Чары, любовь и прочие неприятности. Рассказы слушателей курса Ирины Котовой «Ромфант для начинающих». Книга 1

– Дело доброе, – согласилась Беляна. – Только старые боги нам будут заступой, когда спустится с горы сам змеиный царь.

Вновь привиделась лужа да сияющий лик, медвяные глаза, золотые кудри. Вновь послышался страшный шёпот: «Ты моя, я тебя пожелал!»

– Дитятко, не дрожи, как листок. Проку нет страшиться грядущего, всё равно ничего не изменишь, – Беляна зашагала по узкой тропинке, проложенной к кособокой избе. – Пробудился змеиный царь, повелитель Чёрной горы. И отсюда его силушку чую, даже идолы побурели ликом. Ждут нас чёрные, лютые дни, если жертвой их не отвести, не отдать во тьму светлую душу.

– А что нужно царю змеиному? – не сдержалась, пошла за ведуньей, жадно слушая каждое слово.

– Одиноко Змею в горе, вот и ищет себе подругу. Прежде раз на дюжину лет ждали гонцов по округе, в каждом селении девку готовили, нетронутую, нецелованную, красой и умом богатую. Собирали тех девок, будто скот на убой, да сгоняли по весне в лес Шуршащий, на смотрины к царю змеиному. Какую выберет, к той и сватов шлёт, оборотней змеиных, с богатыми дарами для всего села. Вроде честь особая и почёт… Но через год ту красавицу находили в лесу, холодную, белую, будто кровушки всей лишилась. И в животе у бедняжки обнаруживалась дыра, полная змеиных скорлупок. Натешился царь, налюбился, да только потомство его таково, что бабе людской не выносить. Жрали детёныши мать изнутри, а как выпили кровь, так наружу полезли.

Против воли всё это представилось, и мурашки пошли по коже. Чур меня, чур, оградите, пращуры, заслоните от выбора царя змеиного!

Беляна тем временем завздыхала, отворяя калитку с заросший сад:

– Уж полвека не слыхивали о царе, не водили жертвы в Шуршащий лес, забыли, как кланяться Чёрной горе. Да вещают боги: пробудился царь, ищет себе полюбовницу. По осени клич полетит по округе, и нашу деревню зацепит. Входи, девонька, угощу медком, травы крепкие заварю. Расскажу ещё про царя змеиного.

Я шагнула за порог, низко склонившись, коснулась пола рукой. Положила хлебный мякиш в запечье, в мисочку налила молока. Не убудет у богов от пары глотков, а домового нужно уважить и пращурам-хранителям поклониться.

Беляна хмыкнула и покивала, зашуршала по полкам, собирая на стол.

– Угощайся, девонька, а я печь растоплю, травяной напиток тебе сготовлю.

Бабка ловко поколола на лучины чурочку, сложила в очаг бересту да поленца, пошептала, дунула – и вспыхнуло пламя. Сразу стало теплей и светлей.

И тогда среди трав и кореньев, среди глиняных горшков с пахучими мазями, сушёных лягушек и крысиных хвостов разглядела я самое главное – ларчик с грамотками берестяными, где записана доля целой деревни. Каждого, кто у нас нарождался, через три дня несли на капище, на ночь оставляли под идолами, прикрыв от хлада лишь куском бересты. Зима ли, жара или дождь проливной – никто не противился, соблюдал обряд, и даже новый бог нас не выправил. Потому как поутру младенчик был жив, лыбылся и угукал, точно боги всю ночь держали в руках, согревая своим теплом. Зато на бересте проявлялись резы, в которых читалась дальнейшая жизнь. Ведунья грамотки собирала, волю божью хранила в ларце. Лишь она толковала резы, знала, кому что назначено.

Правда ли отдана я Некрасу? Или мать с отцом воспротивились доле, что положена старшей дочери? Не счастье мне назначено, а змеиный венец, год в подземном логове чудища, а потом – тишина холодного леса да кровавая дыра в животе! Вдруг Некрас – мой единственный шанс на спасение? Выйти замуж, девичество потерять?

– Всякую судьбу, моя лапушка, – заметила Беляна мой пристальный взор, – можно прочесть и так, и эдак. Лишь жизнь рассудит, где ложь, где истина. Береста – это блажь богов, не приказ. Ведёт в пути только сердце горячее.

– Расскажи ещё про царя.

– Ой ли, надо ли слушать тебе? У меня лишь сказы, у тебя – глаза. С детства к Чёрной горе притянуло, по лесу Шуршащему провело. Даже имя с горой повенчано: Огнеслава, огонь и лава. «С» в серёдке, что шелест змеиный.

– Расскажи.

– Ну, изволь, красавица. Царь тот подземный ликом хорош, и богатства его немеряны. Все окрестные гады ему подчиняются, а ещё – природные силы. Может засуху наслать, недород и голод. Может затопить поля и деревни. Грозен царь, но бывает и добр, хитёр, как змея, и благороден. В человеческом облике – дивный воин небывалой, сказочной красоты. В змеином же виде – чёрен, огромен, драгоценным каменьем сверкает в ночи. А на главе – золотой нарост обозначением царской власти. Вот и отвар, угощайся, девица, сердцу разбитому будет в помощь.

Я хлебнула из глиняной чашки, закашлялась, стало так горько, что даже зубы свело. Торопливо черпнула медку, рассосала. Снова глотнула отвар. Горечь и сладость в едином мгновении, даже глаза прояснились, стали лучше видеть в тёмной избе. Беляна всмотрелась и покивала, будто о чём-то спросила богов и получила краткий ответ, которого ждала долгие годы.

– Как-то мимо проезжал чужестранный купец, через нас спешил в земли татарские. Услыхал про Змея, побежал в лес Шуршащий, к самому подножию Чёрной горы. Долго звал, земно кланялся, на колени вставал, простирался ниц, как перед идолом. Принял его грозный царь змеиный, долго беседовал, в гору впустил. Купец, воротясь, был светел лицом и всё твердил про великое чудо и небывалую честь. Странно он Змея тогда обозвал: Кала Наг, что по-ихнему – Чёрный Змей. А ещё сказывал про йоху татарских, которых тоже хотел разыскать, мол, опять же и люди, и змеи…

Я уже не слушала бабку. В голове стучало: Кала Наг, Чёрный Змей. И хотя успела сложить слова, обморозилась нутром, ужаснулась, доверчивым сердцем не вышло принять, что Кала Наг и Кална – одно и то же.

Шуршащий лес встречал тишиной.

Не скрипели деревья, не шелестела трава, не жужжали шмели в сладких ландышах. Не спешили убраться с дороги глянцевые шустрые ленты змей. Было сумрачно, зябко, за Чёрную гору зацепился клок грозовой тучи и набухал, впитывал влагу, сверкал сполохами молчаливых зарниц.

Никто не ждал меня, не встречал, на знакомой поляне не возился со змеями, наигрывая им на свирели. Чудилось, что лес онемел, а затем и умер в тоске. Что хозяин его далеко, оттого и померкли все чудеса.

Я семидневок пролежала в горячке, не в силах понять и принять. Не желая представлять, но в бредовых видениях всё равно узнавая себя в хладном теле, что оставили в ближайшем леске сгубленной игрушкой царя.

Остановившийся навеки взор, отвергнутый небесами. Стеклянные глаза, точно бусины, поседевшие от боли и ужаса волосы. Кожа белая, блёклая, без единой кровинки, за год так и не познавшая солнца. И ужасная дыра в животе, из которого вышло потомство змеево, выгрызшее всё нутро.

Не верилось, что Кална – тот самый Кална! – способен сделать со мной такое и даже не оплакать после кончины, просто выбросить мёртвую из норы. Почему-то хотелось спросить, убедиться, посмотреть ведуну в глаза. И упасть к нему в объятья, когда оправдается, когда посмеётся над глупой ошибкой доверчивой деревенской девки. Ну мало ли под солнцем странных имён!

Мне было страшно до одури. Наверное, если б вокруг всё шуршало, я бы дёргалась от каждой травинки и сбежала из волшебного леса, чтобы больше в него не войти. Но и тишь глухая меня пугала. Я кралась по тропе к синему озеру, туда, где прежде цвела сон-трава, а теперь снежной пеной белела кислица. Мне чудилось, если Кална в лесу, он должен быть непременно там.

Озеро, зеркалом отражавшее небо, было что застывшая капля свинца. Казалось, сделай шаг на поверхность, и пройдёшь, как посуху, до самой горы. На крутом берегу сидел Кална и всё смотрел в неживую воду, точно силился знаки прочесть. На меня не глянул, не улыбнулся, кинул камень и следил за кругами, потревожившими сонную гладь.

– Зачем явилась? – спросил он у озера.

– И давно ты меня учуял?

– С первого шага в моём лесу. Я ведь слышу стук твоего сердца, различаю среди прочих биений.

– А тогда, на реке, с медведем?

– Ты упала в поток, и я пришёл. Все реки, озера и прочие воды вокруг горы подчиняются мне.

Он даже не пытался скрываться, не шутил, не отмахивался от дурёхи, прибежавшей с глупыми страхами. Признавал свою природу и смирялся с потерей.

– Ты меня обманул, – укорила я.

– И когда же я, грешный, успел?

Мне почудилась улыбка в его словах, невесёлая, колкая, будто лёд. Жалящая, как крапива. Разве он обманывал, предавал? Я сама напридумывала чепухи, ведуном назвала, змееловом. Даже имя не скрыл, про купца рассказал. И про то, что змея слышит сердце и может узнать своего человека. Он просто бродил по Шуршащему лесу, дружил со змеями, на свирели играл. А я сочиняла про него небылицы, вписывая в привычный уклад.

– Облик сменил! – всё упрямилась.

– Истинный вид тебя напугал, – он встал на ноги и резко развернулся ко мне.

Не было больше нескладного Калны. Возле озера стоял грозный царь змеиный, Кала Наг – по назвищу чужестранца. А по-нашему – Змей, Великий Полоз, искуситель и обольститель. Красивый до ярких кругов в глазах: губы алые, щёки бледные, фигура статная, плечи широкие. Волосы – звонкое золото, но встречались в прядях серебро и медь, складываясь в узоры, в потаённые змеиные знаки. А глаза – медвяные, тёплые, да только в них боль и гнев.

– Обманул, запутал и обольстил, – всхлипнула я и заплакала, крепко сжав кулаки. – Поманил неразумную лаской, чтобы сделать своей и убить. Неужели заслужила подобную смерть? Чем обидела тебя, разозлила?

– Огнеслава…

– Стой и молчи! – я совсем не умела говорить с царями, для меня он ещё оставался Калной, милым родным змееловом. – Скольких девушек ты загубил, сколько тел застывших сбросил с горы? Человечинки вновь захотелось? Для чего ты влюбил меня, Кала Наг, если знал, что другому завещана? Я же с детства связана словом богов!

Он шагнул, протянул ко мне руки. Но запнулся и не стал прикасаться.

– Замуж собралась за Некраса? Хочешь сбежать от судьбы? Ну, изволь, пусть будет по-твоему. Отрекись от всего, что тебе желанно. Только больше в мой лес не ходи, не буди во мне чудище плотоядное. Государю чужого добра не надобно.

Он помолчал, хмуря тёмные брови, густые, что соболиный мех, такие странные на бледном лице в ореоле золотистых кудрей.

– Много ль вины моей в тех смертях? Змея никогда не кусает напрасно, она защищается и защищает. Разве искал я себе невест? Это люди тащили в мой лес красавиц – жертвами на потеху чудовищу. Проще выбрать да откупиться, златом-се́ребром одарить родню, а по весне отпустить восвояси. Да вот только когда выходил из спячки, девушек в горе уже не было. Сами сбегали и гибли в лесу, по зиме защищённом заклятьем.

– А змеиные скорлупки в утробах? – я рыдала, не могла успокоиться.

Кална ухмыльнулся, тяжело и жёстко:

– Что ж, была среди жён и такая. Но мои ли змеёныши сгрызли нутро? Обольстила друга, подбила на бунт… Кем была, того породила! От подколодной змеи разве вылупится человек? Вот и с тобою та же беда, чем ты лучше прочих девиц?

– Ты ещё смеешь меня попрекать?!

– Если любишь всерьёз, как говоришь, принимай меня таким, какой есть. Не придумывай ведунов-змееловов. А не можешь расстаться с мечтами – это уже не любовь. Разве моё преступление, что женские думы столь быстротечны?

Я смотрела на него сквозь слёзы. Впитывала образ, оставляла в памяти, прежде чем проститься навеки. Попросила, давя затаённый ужас:

– А ты можешь обернуться Змеем? Покажи, какой ты, змеиный царь!

Кална усмехнулся, пожал плечами:

– Думаешь, так проще расстаться? Ну, изволь, любуйся, красавица!

Он окутался плотным туманом, вдруг поднявшимся до горы.

А когда пелена рассеялась, возле озера свивал кольца Змей, иссиня-чёрный, сияющий, будто скол антрацита на солнце. В чешуе тут и там сверкали каменья, нарост на голове отливал чистым золотом, точно мягкие кудри собрали в пучок и обернули камнем. На хвосте красовалось кольцо, то самое, с бирюзой-калаигом, что я приняла за обручье. Медвяные глаза с вертикальным зрачком внимательно изучали меня, завораживали, поглощали, отнимали последнюю волю.

«Сделай всё сейчас! – молила я мысленно. – Не играй в благородство, не мучай меня! Убей сразу, одним ударом!»

Змей стрельнул раздвоенным языком, миг – и уже обвил меня, сладко зашипел в самое ухо:

– Нравлюсссь даже таким?

Кольца сжались плотнее, заскользили по телу, задевая чешуйками разные точки так, что я застонала в голос, забилась в сладких объятиях. Голова застыла напротив меня, глаза неотрывно смотрели в глаза, наслаждаясь моим бессилием, безволием и покорностью. А кончик хвоста скользнул по ноге, бесстыдно забираясь под сарафан, чтоб коснуться потаённого женского места…

– Хватит, – потерянно взмолилась я и зажмурилась, обрывая контакт. – Отпусти меня, царь Чёрной горы. Больше я не войду в твой лес, не потревожу покоя. Вернусь к людям и попробую жить как все!

Руки сделались свободны, вздохнулось легко. Тишина и покой мёртвого леса.

Я немедленно распахнула глаза, только рядом не нашлось ни человека, ни Змея, лишь круги на свинцовой воде.

Я не помнила, как дожила до лета. Больше не было в мире ни вкуса, ни запахов, ни солнечного света, ни цветения трав. Всё стало серое, пресное, безразличие затопило меня, затянуло, как ряска убивает пруд, прежде чистый и полноводный, но отныне обречённый сгнить чёрным болотом. Не осталось радости в мире, всех одарили, кроме меня.

Некрас ходил гордый, счастливый, похвалялся битвой со страшным медведем. Заступился за девицу, та и сдалась, согласилась справить осенью свадьбу. Матушка тоже была довольна, собирала в лесу раннюю ягоду, варенье варила на пироги. Будет осенью пир всем на зависть.

Сестрица пыталась подбодрить, мол, сердечная боль уйдёт, и мир снова расцветёт яркими красками. Главное, выбрала верно, и с Некрасом заживу всем на зависть!

Лишь Егорка присмирел да затих, всё ходил на речку, где встретил медведя, и что-то шептал текучей воде. Я однажды подслушала и обомлела.

– Как ты мог! – укорял братишка. – Как посмел уступить её нелюбимому, обречь на вечную муку?!

Иногда мне самой казалось, что лучше уж хладным телом в лесу, с прогрызенным изнутри животом, чем этот кокон нескончаемой боли, что спеленал мою душу. Опалило любовью, сожгло дотла, остался лишь горький пепел взамен прежней радости бытия.

Мне не снились ни Кална, ни Змей, не чудились лики в лужах у дома, не подглядывали из зеркал. Отпустил царь змеиный, отрёкся, будет иную невесту искать, сватов в соседнее село подошлёт. Целый год миловаться с девицей станет, гладить её, чешуёй обвивать, доводя до сладкого стона…

В глазах темнело, зубы смыкало. Я ночами тайком касалась тех мест, что ласкало его гибкое тело. Всё горело и болело, просило ещё, настойчивей, жарче, до крови…

Надо стерпеть. Переждать. Я справлюсь с мороком и буду жить. Когда выйду замуж, фантазии сгинут. Нарожаю Некрасу детишек. Вот уж кто знает, как девку развлечь, как ей приятное сделать!

Я нашла лишь один способ спастись. Чтоб разрушить возникшую связь, чтоб отвести приворот змеиный, нужно дожить до Купальской ночи.

В эту пору все пред богами едины. Проверяет Иван Купала любовь человеческую на крепость.

Не стала противиться сестрице Оксане, позволила увлечь себя в хоровод, и цветы собирала, и венки плела, в реке очищалась вместе со всеми. Только боль плескалась у горла, будто саму себя предавала, вырубала цветущий сад, чтоб засеять поле репейником.

Сколько боли может стерпеть душа, навсегда лишённая счастья?

Венок со свечой далеко уплыл, дальше всех по реке, не догнали. Брак мой будет счастливым и долгим. У Аглашки же веночек сразу утоп, крутанулся на месте и пошёл на дно. Со слезами Аглая сбежала в деревню и уже не вернулась в огненный круг.

Когда прыгали с Некрасом через костёр, ярким пламенем опалило руки, нежданная вспышка развела их прочь, но почти сразу Некрас поймал, накрепко ухватил ладонь, а потом всем бахвалился пылкой любовью. Только мне от того легче не стало. Тоска гнула меня, ломала, то и дело я тишком вытирала слёзы, жалуясь на дым от костра.

Когда девки и парни вновь встали в горелки, Некрас утянул меня в лес. Втиснул в дуб и сам привалился всем телом. Укусил губами за шею, присосался поцелуем под ухом:

– Любушка моя, невестушка, Лавушка. Справим свадебку сегодня, не могу больше ждать! В ночь Ивана Купалы совершаются браки, что угодны любым богам!

Руки жадно шарили по рубахе, комкали ткань на груди. Порвать не посмел, тискал так, вжимаясь в меня всё сильнее, всё яростней, уже не в силах бороться со страстью, захлестнувшей его, как потоп.

А я стояла столбом и гадала, так ли страстен он был с Аглашкой, опоившей его вином? Сколько раз излился в её лоно семенем? Впрочем, разницы никакой. Лучше так, чем хладным трупом в лесу, изувеченной игрушкой царя.

Я затем ведь и шла на гуляния. Чтоб отдать Некрасу поцелуй и невинность, заслониться от Змея замужеством. Только тело застыло, как деревяшка, не откликалось на жаркие ласки, а душа скулила побитым псом, не желая подобной доли.

Парень тоже приметил мою зажатость, отступил, тяжело дыша. А потом ударил вдруг по щеке, да так, что голова зазвенела.

– О том парне мечтаешь, во сне зовёшь? Видел, как очи таращила, подумаешь, со зверем договорился! Только ты моя, не отпущу, сделаю своей даже против воли. Сегодня решится наша судьба…

Я сумела вырваться, оттолкнуть, выкрутилась из лихорадочной хватки.

Зря он про Калну завёл разговор, зря напомнил о нём, единственном…

– Ты куда? – заорал вслед Некрас.

Погнался было, да споткнулся о корень. А может, змея прошуршала в траве? Купальская ночь – время змеиное. Всякая нечисть выходит наружу, а змеи – привратники между мирами, ключи от самых прочных замков!

– Папоротник поищу! – крикнула парню в ответ, побежала, ощущая себя свободной, как птица, и счастливой одним лишь предчувствием.

В Шуршащем лесу вновь было тихо, но я неслась, не разбирая дороги. Вот пустая поляна, где нашла обручье, разноцветные скалы из драгоценных каменьев, вот и озеро, будто осколок неба, сплошь усеяно яркими звёздами.

Кална стоял на берегу, в золотом венце, в изумрудном плаще. Играл на свирели печальный напев, а змеи кружили в воде, рисовали причудливые узоры. Как умели, развлекали хозяина.

– Зачем ты пришла в такую-то ночь? – оторвался от свирели Кална. – Разум потеряла от хмельного вина? Или ласки Некраса лишили рассудка? Прочь отсюда, чужая жена, не растёт тут папоротник, не цветёт. Здесь тебе боле не рады.

Колдовская ночь, змеиная, страшная. Звёзды в небе, светляки в траве, друзы каменные в лунных лучах. Мир стал ярок и сладок лишь от того, что я увидела Калну!

– Мой венок уплыл дальше всех.

– Поздравляю.

Тихий голос его, как журчанье ручья, из которого хочется пить бесконечно.

– Мне во многих гаданьях сегодня везёт, ночь Купалы пророчит любовь.

В этот раз он ничего не ответил, а я подобралась к Змею вплотную.

– Я решила: лучше прожить целый год, разделив с тобой радость и счастье, чем всю жизнь неволиться и страдать рядом с постылым супругом.

Обхватила его со спины руками, прижалась, сама обвилась змеёй. Кална развернулся, взглянул в лицо, выискивая бесов у меня в глазах. Я лишь рассмеялась и потянулась губами:

– Я пришла, чтобы стать твоей до конца.

Он отвёл мои руки, отстранился от губ. Должно быть, ему хотелось поспорить, лишний раз спросить, дать ещё один шанс. Он не смог. Пытался, но не осилил.

Молча ослабил завязку плаща, сбросил на белый мох. Единым движеньем снял с меня сарафан, сдёрнул с тела рубаху. Оставил нагой в свете луны, любуясь, лаская взглядом. Молча утянул на брачное ложе, дозволяя рукам и губам всё то, о чём страстно мечталось ночами.

Своего человека легко узнать, если бьются сердца как единое целое.

С утренним туманом Кална растаял, лишь по озеру пробежала волна.

Я понежилась немного и пошла вслед за ним, омылась в прохладной свежей воде, поплескалась на восходящее солнце. Потом долго сушилась, заплетала косу, чтоб раньше срока не пугать родню.

Кална хотел подобрать подарки, чтоб задобрить отца и матушку, братика порадовать, сестру удивить. Дело долгое и непростое: из всех богатств и чудес горы выбрать самое-самое! Я же ждала своего ненаглядного, гуляла по цветущему лесу. Потянули ноги на ту полянку, где нашла серебряное обручье, поманившее волшебной судьбой, подмигнувшее калаигом.

Счастье наполняло меня до краёв. Пусть коротким будет, но ярким и полным, раз уж так сложилась судьба. Просто теперь я жила от того, что доверилась Чёрному Змею.

Я очнулась лишь возле поляны. Пахло кровью, висела в воздухе пыль, мох был смят и содран с валунов каблуками. Нашла трупик змеи и ещё один. Ужику голову разбили о камень, полоза разрубили ножом.

По поляне кружился Некрас, отбивался от змей и долбил молотком, высекая из скал драгоценные друзы. Складывал добычу в холщовый мешок и шептал богохульства.

– Заявилась? – злобно спросил у меня, отбивая кусочки яхонта. – Нагулялась со своим неприглядным? Ладно, спишем на Купальскую ночь. Дома всем расскажешь, что со мной была, завтра свадебку сыграем – и делу конец. А богатства подгорные забираю, вирой поруганной чести. Вот она, счастливая доля, с такими деньжищами мы в город уедем, подальше от всех этих дьявольских змей!

– Уходи отсюда, – попросила я. – Не твоя я боле, забудь, отпусти.

– А то что? – окрысился безумный Некрас. – Полно, любушка, никто тебя не отнимет. Не пойдёшь со мной доброю волей, я весь лес Шуршащий спалю, всю ползучую нечисть выжгу огнём. У меня и костерок уже заготовлен, и горючим спиртом кусты пропитались. Только ветку сунуть – и всё полыхнёт!

– Спирт горюч, да испаряется быстро, – голос Калны заставил сердце забиться. – А гроза отведёт пожар. Что будешь дальше делать, Некрас?

Тот обернулся, оскалился хищно:

– Наш любитель договариваться подоспел!

Кална снова был привычным собой, не златовласым красавцем, не Чёрным Змеем, обычный парень, ведун с берестяным туеском. Разве что в руке был тяжёлый ларец, изукрашенный перлами да каменьями.

– Ну, давай договариваться, змеев сын! – торжествующе крикнул Некрас, притянул меня ближе, приставил нож к горлу. – Ларчик твой заберу, и камушки тоже. А ты нас отсюда проводишь добром. И гадов ползучих в погоню не пустишь.

– Ну а дальше-то что? – вскинул руку Кална, не к Некрасу, меня успокаивал, чтоб не делала глупостей, не рвалась из рук, терпеливо ждала исхода.

– Дальше? Мы с Лавушкой уедем в город, повенчаемся там, заживём. Твои мороки с девки спадут, полюбимся в своё удовольствие.

– Но зачем тебе Огнеслава?

– На роду мне написано девку выбрать, чтобы жить с ней счастливо и богато. Слышал про грамотки берестяные? Когда волю богов зачитали, я подумал: какого чёрта? Чтобы жизнь от девки зависела, так ещё и выбрать правильно надо? Девок много, а я один. Я и выманил Беляну из дома да порылся в её сундучке. Долю девушек доподлинно разузнал, у Огнеславы – лучше прочих судьба. Тут и богатство, и счастье, и любовь до глубокой старости. Кто ж откажется от такого? Вот и выбрал её да всем огласил, что отныне повязан с Лавушкой!

Я аж вскрикнула от возмущения, дёрнулась под ножом. Вот оно как оказалось! Да я жизнь прожила, пытаясь смириться, принять нежеланного мужа, а он обманом вздумал счастья добиться!

– Не кричи, – приблизил нож к горлу Некрас. – А расскажешь кому – я Ксанку убью. И Егорку подстерегу, прирежу, да так, чтоб визжал от ужаса.

У меня подогнулись колени. За себя не страшилась, но сестра и Егор…

– Стой! – поднял руки Кална. – Не надобно крайностей, договоримся! Забирай злато-серебро, мо́лодец. Де́вица тоже с тобой уйдёт. Хотел я по-доброму, по-людски, да не все услышат разумное слово. Значит, приду по-плохому.

– Не пугай, договорщик! – рассмеялся Некрас, подталкивая меня на тропу. – За любовь свою нужно сражаться, а не сопли размазывать по лицу.

Мы не успели дойти до деревни, как громыхнуло средь ясного неба. Заклубились в небе чёрные тучи, захлестнули землю тяжёлым ливнем. Почти сразу поднялась речная вода, вышла из берегов, заливая, ломая пшеницу. Заметались отары и табуны, а из окрестных лесов послышался вой, и на поле двинулись волки, много волков, не чета той стае. От молнии вспыхнул овин, другой, задымился ветряк на мельнице.

– Да кто он такой, этот Кална? – озадаченно рявкнул Некрас.

– Кала Наг, царь змеиный, – ответила я, печалясь по сгубленному урожаю. – В город нам не уехать, перекрыты дороги. Там медведи да рыси гуляют. Лес Шуршащий теперь не поджечь, а змеи легко доплывут до деревни. Дальше что делать, Некрас?

Тот оглядывался в бессильной злобе, тщетно выискивая лазейку. Скинул в воду мешок с добычей, потащил меня, больно дёргая за руку:

– Надо будет, тебя утоплю, чтоб подгорный царь прекратил потоп! А пока укроемся в церкви на взгорке: новый бог защитит от старого дьявола!