Чары, любовь и прочие неприятности. Рассказы слушателей курса Ирины Котовой «Ромфант для начинающих». Книга 1

За забором стояла Аглашка, прижимала к лицу белые руки, укрывая улыбку и счастливые слёзы за наигранным горьким горем.

Едва вскрылся сугроб у старого дуба, я отрыла в корнях обручье. То сверкнуло в весенних лучах, яркое, отмытое снегом, подмигнуло мне калаиговым глазом. Мол, пора просыпаться, красная девица, вслед за змеями торопиться в Шуршащий лес.

Помолясь для твёрдости роду и пращурам, старым богам и новому Господу, укрепя свой дух веткой полыни – оберегом от хитрости змеёвой – я поспешила привычной тропой к подножию Чёрной горы. Время вернуть подарок, вымолить прощение жениху, потерявшему от горя рассудок.

С того тёмного дня я не знала Некраса, не видела подле калитки. Говорили подруженьки: затворился, всё по матушке горюет, стал чернее тучи. Церковь новую стороной обходит, а к старым богам потерял почтение.

– Вернётся ли к ним обережный полоз? – причитала сестрица тишком от меня. – Нужно новую избу срубить всем миром да змеиного царя на заступу призвать!

Не хотела я боле покровительства Змеева, оттого бежала по скользкой тропинке, то по грязи, то по бурому снегу, не истаявшему в тени. Чужое обручье обжигало запястье и не сваливалось на бегу, точно прирастало к руке.

Шуршащий лес пробуждался от сна, радовал слух говорливым ручьём, гулом соков в древних деревьях, тонкими травинками на солнцепёке. Как же вольно дышалось весной! Как хотелось напиться талой воды, отыскать на болоте промёрзшую клюкву, сладкую после зимы!

Только пусто было в лесу. Не пришла ещё пора выползать из нор, свиваться в клубки, справлять свадьбы змеиные. Даже некого дорогу спросить.

Что мне делать с обручьем? Положить, где взяла? Мол, чужого не надо, спасибо?

Или, словно героиня сказаний, сбить ноги в кровь, а к горе подобраться, чтоб услышал мольбу царь змеиный? С тем и пошла по влажному мху, с кочки на кочку, меж друз драгоценных, меж гранитных и обсидиановых скал.

А сердце стучало супротив моей воли: где же ты, витязь неведомый, что померещился в луже студёной? С медвяными глазами, золотыми кудрями, страшный и желанный до судорог? Неужели больше тебя не увижу?

Когда хрустнула ветка впереди на тропе, я едва не сбежала прочь от горы, взад по собственным неловким следам. Жаль, что ноги приросли к холодному камню да не удержали пугливого тела, что успело сорваться в обратный путь. С громким криком я рухнула меж двух камней, прямо в колючий репейник, и услышала далече ответный вскрик, удивлённый, полный опаски. После почудились чьи-то шаги, осторожные, точно крался зверь. Кто-то помянул Чёрную гору, сильные руки подняли меня, отцепили от веток косу и промокший насквозь сарафан, потащили повыше, на солнышко, греться.

Когда я перестала дрожать, укрытая чужим кожушком, не открывая стыдливых глаз, склеенных слезами и водой из низины, протянула серебряный обруч:

– Это твоё, забери! Мне не нужны подарки!

А сама представляла, каким жалким чучелом предстала пред дивным витязем: мокрая, всклокоченная, расцарапанная. Кто же позарится на такую?

– Да мне тоже обручье без надобности. С чего бы оно моё? – для змеиного царя голос был слишком звонкий, слишком живой, смешливый.

От изумленья я открыла глаза и дёрнулась прочь от парня. Одного не учла: в этот самый момент он крепко держал меня за косу, пытаясь вычистить присохший репей. Мы вдвоём повалились на взгорок, я на землю, он сверху, придавил всем весом. Заморгал часто-часто, смутился. Потом улыбнулся от уха до уха, хлестнул неприкрытой насмешкой:

– Надо же, сколько страсти! А ты не торопишь события, девица?

Я опомнилась, вновь оттолкнула его, кое-как поднялась с холодной земли:

– Ты ещё кто такой?

Этот парень был совсем не похож на красивое чудище из видения. Волосы прямые, соломенные, щёки впалые после зимы. Глаза карие, с болотными искрами. Статный, этого не отнять, плечи широкие, узкие бёдра. Гибкий, что змей, проворный, подвижный. С таким бороться – и не ухватишь, не одолеешь единым броском.

Он ответным взглядом меня изучал, скалился белозубо. Ну ещё бы, такая потеха, чудо болотное в Шуршащем лесу.

– Не боишься сюда ходить? – задала ему новый вопрос.

– А чего бояться? Подумаешь, лес.

– Змей тут много…

Парень лишь фыркнул и отмахнулся рукой:

– Что-то не встретилось ни одной. Холодно нынче гадов страшиться. Только гнёзда найти да меты оставить, где через месяц клубки ворошить. Вот тогда и работа появится: со сна змеи злые, кусачие. Яд рекой потечёт в туесок!

– Ты ведун? – наконец догадалась, разглядела в одёже и полынь, и чеснок, и шкуру змеиную – выползень – оберегами от ядовитой злобы.

– Змеелов и сборщик змеиного яда.

Он красовался, бахвалился, выставлял напоказ талант. Не привлекал ни красой, ни речью, ни колдовскими чарами, и я расслабилась, рассмеялась:

– Как тебя зовут, хвастунишка?

– Калной люди нарекли, так и зовусь. А ты что забыла в лесу, красна девица? Ну, сейчас, конечно, не очень красивая, просто красная, хоть траву поджигай.

– Кална, – смутясь, повторила я, невольно оправляя одёжу. – Странное имя, чужое.

– Купец заезжий назвал, а прочие подхватили. Саму-то как звать-величать?

– Огнеславой!

– И ты меня странностью попрекаешь?

Слово за слово, я рассказала и о том, что люблю погулять в лесу, и о найденном осенней порой обручье.

– Красивая вещь, – согласился Кална. – Так и тянет на руку примерить. И что будешь делать? На место вернёшь? До горы идти рано, все ещё спят, царь змеиный – не исключение. Только веская причина поднимет с ложа и погонит его в верхний мир.

Мы брели обратно плечом к плечу, то и дело хватаясь за руки, чтоб не свалиться со скользких камней. Кална поглядывал на меня и отцеплял с рубахи репьи:

– Удивительно, что люди боятся змей, те ведь не жалят зазря. Мне рассказывали ведуны, мол, если змею приучить к рукам, она станет тебя узнавать, как собака. Слух у змей чуткий к колыханиям тверди, к постукиванию и шуршанию. И они за сотню шагов способны услышать биение сердца, чтоб распознать своего человека! А если не обижать змею, кто знает, вдруг ответит любовью?

– Сказочник ты, – остудила я, отнимая у Калны руку.

Мы пришли на то самое место, где в Змеёвый день я нашла обручье. Показалось, даже ямка осталась во мху, где лежал драгоценный дар. Я достала обруч, положила в мох, поклонилась до земли Чёрной горе:

– Возвращаю твоё серебро, царь змеиный, не по мне такие подарки. Не ищу в твоих землях ни богатства, ни славы, ни рудных жил, ни каменьев цветных. Лишь покой и свобода мне надобны, лишь ими наполнено сердце.

– А как же любовь? – прошептал мне Кална, вновь подбираясь предательски близко, согревая дыханием ухо.

Я не ответила и сбежала. Да кто он такой, чтоб меня попрекать! Какая любовь с вольной волей сравнится, с правом самой выбрать судьбу?!

Лишь выскочив из Шуршащего леса, вспомнила о Некрасе. Не замолвила словечко за парня, наречённого жениха. При Калне как-то неловко просить. Придётся ещё раз вернуться, чтобы царь змеиный не таил на нас зла, не мстил за гадюку убитую.

По деревне ходили дурные слухи. Мол, женитьба на мне обещала Некрасу удачу и счастливую жизнь, а на деле сложилось иное. Видно, боги от меня отвернулись, присудили век одной коротать, раз ходила в Шуршащий лес, змей превыше людей ценила.

Знала я, кто работал сорокой, разнося по округе дурные вести.

Сестра перестала дружить с Аглашкой, словом лишним обмолвиться не желала. А та липла к Некрасу, что медовая патока, в уши парня лила хвалебные речи, норовила помочь по хозяйству. То пирог занесёт, то двор подметёт. То вслед за Некрасом соберётся на ярмарку, старосте прикупить табачку. Нипочём ей беда, что накрыла дом, не отваживает тёмный лик Некраса, что по-прежнему ходит тучей и на небо глядит, сжав кулаки. Не пугает людское презрение, мол, совсем обезумела девка, на чужого жениха глаз положила.

Но и мне доставалось от честных людей так, что лишний раз головы не поднимешь, хоть и нет за мной даже малой вины.

– Всё мы выправим, – прошептал при встрече Некрас, мимоходом касаясь руки. – В мае свадьбу не сладить – всю жизнь будем маяться, летом тоже грех от работы бежать. Дотерпим до осени, Лавушка, пир горой на осенины закатим!

Сразу стало тепло да светло, плечи расправились, вздохнулось свободнее. Нет моей доли в пришедшей беде…

– Поглядите на бесстыжую, люди! – каркнул рядом голос Аглашки. – Как посмела на улице показаться?..

– Отцепись от моей невесты, Аглая! – снова рассвирепел Некрас. – Мы друг другу богами обещаны, а ты пристала, будто репей. Не подкармливай зря дурную молву.

– Разве плохо тебе рядом со мной? – распахнула глаза Аглашка. – Огнеслава лишь именем тёплая, а на деле холодная, будто змея! В стольном городе под зелёным винцом ты иные речи шептал во хмелю…

– Лавушка! – крикнул мне вслед Некрас.

Но я уже сбегала по улице, от слёз не видя дороги.

– Сама ты змея подколодная! – рявкнул парень уже на Аглаю. – Завелась вторая заместо убитой, гадюка, исходящая ядом! Не крутись под ногами, а то опозорю…

Не слушая визгов и воплей Аглашки, я спасалась постыдным бегством в то единственное место, где меня не найдут. В волшебный и опасный Шуршащий лес.

– Что стряслось? – от удивления Кална выпустил из рук вёрткую змейку, у которой сцеживал яд в туесок, прикреплённый верёвкой к поясу. – Кто тебя обидел, красавица?

Ну, конечно, сама красота во плоти! Почему всякий раз предстою перед ним в неприглядном виде да в расстроенных чувствах? С красным носом, с глазами в слезах, с колтунами и репьями в косе?

Не ждала его встретить в Шуршащем лесу, привыкла бродить одна-одинёшенька, разговаривая лишь со змеями, но и тут кавалер сыскался.

– Ты пока посиди, отдышись, – Кална приобнял за плечи и устроил на теплом камне, успевшем напитаться живительным солнцем. – Вот водица с кленовым сиропом, испей, потешь душу сладкой безделицей. Мне ещё пару змеек словить…

Я покорно приняла от него баклажку, даже сделала долгий глоток, чтобы губы смочить и дух успокоить. Сладко. Ты погляди, каков! Ведун, змеелов, так ещё и сластёна.

Наблюдать за Калной понравилось. Как он ловко приманивал змейку, что-то тихо насвистывая, брал её в руки, поглаживал пальцем чешуйки. Потом прихватывал узкую голову и, наверное, что-то делал такое, боль причинял или пугал, от чего змея пыталась ужалить, только весь змеиный гнев принимал туесок, обтянутый чистой тряпицей: грозные зубы пронзали ткань, и яд стекал внутрь по промасленной стенке. Кална же снова гладил змею и шёпотом молил о прощении, выпуская гибкую ленту в траву.

– Только тот змеелов хорош, кто добром сумеет забрать добычу.

Покончив с работой, Кална сел рядом, потом вовсе откинулся на тёплый камень, придерживая рукой туесок, и уставился в бескрайнее небо. Свой вопрос не стал повторять, и я была ему благодарна: душа успокоилась, сердце остыло, растворилась в шорохах тупая боль. Почему-то чудилось: в лесу я – дома, а всё, что в стороне от Чёрной горы, меня не касается даже краешком.

– Говорят, за тридевять земель отсюда, – задумчиво продолжил Кална, – есть такие страны, где змеи святы и убить змею – тяжелейший грех.

Вряд ли прослышал он о Некрасе, скорее, просто рассуждал о своём, но сердце откликнулось перестуком, и против воли сорвалось с языка:

– Он не хотел убивать, я верю. Просто обезумел от горя, очень уж мать любил. Как теперь вымолить прощенье для молодца?

Кална сел на камне, посмотрел вприщур, будто на яркое солнце:

– Может, расскажешь, что у вас там случилось?

– Расскажу, – прошептала я, – если не будешь смотреть на меня. Негоже девице рассказывать парню о таких смущающих уши вещах.

Кална ещё раз взглянул и кивнул, пересел на другую сторону камня, так, что я оперлась спиной о его широкую спину. Стало тепло и спокойно, речь потекла будто речка, а из сердца вылился гной, не дававший свободно вздохнуть.

Я рассказала и о будущей свадьбе, и о гадюке в подполе. О том, как случилось страшное, а я не успела никого спасти. И проклятьем придавило праведный дом, а вместе с ним и мою судьбу. Поведала даже о бывшей подруге, обернувшейся подколодной змеёй.

– С каждым можно договориться добром, – вдумчиво молвил Кална. – Может, и с этой Аглаей побеседовать по душам, выведать, что ей надобно?

– Это ведь не просто змея, – невесело хмыкнула я. – Человек, что змеёй обернулся!

– Как змеиный царь? – рассмеялся Кална и легонько повёл лопатками, пихая меня в разомлевшую спину. – Я уже говорил, Огнеслава, змеи жалят, когда защищают своё. И когда им нежданную боль причиняют. Признавайся, где Аглае на хвост наступила?

Я пихнула его в ответ:

– Разве есть в том моя вина? Обошлась бы и вовсе без свадьбы, да только обещана я богами, повязана ими с Некрасом.

– Это где такое написано? – невесть чему возмутился Кална.

– На святой бересте, что хранится на капище. Ведунья твердит: моя доля счастливая. Только счастье затерялось в неведомых далях.

– Или рядом бродит, а ты не видишь, – упёрся в своё змеелов.

Он сказал так серьёзно, так искренне, – я не нашлась, что ответить. Просто молча сидела, опираясь на парня и служа опорой ему. Смотрела, как сверкают на солнце влажные кленовые ветки, как расправляется белый мох, как пробивается трава на взгорке. То здесь, то там шуршало в листве, пахло землёй и талой грибницей. Скоро оденется лес листвой, расцветёт разнотравьем, загудит шмелями. И я попытаюсь пройти к горе, чтоб отмолить у царя Некраса. Только надо ли мне ходить, чужое горе неся как своё?

– Видишь соснячок вдалеке? – неожиданно спросил тихий Кална, оглянувшись через плечо.

Я кивнула, и парень продолжил:

– Там есть озеро, круглое, синее, что бирюза в том обручье. Вокруг озера буйно цветёт сон-трава, иначе ещё называют – прострел. Целая поляна лиловых цветов, что качаются на серебряных стеблях. Видела раньше? Ходила туда?

Я мотнула головой, и Кална продолжил:

– Прогуляйся со мной, сделай милость. Расставаться не хочется, а нужно спешить: в самой силе трава, знай собирай. После сыграю тебе на свирели, там такой чистый звук, что привычный мир растворяется в музыке звёзд!

Я попыталась представить красоты, что нарисовал змеелов. Вспомнила о домашних делах, об опостылевшей суете, о предавшем меня Некрасе. Соскочила с камня и пошла к горе, окрылённая предчувствием чуда.

А когда на закате спешила домой, с букетом прострелов, прижатым к груди, видела только синюю гладь невероятного озера, такого, будто вынули медное зеркало для надобностей великана, а в оставшуюся яму налили воды да оставили отражать небеса. Царила во мне лишь поляна забавных лиловых цветов, колокольчиков с жёлтыми сердцевинами, на серебристых мохнатых ножках. И ветер, тревожащий лепестки, поднимающий волны в сиреневом море. И сосредоточенный Кална, со свирелью, прижатой к губам.

Так спокойно, так правильно, что диву даёшься, почему иначе жила до сих пор, не замечая вокруг чудеса. От того ли, что мне прописали судьбу, расчертили резами по бересте, а меня позабыли спросить?

У калитки встретился бледный Некрас, весь полыхающий злобой:

– Где ты была? Я все ноги сбил, все окрестные леса обежал…

Он увидел цветы в моих пальцах, вырвал хрупкий букет, растоптал в грязи:

– Кто подарил?

– Сама сорвала!

– Не слушай Аглаю, не верь злобной девке! Я ничего ей не обещал и не помню толком, что на ярмарке было. Лишь тебя назову хозяйкой, в дом введу, сердце отдам!

«Своего человека почуять легко, – так сказал на прощание Кална, вручая пучок сон-травы. – Только с ним легко каждый день, каждый миг, словно бьются сердца как единое целое. Родственную душу сыскать нелегко, но судьба всё равно подыграет, сведёт. Чтобы вместе смеяться, любить и грустить, чтобы вместе молчать, глядя на воду…»

Я всмотрелась в лиловое месиво, оставшееся от букета. Цветы погибли в том самом месте, где по осени стыла лужа, в которой привиделся змеиный царь.

– Хватит мечтать, Огнеслава, очнись!

– Как же трудно с тобой, Некрас! Душно, будто жаба сидит на груди! – крикнула я и шагнула в калитку, заспешила по дорожке в родимый дом, где дожидались причитания матери, и хворостина от доброго батюшки, и затаённые охи сестры.

Вскрылась река, и юркая рыба очнулась от подлёдного сна, забурлила в старицах, заводях, засверкала на солнце в уловах. По теплу да по первым лучам мы с сестрой и младшим братишкой похватали нехитрые снасти и отправились на рыбный промысел.

Хорошо на весенней реке: волны искрятся, ветерок обвевает, играет с прохладной водицей. Всё журчит и движется, всё вокруг растёт, радуясь новой жизни.

Лучше всех клевало у брата Егорки: он лихо насаживал горох на крючок, шептал на него, закидывал в реку. И почти сразу выдёргивал рыбку – серебристую плотву или подлещика, а то и хищного окуня, оголодавшего по зиме. Сестра смеялась да пальцем грозила: не колдуй, не приманивай лиха. А брат всё дальше уходил по реке, выискивая местечко, где есть тихая заводь и упавшее дерево, под которым прячется крупная рыба.

Наконец-то и мне повезло, да попался кто-то норовистый, как необъезженный жеребец: потянул за лесу, едва в речку не сдёрнул, не иначе щука заглотила наживку. Сестра кинулась помогать, с ней вдвоём примотали леску к берёзе… И тут где-то вдали закричал Егорка, жалобно и испугано.

Уж не помню, как на бегу не сломала шею в канавах да ямах, когда успела в реке искупаться и как выбралась обратно на берег. Только примчалась вперёд сестры и сразу увидела страшное.

Бурый зверь вразвалку шёл к брату, грозно фырчал и рычал, потревоженный неразумным отроком. Господин лесной, мёдом ведающий, чьё имя и шёпотом нельзя называть. Тощий, голодный, ловивший рыбу, пока в его заводь не пожаловал брат, азартно потрясая удилищем.

Медведи лишь с виду забавные: косолапые, неторопливые. А на деле зверь – что быстрая смертушка, и нельзя угадать, куда кинется, когда прыгнет на тебя, как ударит. Гора мышц, и когтей, и клыков…

Егорка выжил лишь тем, что на пути у зверя встал Кална.

Откуда здесь взялся ведун-змеелов? Что делал у речки, кого искал?

Я смогла различить лишь травы в руках – цветы клевера, мяту, полынь, было что-то ещё, серебристое, но угадывать недосуг.

Подскочила к глупому брату, заслонила собой, руки в стороны, чтобы сделаться больше в звериных глазах. Кричать остереглась, побоялась сломать то хрупкое равновесие сил, что сложилось сейчас у реки.

– Оба молчите, – выдохнул Кална, не оглядываясь назад. – И потихоньку идите по берегу, не подставляя спину.

– А ты? – еле слышно шепнула я, сжавшись от тяжкого выбора.

Остаться с ним? Брата спасать? Кинуться самой отгонять-заслонять?

– Попробую договориться со зверем.

Он и вправду беседу завёл с медведем, ровно, спокойно, с лёгким укором:

– Посмотри, сколько в речке еды, сколько рыбы бурлит у берега. Так зачем тебе этот детёныш людской?

Медведь что-то буркнул, шагнул вперёд. Замер, потоптался, принюхался.

Добежала сестрица, потянула нас прочь, пока зверь отвлёкся на пришлого парня, безоружного и неопасного. Я легко отпустила Егора, сама же осталась стоять столбом, не зная, чем помочь змеелову, не смея оставить в беде. Сердце стучало быстро и жарко, не позволяло толком вздохнуть, и Кална словно услышал, сам сделал шаг назад, отмахнул рукой, мол, уходим из заводи.

Так и отступали гуськом: сестрица с братом, затем я сама, а всех ближе к медведю – ведун-змеелов. Зверь рычал, но не трогался с места, его всё больше манила рыба, так и сверкавшая в заводи. Пугнуть двуногих да заняться делом: лапой глушить, подцеплять когтями, выкидывать на берег, снова ловить…

Ушли бы, наверное, восвояси, надёжно прикрытые голосом Калны, его тихой беседой с лесным господином. Как вдруг с поля донёсся крик, разбивший тишину, разрубивший чары. Медведь очнулся и вновь повёл носом, завертел косматой башкой.

От деревни спешил Некрас, грозил острым ножом, руками размахивал:

– Лавушка, Ксюша, бегите же! И ты, малохольный, а ну, прочь с дороги!

Ведун обернулся, поморщился, досадливо отмахнулся. Медведь повторил и гримасу, и жест, двинув лапой в сторону новой угрозы.

– Нож-то зачем? – огорчился Кална. – Я ведь договорился! Впрочем, придётся так.

Он смял в руке травы, пошептал на них и дунул в сторону лютого зверя. Медведь чихнул, замотал башкой и вдруг замер, будто потерянный, позабыв, зачем покинул чащобу и выбрался в низину к реке.

– А теперь поговорим с добрым молодцем. Или недобрым, как повезёт.

Некрас добежал, осмотрел медведя, сидящего с ошалевшим видом. Огорчённо ругнулся, лишившись подвига. Егорка же, глядя на зверя, хихикнул и подкрался поближе к Калне, дёрнул за рукав, заглянул в ладонь:

– Братец, тоже хочу, научи! Что за травы ты намешал? А можно я мишку поглажу?

– Не нужно, – улыбнулся отроку Кална, – ему не понравится, зачем же дразнить?

– Да я сейчас шкуру с него спущу, – пообещал Егорке Некрас, – после высушу, вычищу – гладь, сколько хочешь! Напугался? А вот мы его!

Брат заплакал и отшатнулся, а Кална выбил нож из руки и заслонил медведя. Снова разгораживал жертву и зверя. Но на этот раз зверем оказался Некрас.

– Я медведя оглушил, так зачем же кровь? Никого не убивай без нужды. В этом знак высшей силы и доли.

Некрас не смирился с потерей ножа, но кинулся на Калну, не на медведя, быстро найдя виновного. Сестрица выдернула брата из свары и заорала в голос:

– Да что ты затеял, Некрас, опомнись!

– Ему кажется, он всесилен, – увернулся от удара ведун. – Или бессмертен, что тоже глупо. Полагает, сможет меня сломать, а потом распотрошить животину божью. Ничего, скоро зверь очнётся, поглядим, с кого будем шкуру снимать.

– Нет, – в отчаянии крикнула я, – уходите оба, сейчас же!

– На кого из них ты глядишь? – перепугано зашептала сестра. – Горюшко лютое, что с тобой? Отведи глаза, перестань, пока ты так смотришь, Некрас не смирится!

Кална снова ушёл из захвата, издеваясь над потугами молодца.

– Разве ж могу? – получилось так жалобно, что и самой стало смешно.

– Что нашла-то в пришлом? Жилистый, тощий, и волосы точно солома…

Я сумела отвернуться от Калны, взяла брата за руку и пошла вдоль реки, без опаски открывая медведю спину.

– Ты завещана другому, – укорила сестра. – Слово дала пред всеми богами. Ждать до осени обещалась. К худу такие измены, Лава, всей деревней придётся отплачивать.

Некрас догнал, разочаровано хмыкнул:

– Если б не этот вертлявый угорь, одарил бы невестушку ценным подарком. Укрывались бы этой шкурой, темной ночью на полатях разнежившись.

Я вырвалась из постылых объятий и побежала прочь. Крикнула брату, что поймала щуку, если та не ушла с крючка. Сестра тоже рванула проверять-доставать, и Некрас вновь остался один. Потому что на берегу не было ни Калны, ни злого медведя, только травы, стрижи и рыба в реке.

Сестра бередила мне душу, взывала к разуму, стращала и плакала. Стало боязно от того, куда завело меня глупое сердце, вдруг решившее биться часто и жарко при одном лишь имени ведуна. Вся моя доля была расписана, расчеркана на бересте: сговор с Некрасом и долгая жизнь, полная счастья, удачи, любви. Отчего захотела свернуть с тропы? Отчего, когда молодцы встали рядом, взгляд цеплял одного ведуна, а красавца Некраса обходил стороной?

Я не знала ответов, не могла отыскать. В опустевшей голове точно эхо гуляло, да в шуршании листвы слышалась присказка, сбережённая мудрыми предками: сердцу не прикажешь, не убедишь. С сердцем спорить – глупо и больно.

От подобного разлада я даже слегла, разметавшись по лавке в горячке. А когда очнулась, побежала на капище, чтоб совета спросить у пращуров.

Возле идолов, с приходом нового бога позабытых в лесной глуши, ворожила, танцевала бабка Беляна. В этом танце сплелись стихии, небеса и далёкий загробный мир, скрытый от нас тонкой завесой. В низком утробном голосе, каким пела молитвы старуха-ведунья, слышался рокот грозы, рык звериный да камнепад на Чёрной горе.

Я невольно подслушала то, что не до́лжно, и заслонилась охранным знаком.

– Близятся чёрные тяжкие дни, но не нам размыкать круг судьбы. Либо сгинет деревня в огне и крови, либо выстоим, услышим богов, и даруют нам пращуры покой на сто лет, богатые пашни да щедрую реку. Всё идёт не так, как завещано, и рухнет в одночасье от биения сердца!

Испугалась речей ведуньи, руки прижала к груди. Ведь это моё глупое сердце не желало биться как завещали! Это я противилась доле, выворачивая тропку, обрекая деревню! Стоит ли того жизнь и любовь? Счастье одной неразумной девы – супротив счастья целой общины?

Беляна вернулась духом на капище, разорвав тонкие нити, связавшие разум с богами. Оглянулась, меня заприметила.

– Ты тут зачем? – как стрелу пустила.

– Хотела порадовать старых богов, – я протянула кувшин молока и свежую краюху ароматного хлеба, – благом отдарить за спасение.