Чары, любовь и прочие неприятности. Рассказы слушателей курса Ирины Котовой «Ромфант для начинающих». Книга 1

Чары, любовь и прочие неприятности

Рассказы слушателей курса Ирины Котовой «Ромфант для начинающих». Книга 1

Авторы: Ожигина Надежда, Бенитез Арина, Григорян Карина, Короб Инна, Вавилова Галина, Василевская Анна, Евдокимова Вера, Андрианова Анна, Чигинцева Оксана, Цнобиладзе Анастасия

Продюсерское агентство Антон Чиж Book Producing Agency

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

© Надежда Ожигина, 2025

© Арина Бенитез, 2025

© Карина Григорян, 2025

© Инна Короб, 2025

© Галина Вавилова, 2025

© Анна Василевская, 2025

© Вера Евдокимова, 2025

© Анна Андрианова, 2025

© Оксана Чигинцева, 2025

© Анастасия Цнобиладзе, 2025

© Клавдия Шильденко, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-5617-5 (т. 1)

ISBN 978-5-0067-5618-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступительное слово мастера

С удовольствием представляю вам сборник рассказов в жанре романтического фэнтези «Чары, любовь и прочие неприятности».

Я лично прочитала все представленные рассказы и могу смело их рекомендовать. Здесь вы найдёте истории на любой вкус – и славянское фэнтези, и городское, и истории про фей, про магов и оборотней.

Весь сборник прекрасен, но некоторые рассказы – это настоящие жемчужины. Не буду говорить какие, чтобы вы сами нашли то, что вам по сердцу.

Все рассказы вышли из-под пера слушателей моего курса «Ромфант для начинающих», и мне бесконечно приятно, что курс стал толчком к творчеству такого количества прекрасных людей.

Желаю авторам сборника дальнейших успехов в творчестве, а читателям – удовольствия и радости, которые вы обязательно получите при чтении.

Ваша Ирина Котова

Надежда Ожигина.

ЗМЕЁВ ДЕНЬ

Поутру косу русую промыли в пяти травяных отварах, расчесали пряди костяным гребнем. Лучины горели ярко, трепетно, выхватывали из полумрака бани тревожные переглядки подружек, заплаканные лица сестры и матери. Но ближе всех, в очерченном круге, отделившем меня от прочего мира, увивалась древняя бабка Беляна: сморщенными руками перебирала мне волосы, бормотала заговоры и плела, плела, хватая пальцами золочёные кольца с серебряного чеканного блюда – подношение жениха.

– Не плачьте, всё хорошо, родные! – шептала я матери и сестрице, но они мне не верили, роняли слёзы, провожая не в новую жизнь, а в безрадостный заупокойный мир.

– Ты плетись, коса девичья, – твердила ведунья, обвивая прядями кольца, складывая из них вместо ленты новый звенящий убор. – Тридцать два кольца обовьются вкруг чела белоснежного, женским волосом соединённые во славу Велеса, на утеху Змея, владыки подводного и подземного.

Кольца сплелись вкруг головы, соединились прядями – просто так не сорвёшь, не отцепишь. А заместо косы, отрады девичьей, собрала Беляна неправедный хвост, лишая меня оберега перед подземным царством.

– Отдай мне, девонька, обручье с руки, что подарил тебе суженый.

– Её суженый – Некрас! – не сдержалась сестра, ломая древнее таинство.

– Нет у девы иной судьбы, кроме как услужить богам, – зыркнула на неё Беляна. – Что начертано в грамоте берестяной, от рожденья дарованной Огнеславе, то и сбудется рез за резом, будь то жизнь простая крестьянская или жаркая любовь до смертушки.

Я улыбнулась её словам и протянула обручье – переплетенье серебряных нитей, украшенных калаигом. Ведунья ловко подхватила добычу и укрепила обручьем хвост.

– Тридцать третье кольцо, серебряное. Им обменяешься с женихом, когда скинет своё с хвоста. Скройся, дитятко, под покрывалом, никому не открой лица, не говори ни с кем до заката и запретных плодов не вкушай.

На серебряный поднос посыпались яблоки, моя пища и питье до самой ночи, самой жаркой, последней ночи под звенящей луной.

Покрывало заслонило меня от света, укрыло от причитаний родни, от рыданий и завываний сестрицы. Стало труднее дышать, но это ничего, можно вытерпеть. Ради медвяных глаз и кудрей цвета светлого золота.

«Уже скоро, – беззвучно шептала я, прикрывая губы ладонями. – Я приду, свет мой ясный, дождись меня…»

* * *

Будто бы год смотали на шустрое веретено, выдёргивая нить из кудели. Вспомнилась прошлая осень, солнечная, тёплая, такая прозрачная, точно сотканная из паутины. Клюква в болоте сияла, что лалы, ярко горела на солнце. Подосиновики алели среди белого мха, опята заманивали всё дальше в лес.

Тёплый был сентябрь да щедрый, баловал дарами нерадивых девиц. В лес мы трое сбежали за ягодой, чтоб добавить кислоты в заготовки капусты, которой нарубили уже до хруста. Да кто ж устоит пред такими грибами, что сами просятся в руки!

Сестра набрала два лукошка кислой вызревшей ягоды, а подруга её, Аглашка, хвасталась возком рыжих опят. Я же всё глядела в небесную синь и пыталась сдуть облака, будто пену с хмельного кваса.

– Лава! – смешливо позвала сестра. – Огнеслава, хватит мечтать! На вечёрках поворожим на парней, на осенний дым да родниковую воду. Стыдно возвращаться с пустой корзинкой!

– А что ей гадать-ворожить? – надула губы Аглашка. – С Некрасом повязана, Некрасу обещана. Ей ли искать лучшей доли? Что с грибами, что без – всё равно ему люба, на других и смотреть не хочет.

Коса у Аглаи пушистей моей, ресницы длинней и черней. Очи синие, что небеса, а приданого – короба по лавкам. Да только не взглянет на неё Некрас, хоть пой, хоть пляши, хоть улыбкой одаривай. Хоть привораживай на Воздвиженье.

Я кольнула, не скрывая насмешки:

– Коль без грибов так люба, что же станется с парнем, как добычу сыщу?

Подхватила кузов и кинулась в лес, на нехоженые тропы, непримятый мох.

Есть местечко в наших благих лесах, что боятся даже охотники. Ни сестре, ни Аглашке туда хода нет, а грибной пряный дух так и кружит голову, что ни шаг – наклоняешься за подарком. Скоро будет вам полный кузов грибов!

Я одна могу собирать дары в сердцевине Шуршащего леса.

– Лавушка, не ходи! Не направь стопу в высокие травы, не тревожь шуршащую чащу, не пытай девичью судьбу! – кричала вослед сестрица, повторяя слова ведуньи Беляны. – Худой нынче день для прогулок в лес!

Эхо ей было ответом. Беспокойное эхо да мой звонкий смех.

Так повелось с рождения, что не боялась я змей. Не чуралась, дружила с ними, норовила погладить тёплую кожу, струящуюся по камням. И змеи в ответ меня привечали, не шипели, не пытались напасть, легко пропускали в свои угодья.

Всяк получит лишь то, что отмеряно. Коли зла не несёшь, не вернётся в обратку. Если в сердце любовь, отплатят сполна. Ведь недаром пращуры завещали: как аукнется, так и откликнется.

Шуршащий лес на краю болота у подножия Чёрной горы с детских лет очаровывал красотой. Тем, кто не был ни разу в этом сказочном царстве, ни за что не понять его дивной волшбы. То не змеи шуршали, а тонкие листья, острые, как заточенный нож, падали, рассекая траву. То шептались друг с другом деревья, сплетались кронами, срастались сучками. Там, в разломах замшелых скал, высверкивали гнездилища яхонтов, где лазоревым, где багряным, а в тени лопухов над прозрачным ручьём сиреневым блеском манили вареники, что в заморских странах звались аметистами.

Говорили, гора богата, да проклята. В недрах её сокрыты каменья, каких нигде не сыскать на земле, и рудные звонкие самородки, способные осчастливить деревню. Да только и цена высока за богатство, потому как прорыт сквозь нутро горы проход аж до самого царства Мёртвых. И сторожат зачарованный лес триста тридцать и три змеи, ядовитые и ненасытные.

Мне до баек и страхов суеверной деревни вовсе не было дела. И каменья, что гора выставляла наружу, будто девица похвалялась приданым, в руки я отродясь не брала, любовалась сокровищем издали. Хоть порою соблазн был велик: набрать в кузовок не грибов, а камушков и уйти далеко-далеко, на край света, где не знает никто о моей судьбе, где не слыхивали даже имени.

Я сбегала в Шуршащий лес, чтоб успокоиться, укрепиться душой, забыть о мелких домашних заботах и записанном на бересте пророчестве, посулившем меня Некрасу.

Кузов быстро набился грибами, ладными, как на подбор. Шляпка к шляпке, ножки крепкие, толстые. Такие и в засол, и в варево, и сушиться бусами возле печи. Добрая добыча, во благо.

Мне б уже и уйти восвояси, земно поклонившись щедрому лесу, как мелькнуло в кустах холодным и снежным на лиственном золотом ковре.

В ложе из примятого мха покоился светлый обруч. Серебряное сплетение нитей окружало, сжимало синь калаига, излучавшего внутренний свет. Дальше нити разбегались, что змеи, свивались в защитные знаки, в тонкое, звонкое кружево. Чужеродная работа в здешних краях, не нашими умельцами сотворённая.

Глаз не оторвать, пальцы не разжать!

Что за витязь заглянул в Шуршащий лес? Отчего стряхнул с руки дивный обруч? Неужели испугался змеиного царства?

Змеи шелестели в палой листве, выискивали тёплые камни, разогретые стареющим солнцем. Осень, пора забиваться норы, свиваться в тугие клубки, чтобы вместе переждать лихие морозы. Кто разменяет лютую злобу в попытке покарать человека – на возможность погреться в последний раз? Кто рискнёт без повода укусить, ведь нарушивший закон изгоняется вон и теряет проход в зимовье?

Я ещё раз оглядела поляну, обошла деревья и ближний утёс. Не лежит на земле мёртвый воин, ни веточки сломанной, ни листвы примятой. Только мои дурные следы да свежие пенёчки грибные.

Не бился со змеями витязь в дивном осеннем лесу. Обронил украшение да пошёл себе дальше, сразу не заметив пропажи. Интересно, был ли он высок и строен? Был ли могуч и хорош собой? Княжич ли, богатый купец? Или спешащий на бой дружинник?

Рисовались мне разные лики, когда поднимала с листвы обручье, когда примеряла его на запястье. Будто суженый здесь прошёл, оставил весточку: я вернусь!

Ах, как сладко мечталось в осеннем лесу. Рисовались картины неслучившейся встречи. Как пою ему песни под Чёрной горой, как угощаю пирогом капустным…

Змеи поднимали треугольные головы, стреляли раздвоенными языками, дивясь моим песням и глупым мечтам. Танцевали в опавшей листве, будто подружки на свадьбе.

Только обруч оказался великоват, норовил соскользнуть с руки.

Что ж, придётся носить на предплечье, скрывая под рукавом. Да и пред кем серебром бахвалиться? Чужеродным, чужестранным обручьем, найденным подле Чёрной горы? Сестра придёт в ужас, Некрас взъярится… Беляна, того и гляди, проклянёт.

Разум твердил мне: верни, верни! Положи обратно во влажный мох, вон, и ямка ещё видна! Только кто же слушает разум в Змеёвый день, на святое Воздвиженье?

Кто угодно, только не я.

Тем же вечером во дворе, по чужим домам нарубивши капусту, мы жгли кучу осенней листвы, привораживая парней.

На Воздвиженье волшба добрая, светлая, всё больше на любовь и счастье в семье. Густой лиственный дым поднимался к небу, заслоняя далёкие звёзды.

Мы с подружками стояли кружком и шептали одно и то же:

– Высохший лес стоит, в том лесу деревья сухие, и листья на них неживые. Сухота на те листья напала, на парня тоску нагнала. Без меня не сможет ни воду пить, ни пищу есть, ни ночью спать, будет от тоски-сухоты страдать!

Девицы шептали имена парней, чья любовь была им желанна. Мне бы тоже назвать имя Некраса, принимая начертанную судьбу, да в осеннем тяжёлом дыму виделся мне Шуршащий лес, почерневший и высохший, утративший краски. Горело под рубахой обручье, метило кожу, будто тавром, и от этой саднящей боли имя доброго молодца не шло на язык, не желало с голосом прорваться наружу.

В серой дымке вдруг проступил силуэт, протянул ко мне сильные руки. Сделалось страшно, горячечно, словно, спасаясь от постылой судьбы, я угодила в другую беду, выбрала новую долю, и та выжжет меня дотла, оставив лишь горький пепел.

От подлого страха пред неизведанным я хрипло прокричала имя Некраса, призывая обратно привычный путь, и силуэт развеялся, сгинул, затерялся среди облаков.

– Ну наконец-то! – рассмеялась сестра. – Вот ты и выбрала, Лавушка, вот и назвала ненаглядного. Сколько можно Некрасу сердце терзать, взглядом холодным отваживать!

Аглашка глядела с тоской и обидой, а я потирала предплечье – всё искала следы ожога. Но уже не пекло, не горело: серебро обвивало руку, неживое, как мир вокруг. Не коснутся боле меня чудеса, и желанный витязь не примчится из сказки. Быть тебе, девица, этой зимой сосватанной за сына деревенского старосты. Завязался узелок, сама загадала, наворожила судьбинушку.

Капустянские вечёрки утратили радость. А ведь и так не везло, хоть плачь. То в капустных варениках – изюм да перец, предрекавшие соблазн да измену. То в салате – горючий лук, на обиду от будущего муженька.

Не хотела идти за Некраса, тянула, подарка ждала на блюде. Не бывает чудес, всё в божьих руках, а они на чудеса нынче жадные!

Когда все уснули, я сняла обручье, завернула в тряпицу и вышла во двор. До Шуршащего леса далече идти, но за калиткой раскинулся дуб, могучий заступник нашего рода. Ему под корни и вложила тот обруч, пряча от посторонних глаз. Придёт весна, верну на поляну, а покуда – чур меня, чур, сберегите от соблазна, пращуры!

Стало грустно, но отчего-то легко, будто вместо мостка над пропастью выбрала твёрдую тропку, нахоженный и знакомый путь из привычных доступных радостей.

Ноги сами понесли обратно в тепло, к родимому очагу. Луна сверкнула в неглубокой луже, собравшейся в ямке у самой калитки. Ветерок тронул воду, подёрнул рябью, и сияющие волны притянули взор. А когда волнение стихло, из воды, как из зеркала, глянул лик, и луна почудилась нимбом, продолжением золотистых кудрей. Два медвяных глаза заглянули в сердце, губы чуть приоткрылись. К ним хотелось прижаться устами, даже мнился на языке мятный привкус. Лёгкий шёпот подчинил мою волю, как дуновение гасит лучину:

– Ты моя, я тебя пожелал! Сссама придёшь ко мне, Огнессслава, по весне, как сойдут ссснега.

С дуба упала крупная капля, прямо в лужу, ломая морок. И оказалось: стою на коленях, касаюсь губами воды, мучима страшной жаждой, от которой нет исцеления.

Подскочила, отряхнула подол, оправила на плече рубаху. Поклонилась до земли заступнику-дубу.

Нет уж, намечталась, довольно. Пришлёт сватов Некрас, отказать не посмею. Отдавшись ему, останусь собою.

Так, должно быть, взрослеют девы, готовятся к доле замужней.

Нагулялась, натешилась смешными мечтами о загадочном молодце в волшебном лесу, не таком, как прочие из деревни. А теперь покорно кручу веретёнце, обращая нитью льняную кудель. Ближе к весне сяду ткать-вышивать, пряча в лари приданое. Рядом сияют сестра и мать, отец кряхтит одобрительно. Ходит под окнами бабка Беляна, отгоняя от дома дурную волшбу. Так, должно быть, приходит зрелость, когда радостей в жизни – детей народить, в поле и в огороде трудиться, в доме чужом наводить порядок. Славная судьба, не дурнее прочих, о такой всякая девка мечтает.

Только как позабыть вкус воды из лужи, мятный, пропитанный летом и солнцем? Как научиться любить как все?

Вся деревня гудела, как потревоженный улей, ожидая заветного сватовства.

Дни до Крещения летели что вьюга, укрывшая землю белой завесой, отделившая нашу деревню от прочего божьего мира.

Мне бы тоже ждать, торопить лучины, чтоб быстрее сменялись полдень и полночь, но я словно застыла в морозной тиши, доверив судьбу новому богу. Лишь молилась и ему, и пращурам, и старым богам, глядящим с небес, из сияющей дивной Прави.

Каждый день у калитки поджидал Некрас, весь светящийся от неприкрытого счастья. Зазывал на гулянья или вечёрки, норовил пройти рядом, коснуться руки.

Что запомнила я с зимы?

Снег, сверкающий что серебро, до забора засыпавший старый дуб, укрывший мою постыдную тайну. Пса дворового, что повадился лаять, если кто-то подбирался к тому сугробу. Будто эти трое – сугроб, пёс и древо – охраняли до весны чужое обручье. Для меня ли? А может быть – от меня?

Праздники, с пирогами да песнями, игры в снежки, катанье в санях. И Некрас, с каждым шагом всё ближе, смелее. То с полушубком на девичьи плечи, чтоб не мерзла, пока борются парни, силушкой молодецкой бахвалятся. То с рукавицами из шкуры медвежьей, чтоб пальцы морозом не обожгла. То с мочёным яблочком, запечённым в меду, чтоб побаловать сладеньким суженую. Всё принимала, не отвергала, дозволяла парню ухаживать. Заслонялась любовью Некраса от медноглазого лика, что в Воздвиженье подменил и луну, и солнце. Главное – дождаться весны и вернуть на место чужое! Позабыть тропу в дивный лес!

А однажды весёлый Некрас приехал за мной в санях, лихо правя гнедым конём. Усадил в возок, прикрыл шкурой овечьей, увёз по большаку в белое поле, такое чистое, светлое, что все беды и грёзы растаяли дымом, а сердце наполнилось радостью. Я прикрыла рукавицами румяные щеки, а Некрас с облучка спрыгнул в возок, сел вплотную, прижал к себе по-хозяйски.

– Ты гляди, не замёрзни, красавица, – приблизил губы к цветному платку, что покрывал мою голову. – Потерпи, вот солнце немного поднимется, и всё поле засверкает, что диаманты, сам змеиный царь позавидует!

Я невольно оглянулась на Чёрную гору.

Та укуталась в белое, будто в саван, почти сливаясь с серебристым небом. Дремала, спрятавшись до весны, набираясь колдовской силы. От души опять отлегло.

Руки парня становились настойчивей, прижимали к себе всё жарче. Попыталась ускользнуть из объятий, а он сорвал с меня рукавицы, прижался к ладоням губами, заставил коснуться своего лица, алых щёк и льняных кудрей.

– Приворожила ты меня, Огнеслава, присушила молодецкое сердце, – прошептал, становясь предо мной на колени. – Пообещайся мне, девица, и после Крещения сыграем свадьбу. Родители наши уже сговорились, да не хочу я тебя неволить. Мне ответ твой надобен, одно только слово: люб я тебе или нет?

А вокруг сверкало диамантовой россыпью, слепило друзами хрусталя. Смотреть бы, радоваться зимнему чуду, да всё заслонили голубые очи, утопили в горючей страсти.

– Ты же видишь: я счастлив нашей судьбой, мне великая доля обещана, если стану хорошим мужем. Не смотрю на других девиц, всё тепло души для тебя храню. Моей назовись, Огнеслава, первый поцелуй подари наречённому!

Его губы тянулись к моим, и не было сил бороться ни с Некрасом, ни с тягучим огнём, что до самой груди поднялся от лона. Лишь глаза ухватили верхушку горы и искали у подножия Шуршащий лес. Да в пустой голове, будто в силках, билось пойманной птицей признание: не тебе, добрый молодец, другому мужу достался первый мой поцелуй!

Конь вдруг дёрнулся, задрожал. Беспокойно зафыркал на дальнюю рощу. Некрас прислушался и отстранился, быстро перебрался на облучок. Я пыталась дышать и гадала, чем оттолкнула в последний миг, ведь почти ему покорилась! Лишь когда сердце перестало стучать, оглушая приливом крови, я распознала далёкий вой и увидела юркие тени, мчащиеся от леска.

– Лавушка, крепче держись! – крикнул Некрас, направляя коня, и хлестнул что есть силы вожжами.

Чем я заслужила такого парня? Разве достойна его любви?

Как уверенно он уходил от смертельной волчьей погони, как отмахивался хлыстом, отгоняя серую стаю! Как свистел, улюлюкал, кричал, пугая дикого зверя, как прошёлся плетью по вожаку, метящему в ногу коня. И всё оглядывался на возок: как я там, жива ли, цела? Не утратила рассудок от ужаса?

Было страшно, но я не визжала, мёртвой хваткой вцепившись в скамью. Давно улетела овечья шкура, и рукавицы затерялись в снегу, пальцы оледенели, не слушались, но я не могла их разжать, не решалась, чтобы не вывалиться в сугроб. Стать угощеньем на волчьем пиру – разве искала подобной доли? Мир вокруг жесток и опасен, укрыться от него за мужнину спину – славный исход для девицы!

Вот дубрава и огни нашей деревни, тёплый дым, пахнет кашей да хлевом. А навстречу возку скачут резвые парни, кто с хлыстом, кто с копьём, кто с дубиной. Заслонили нас, спугнули волков да погнали прочь от жилья, мечтая побахвалиться шкурой звериной, перед девками покрасоваться. Лихие друзья Некраса, что за товарища и в бой, и в пляс.

Некрас же остановил коня, бросил повод и кинулся меня обнимать, всю ощупывать, и поворачивать, и дыханием согревать мои пальцы, прятать в рукавицах медвежьих.

– Лавушка, как ты, цела? Что же ты молчишь, ненаглядная? Драгоценная моя судьба золотая!

– Отлепись от девки-то, дурень, – донёсся голос ведуньи Беляны. – На кой ляд её из деревни повёз?

Бабка растёрла под носом траву, и я расчихалась, раскашлялась, понемногу возвращаясь в рассудок. Замычала телушкой, задрожала, забилась.

– Так-то лучше, очнулась, болезная. Ты, герой, её в баньку неси, буду из тела мороз изгонять. Сам же о девке думать забудь, не твоя она, чужого не тронь. Игры твои не к добру ведут, долей девичьей своей не исправишь.

Почудилось мне в полудрёме, в надёжном коконе крепких рук, или стал Некрас холоден, будто лёд, и в голосе загудела вьюга?

– Ты знаешь мою долю, ведунья. Как выберу, так и станется. Моя Огнеслава, никому не отдам!

– Донёс девку? Ну и брысь со двора! Не подкатывай обручьем серебряным.

Снова стало зябко и боязно. Зажмурилась крепко-крепко, ухватилась руками за парня, удержала на самом пороге:

– Твоей назовусь. Засылай сватов! Сыграем свадебку на Крещение.

Некрас от счастья расцвёл, раскраснелся. Беляна протяжно вздохнула и запустила в него клюкой.

Говорили потом, что добрые молодцы гнали волков до самого поля, а когда уж готовы были забить, серые хищники сгинули, будто истаяли в белых сугробах, осыпались ломкой позёмкой. Лишь вой пронёсся над дальнею рощей да ветер рванул к Чёрной горе.

К свадьбе готовились всей деревней, платье шили, доставали припасы. Показали приданое родичам, дабы в дом чужой не войти побирушкой, без единого гроша за душой. Некрас по деревне бродил шальной, всё записочки берестяные подкидывал, любушкой называл.

Да только иначе судили боги, пращуры не сберегли, и случилась в доме жениха беда. Матушка Некраса спустилась в подпол да оскользнулась в огуречном рассоле, обернувшимся льдом на земляном полу. В падении зацепила рукой ветхий хлам, под которым спала змея, отчего-то не мирный домашний полоз, гроза всех мышей и крыс, а болотная злая гадюка. Змеюшка очнулась от спячки и спросонок укусила бабу за палец, моментально вздувшийся ядом. Отец Некраса дрова колол, сам добрый молодец чистил коня. Когда хватились, было уж поздно: в стылом подполе лежало хладное тело, почерневшее от отравленной крови.

Я бежала со всех ног по деревне, в сарафане домашнем, босиком по снегу, но не успела отвадить беду. Взбешённый Некрас изловил гадюку и измочалил ей голову о дровяную колоду. По всей деревне летел его вой, да такой, что собаки попрятались. Поглядел на меня потерянным взглядом, в глазах черти пляшут, в руках – тельце кровавое. На душе – чернота и звериный рык. Отбросил змею к моим ногам, весь скривился и застонал, будто в чём упрекнуть хотел. Страшен стал, так страшен, что сердце застыло и слова утешенья застряли в горле.

Упав на колени, я погладила змеюшку, в снегу скрутившую мёртвые кольца. Рядом топталась бабка Беляна, грозила Некрасу скрюченным пальцем:

– Не будет удачи в том доме, где убита змея охранная. Разозлил ты, молодец, государя змеиного, окропил порог кровушкой, отвадил счастье.

– По змее горюете? – взбеленился Некрас. – По скользкой гадине, не по бабе живой? Да я выжгу по весне Шуршащий лес и саму Чёрную гору за матушку!

Тут уж и мать, и сестра, добежавшие вслед за мной до двора, сделали охранные знаки, а отец покачал головой:

– В этом доме не свадьбу, а тризну справлять. По-родственному поможем, чем сможем, помянем, проводим к богам. А ты, Некрас, не гневи небеса. Покорись судьбе, усмири буйну голову. Спит змеиный царь под горой – пусть же сон его будет крепок и продлится ещё сотню лет!

Дрожа, я приблизилась к жениху, обняла его, прижалась покрепче. Прошептала с обречённостью в голосе:

– В дом, где смерть и беда, меня не отпустят. Пока вьюга следы заметёт, пока весна отмоет от кровушки, там уж и лето постучится в окошко. Если люба тебе, если веришь в судьбу, приходи за мной жёлтой осенью. Коли боги рассудят, дождусь тебя и войду в этот дом хозяйкой. А пока и видеться нам не след.

Некрас снова завыл серым волком, норовя ухватить, удержать. Но я знала, чуяла женским сердцем: если останусь с ним вот теперь, не будет покоя славному дому, погибнет брат недавно рождённый или сам оглушённый горем хозяин, староста нашей деревни.

Одиноко нужно дожить до весны и по первым ручьям поспешать к горе, земно кланяться лесу Шуршащему. Умолить государя змеиного, чтоб простил неразумного жениха и отпустил нас, что пташек, на волю.