгресса и массовых митингах в его честь он неизменно выступал со стандартным набором патетических лозунгов, соответствующих генеральной линии РКП(б).

На церемонии закрытия конгресса в Большом театре 7 августа 1920 года Радек провозгласил: «…польский рабочий класс великолепно знает, что Советская Россия идет не для того, чтобы уничтожить независимость польского народа, а напротив, чтобы помочь польским рабочим разбить цепи, которые наложены на них капиталистами Польши и Антанты»[372]. Естественно, такое мнение польского рабочего класса собравшиеся встретили бурными и продолжительными аплодисментами.


Джон Рид

Художник И.И. Бродский

1920

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 22]


Джачинто Серрати

Художник И.И. Бродский

1920

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 38]


За несколько часов до этой церемонии состоялось первое заседание Исполкома Коминтерна нового созыва. Совершенно неожиданно оно едва не обернулось дворцовым переворотом – после того, как Зиновьев назвал кандидатуры в Малое бюро ИККИ, которому предстояло стать органом оперативного управления международным коммунистическим движением, Леви предложил создать пост «политического генерального секретаря» и назвал имя Радека[373]. Его поддержали Серрати и американский делегат Джон Рид.

Зиновьев не мог скрыть своего удивления таким демаршем: «…для меня неожиданно предложение германской компартии». Поднаторевший в партийных интригах, он, вероятно, решил, что за ним стоит его главный соперник, мобилизовавший своих сторонников. Зиновьеву пришлось раскрыть карты: Карл Радек не может войти в Малое бюро Исполкома, потому что на днях отбывает в Польшу – «там теперь разрешается очень многое». Председатель ИККИ буквально уговаривал иностранных членов Исполкома: «Когда вы к этому вопросу подойдете с интернациональной точки зрения, вы согласитесь с тем, что такой польский революционер, как Радек, должен быть скорее в Польше, чем сидеть в Интернационале, где он может быть заменен кем-нибудь другим»[374].

Крах польского наступления Красной армии дал Радеку очередной шанс заявить о себе как о коммунистическом диссиденте. Выступая на Девятой конференции РКП(б) в сентябре того же года, он осторожно выразил надежду на то, что преподанный классовым противником урок изменит атмосферу в Коминтерне. «Я думаю, что после опыта поражения под Варшавой мы будем более тщательно взвешивать соотношение сил. Но я говорю, что, если мы хотим правильного поворота в общей политической линии, чтобы не обращаться потом в бегство, необходимо, чтобы на Коммунистический Интернационал не переносилась та уверенность, которую имеет ЦК по отношению к русским делам»[375].

Его слова звучали как ультиматум, от которых успела отвыкнуть партия, уже три года пользовавшаяся безраздельной полнотой власти: ЦК РКП(б) «знал и знает, что в этом вопросе я буду с германскими товарищами. Я требую, чтобы ЦК, его представители в Интернационале работали над тем, чтобы быть действительными руководителями в международном масштабе, а не считали себя авторитетнейшими и безоговорочными руководителями, мнение которых должно приниматься безоговорочно и которые могут со дня на день менять свои линии», не допуская никаких возражений[376].

Эмоциональное выступление Радека на конференции РКП(б) не прошло бесследно. У него появился влиятельный покровитель, который разделял его опасения относительно судьбы только что зародившегося коммунистического движения, – Лев Троцкий. Вслед за Радеком он признал, что за рубежом итоги Второго конгресса «истолковываются как организационное закрепление диктатуры РКП в международном масштабе»[377]. Политбюро, которому было адресовано это письмо Троцкого, не сочло его достаточным поводом для обсуждения.

2.11. Открытое письмо КПГ

Несмотря на пышный прием в Москве и неоднократные встречи с Лениным и другими лидерами РКП(б), которые подтверждали мнение, что КПГ находится на особом счету у Коминтерна, лидеры партии вернулись в Берлин разочарованными, если не сказать подавленными. Работа Второго конгресса затянулась почти на месяц и была неожиданно свернута по приказу сверху («русские товарищи» сосредоточили свое внимание на событиях под Варшавой), организационной перестройки ИККИ провести не удалось, идея Леви о назначении Радека генеральным секретарем Коминтерна лишь углубила взаимное недоверие лидера КПГ и всесильного Зиновьева.

Немецкие делегаты вновь и вновь выражали свои претензии по поводу представителей ИККИ в Берлине, несогласованная деятельность которых создавала организационную неразбериху и серьезные проблемы в коммуникации компартии с Москвой. Формально идя им навстречу, Исполком провел решение о роспуске Амстердамского бюро и Берлинского секретариата, мотивировав это тем, что они имеют тенденцию противопоставлять себя ИККИ[378]. Однако на деле все оставалось по-прежнему: денежные субсидии партия получала через доверенное лицо Зиновьева – Якова Рейха, который использовал их для продвижения своих сторонников и завоевания левых социалистов.

Интрига развивалась и с противоположной стороны. В Москве Радек показал Паулю Леви письма Рейха, в которых тот давал нелицеприятные оценки руководителям КПГ. Вернувшись в Берлин, Леви поставил вопрос о недопустимости слежки и дискредитации Правления партии[379]. О том, что делегация КПГ вернулась из Москвы обиженной холодным приемом и настроена «антирусски», доносили и другие представители ИККИ в Берлине[380]. Рейх добавлял к этому, что немцы намереваются взять издательское дело (а значит, и значительную часть финансовых субсидий) в свои руки, чтобы в будущем работать без посредников[381].

Разочарование немецких коммунистов итогами конгресса было зафиксировано даже руководителем русского отдела Министерства иностранных дел Германии Аго фон Мальцаном. Его информатором стала сама Клара Цеткин, сообщившая, что паломники в Москву «испытали там в материальном плане серьезное разочарование и недоедание». Похоже, чиновник МИД услышал только то, что хотел услышать, и явно недооценил иронии своей собеседницы, которая пообещала ему «не применять коммунистический принцип социализации женщин в границах Германии»[382].

29 августа 1920 года Леви выступил перед берлинскими рабочими в цирке Буша с докладом об итогах Второго конгресса Коминтерна, который был выдержан в восторженных тонах. Однако в узком кругу тональность его рассказов о впечатлениях, полученных в Москве, была совершенно иной. Отчет Председателя партии на Правлении КПГ был наполнен «ненавистью и глубоким пессимизмом… мы все были настолько шокированы, что даже не стали открывать дебаты», утверждал один из участников заседания[383]. Среди прочего он говорил о том, что Москва превратилась в Мекку, куда все правоверные обязаны ехать на поклон. «Русские вожди опьянены своими победами», никто из них, кроме Радека, не имеет ни малейшего представления о немецких делах, а сам Радек не решается перечить догматизму Ленина[384].

Отношения КПГ и ИККИ до и после Второго конгресса являлись наглядным примером того, что робкие попытки компартий сохранить самостоятельность хотя бы в принятии оперативных решений и избавиться от мелочного контроля Центра были обречены на неудачу. На заседаниях конгресса Леви неоднократно выступал с предложениями и замечаниями, которые не вписывались в помпезный сценарий. В то же время он внес немалый вклад в создание культа непогрешимости большевиков, заявив в одном из выступлений, перефразируя слова адмирала Нельсона: «Россия рассчитывает, что каждый исполнит свой долг»[385]. Действительно, безоговорочная верность идее и практике Советской России стала решающим критерием, который отделял коммунистов от прочих левых сил. Впоследствии Зиновьев не удержался от соблазна объявить, что раскусил ренегатскую сущность лидера КПГ уже летом 1920 года, когда тот являлся, «в сущности говоря, не осознавшим себя меньшевиком»[386].

Выстраивая вертикаль власти и подчинения, Исполком пытался замаскировать ее помпезными декларациями о равноправии всех секций Коминтерна, в которые чем дальше, тем меньше верили зарубежные рабочие. Показательными были тон и стилистика обращения ИККИ к членам НСДПГ, призванного опровергнуть тезис о «русской диктатуре» в коммунистическом движении: «Все те бешеные вопли и совершенно неприличные жалобы на мнимое засилье русских коммунистов, которые несутся теперь со страниц газет правых независимых, являются простым проявлением самого низменного национализма и попыткой разжечь самые грубые шовинистические инстинкты отсталых масс»[387].

Назревавший конфликт на какое-то время был погашен обычным способом: «присылка денег изменила настроение ЦК», – сообщал Рейх в Москву 7 октября 1920 года[388]. Во время пребывания в Германии Зиновьева (он приехал на съезд НСДПГ, где большинство делегатов проголосовали за слияние их партии с КПГ) стороны договорились о том, что параллельное информирование ИККИ сохранится, Рейх и далее сможет присутствовать на заседаниях Правления германской компартии[389].

Разрыв Леви с Коминтерном произошел после того, как он вместе с Цеткин принял участие в съезде итальянских социалистов в Ливорно, оба немецких представителя выразили возмущение тактикой выкручивания рук, которую проводили на съезде посланцы ИККИ. Через два месяца, в марте 1921 года группа «левитов» выступила против попытки организации в индустриальном районе Мансфельд-Галле в Центральной Германии вооруженного восстания, к которому подталкивали КПГ эмиссары из Москвы. Попытка была неподготовленной и дилетантской, сопровождалась провокациями партийных активистов и завершилась большими жертвами среди рабочих, взявших в свои руки оружие[390].

Лебединой песней «левитов» явился документ, который был опубликован еще до этих событий и мог бы увести КПГ в сторону от подобных авантюр, открывая для нее перспективу встраивания в национальную политическую повестку. 8 января 1921 года в газете «Роте Фане» появилось Открытое письмо Правления партии, обращенное ко всем рабочим партиям и профсоюзным организациям. В научной литературе расходятся мнения о том, кто был его автором, Пауль Леви или Карл Радек, однако это и не так важно. Несмотря на мелкие конфликты, оба разделяли точку зрения, что в условиях отступления революционной волны следует сосредоточиться на перегруппировке собственных сил, не идя на новые авантюры.

В Открытом письме был сформулирован призыв к совместным действиям в защиту социальных завоеваний германской революции, против урезания зарплаты, нищеты и голода. Речь шла о введении средней нормы пособия по безработице, продаже продовольствия неимущим по сниженным ценам, уплотнении жилплощади, которую занимали буржуазные элементы. К традиционному для левых партий требованию объявить амнистию всем политзаключенным авторы письма добавляли призыв к немедленному восстановлению дипломатических и торговых отношений с Советской Россией.

На страницу:
14 из 18