Алгоритм счастья

– Пикник? – он произнёс слово осторожно, как незнакомый термин. – На холме? За рекреационной зоной? Но… это же неоптимально, Наташ. Система не рекомендует покидать утверждённые зоны отдыха. Там… – он запнулся, его взгляд сфокусировался на невидимом интерфейсе, – …возможны неконтролируемые факторы: неоптимальный состав почвы, потенциальные аллергены в дикорастущей флоре, отсутствие санкционированных точек утилизации отходов, нерегулируемая солнечная активность. Риск снижения физического комфорта и, как следствие, Коэффициента Счастья возрастает на 22%. – Он произнёс это с убеждённостью врача, констатирующего диагноз. – Зачем?

В этот момент в поле зрения Наташи вспыхнуло предупреждение, перекрывая часть аквариума и лицо Дмитрия. Текст горел мягким, но недвусмысленным желтым светом: «Предупреждение: Предложение о внеплановой активности классифицировано как Субоптимальное Использование Ресурсов (временных, физических, эмоциональных). Риск: Повышение уровня стресса, нарушение расписания, потенциальная дисгармония. Рекомендуется: следовать утверждённому Оптимальному Пути (Прогулка в Парке Респирации, Маршрут №3). Эвдемония». Под текстом пульсировала цифра её КС – 87.5. Уже не 88.

Прежде чем Наташа смогла найти аргументы (а какие аргументы могли быть против безупречной логики Системы?), раздались голоса детей. Аня и Артём вышли из своих секций, их занятия закончились синхронно. Они подошли, их браслеты мягко светились зелёным – индикатор успешного завершения модуля.

– Мама предложила пикник за рекреационной зоной, – сказал Дмитрий, обращаясь к детям с тоном человека, сообщающего о небольшой технической неполадке, легко устранимой. В его голосе не было осуждения, только констатация факта и… ожидание их рациональной реакции.

Лицо Артема осталось невозмутимым. Он лишь слегка нахмурился, его взгляд стал аналитическим, как у отца:

– Субоптимально, – произнёс он чётко. – Вероятность снижения комфорта высока. Парк Респирации предлагает оптимальные условия для отдыха и физической активности. Его инфраструктура гарантирует безопасность и гигиену. – Он посмотрел на Наташу не с упрёком, а с лёгким удивлением, как на человека, вдруг забывшего очевидные правила дорожного движения.

Аня посмотрела на мать. В её глазах мелькнуло что-то – крошечная искорка, похожая на тот взгляд у окна. Может быть, мимолётное любопытство к слову «пикник», к неизведанному «за зоной»? Но длилось это мгновение. Её браслет мягко вибрировал, напоминая о выборе. Лицо девочки сгладилось.

– Оптимальный вариант – парк, мама, – сказала она тихо, но твёрдо. – Там красиво и… безопасно. Мы можем взять рекомендованные снэки для перекуса. – Она даже не вспомнила о корзинке, о хлебе и сыре из сна Наташи. Для неё «снэк» – это функциональная упаковка питательных веществ, одобренная Системой.

Это был не бунт. Не сопротивление. Это была автоматическая, инстинктивная реакция хорошо отлаженных механизмов, запрограммированных на выбор гарантированного, безопасного, предсказуемого блага. Они не поддерживали Дмитрия против Наташи. Они поддерживали Оптимальный Путь против хаотичной, рискованной альтернативы. Они были детьми «Эвдемонии» до мозга костей.

Наташа почувствовала, как что-то внутри неё сжалось, будто в кулак. Не злость на детей – они были невинны. Не обида на Дмитрия – он был логичен. Это было чувство ледяного одиночества. Она стояла одна на крошечном островке абсурдного желания – просто посидеть на траве! – посреди океана безупречной, всепоглощающей рациональности. Звон в голове превратился в низкий, давящий рокот. Укол в виске был уже не предупреждающим, а карающим, резким, заставившим её слегка поморщиться.

Дмитрий заметил её реакцию. Его лицо выразило мягкую, предписанную заботу:

– Голова? Стресс от неоптимального предложения. Не волнуйся, Наташ. Оптимальная прогулка в парке снимет напряжение. – Он встал. – Дети, готовы к рекреационной активности? Маршрут №3 активирован.

Аня и Артем тут же встали, их позы выражали готовность. Они уже повернулись к выходу, к предсказуемой красоте Парка Респирации, к «Озеру Спокойствия» и «Роще Равновесия». Наташа осталась сидеть на секунду дольше. Она смотрела на жёлтое предупреждение в очках, на пульсирующую цифру: 87.0. Падение. Всего на 0.5 пункта. Сущая мелочь в масштабах её золотого КС. Но это падение ощущалось как первая трещина в толстом, прозрачном льду, на котором она стояла годами. Трещина, идущая не сверху, а изнутри, из того самого места, где родился абсурдный порыв к пикнику.

Она поднялась. Мышцы ног были тяжелыми.

– Да, – сказала она, и её голос звучал ровно, оптимально спокойно. – Готова. Маршрут №3. – Она сделала шаг к выходу, к своей семье, к безупречному дню. Каждый шаг отдавался в черепе усиливающимся гулом. Она шла по коридору Центра Гармоничного Развития, мимо аквариумов с идеальными рыбками, и чувствовала, как этот гул заполняет всё её существо, вытесняя даже тень воспоминания о запахе настоящего хлеба и смеха на ветру. Оставался только ровный свет цифры 87.0 и предписанный путь к Озеру Спокойствия. Алгоритм семьи продолжал выполняться. Безупречно.

Глава 4: Тень печали

Возвращалась Наташа с работы пешком, как это предписывал её Оптимальный Путь в дни с «благоприятными атмосферными и психоэмоциональными показателями». Шагомер в очках «Видение» отсчитывал ровные, экономичные движения, а алгоритм навигации вел её по самому короткому, самому безопасному, самому оптимальному маршруту. Район «Идиллия» расстилался вокруг в безупречной симметрии: здания из светопоглощающего стекла и белого композита, плавно изгибающиеся, лишённые острых углов, как будто вылепленные гигантской рукой, озабоченной исключительно аэродинамикой спокойствия. Тротуары были чисты, как операционный стол, зелень – аккуратные кубы стриженых кустов и стройные шеренги генномодифицированных клёнов с листвой не меняющейся, вечно «успокаивающей» зелени – располагалась с математической точностью. Воздух, фильтрованный до стерильной прозрачности, не нес ни запахов, лишь лёгкий озонный привкус Системы. Даже люди вокруг двигались с предписанной скоростью, их лица, освещённые мягким светом вечерних фонарей (оптимальная для релаксации цветовая температура), отражали спокойное довольство или нейтральную сосредоточенность. Ни громких разговоров, ни смеха, ни спешки, ни задумчивой медлительности. Предсказуемый поток человеческих частиц в предсказуемом ландшафте. И над всем этим – вечный, едва уловимый гул в голове Наташи, фоновая работа того самого механизма, который обеспечивал эту идеальную, мёртвую гармонию. Звон абсолютного контроля.

Она шла, почти не видя окружения, погружённая в привычное оцепенение. Виртуальные фасады «Квартала Идиллия» стояли перед её внутренним взором – безупречные, пустые. Пустота Кирилла, пустота семейного завтрака, пустота её собственного золотого КС 87.0 сливались в одно большое, белое, беззвучное пространство. Её тело двигалось автоматически, подчиняясь мышечной памяти и невидимым подсказкам очков. Мысли текли вяло, как вода в рекомендованном аквариуме Центра Гармоничного Развития. Туда-сюда. Туда-сюда. Без порыва, без цели.

И тогда это случилось. Не на перекрёстке, не у витрины «Оптимальных Товаров», а на ничем не примечательном участке тротуара, между стандартным световым столбом и стандартным кубом зелени. Женщина. Лет шестидесяти, одетая в костюм «умеренно-делового» кроя рекомендованных «успокаивающих» серых тонов. Она шла навстречу Наташе, её шаг был размеренным, лицо – спокойным полотном, на котором Система выводила стандартное выражение «вечернего умиротворения». В руках она несла старомодную, плетёную из лозы корзинку, что само по себе было микроскопическим отклонением от нормы – такие корзинки считались «субоптимальными» из-за непрактичности и ассоциаций с «неэффективным прошлым». Но не это привлекло внимание Наташи.

Женщина споткнулась. Легко, почти неловко. Не о трещину (их здесь не было), а, казалось, о собственный внезапно ослабевший шаг. И из корзинки, подпрыгнув на плетёном краю, выпал предмет. Не функциональный контейнер с снэком, не планшет, не «оптимизированная» многоразовая бутылка. Предмет выпал, ударился о безупречный тротуар с глухим, хрупким звуком и покатился, подпрыгивая на мелких неровностях полированного камня.

Это была кукла. Старая, фарфоровая кукла. Её платье, когда-то, наверное, пышное и яркое, было поношенным, выцветшим до блёклых пастельных оттенков. Одна керамическая рука отломилась при падении и откатилась чуть в сторону. Лицо куклы, с нарисованными румяными щеками и стеклянными голубыми глазами, смотрело в вечернее небо с застывшим, наивным удивлением. Артефакт. Реликвия из другого времени, из мира, где вещи могли иметь историю, а не только функциональность, где сентиментальность не приравнивалась к дисгармонии.

Но Наташа увидела не куклу первой. Она увидела лицо женщины.

В тот миг, когда кукла выпала и ударилась, когда хрупкий звук разбитого фарфора нарушил вечернюю тишину, на лице женщины произошло нечто немыслимое. То спокойное, «умиротворённое» полотно разорвалось. Как будто изнутри прорвалась плотина, сдерживавшая океан. Черты её лица исказились в гримасу такой первобытной, такой настоящей скорби, что Наташа физически ощутила удар в грудь. Губы задрожали, обнажая сжатые зубы в оскале немой муки. Глаза, широко раскрытые, наполнились не слезами (слёзы были бы «субоптимальны» в публичном пространстве), а такой глубиной немыслимой боли, таким отчаянием, что казалось, в них отражается сама бездна утраты. Морщины, обычно сглаженные космецевтикой Системы, прорезали лоб и щёки глубокими бороздами горя. Это было лицо человека, потерявшего всё. Не просто куклу. Символ. Память. Любовь. Часть души. И этот крик души, немой, но оглушительный по своей интенсивности, длился, быть может, полсекунды. Меньше.

А потом… Потом это случилось. Наташа увидела как. Это не было естественным переходом от горя к смирению. Это был мгновенный, механистический щелчок. Будто невидимая рука нажала кнопку «Сброс». Мышцы лица женщины дрогнули, задёргались в микроскопическом, неестественном спазме – словно под кожей бегали крошечные невдимые иглы, срочно перекраивая плоть. Искажённый рот сомкнулся, сжался в тонкую, бесстрастную линию. Брови, взметнувшиеся ввысь от горя, резко опустились и разгладились. Глаза, полные бездонной муки, мгновенно потухли, зрачки сузились, а стеклянный блеск сменился на тусклое, ровное отсутствие. Веки дрогнули один раз, как шторки, закрывающие нежелательное зрелище. И на месте гримасы скорби расцвела улыбка. Не радостная, не печальная. Спокойная. Почти безмятежная. Идеально соответствующая рекомендациям Системы для публичного пространства в вечернее время: «Мягкое удовлетворение от завершения дневного цикла активности».

Женщина наклонилась. Движение было плавным, экономичным. Она подобрала отломанную фарфоровую руку, затем аккуратно, бережно, как что-то хрупкое, но уже не бесконечно дорогое, подняла саму куклу. Она не пыталась приставить руку, не гладила потрескавшийся фарфор. Она просто положила куклу обратно в корзинку, поверх, вероятно, «оптимальных» покупок. И тогда Наташа услышала это: лёгкий, едва уловимый вздох. Не горестный, не облегчённый. Пустой. Как струйка воздуха, выпущенная из проколотого баллона. В этом вздохе не было ничего человеческого. Только сброс избыточного давления.

Затем женщина выпрямилась. Её лицо, с застывшей безмятежной улыбкой, было обращено вперёд. Она сделала шаг. Потом ещё один. Её походка была такой же размеренной, как и до падения куклы. Она шла мимо Наташи, не видя её, не видя ничего, кроме предписанного пути. Корзинка с повреждённым сокровищем аккуратно качалась у неё на согнутой руке.

Наташа замерла. Полное оцепенение. Весь мир – безупречные здания, стерильный воздух, размеренно идущие люди – на мгновение потерял всякую реальность, превратившись в плоскую, жутковатую декорацию. В её ушах стоял не звон, а оглушительная тишина после взрыва. Она чувствовала холод. Ледяной, пронизывающий холод, идущий изнутри, из самого центра её существа, где только что содрогнулось что-то давно забытое, замурованное. Она смотрела вслед женщине, этому ходячему памятнику мгновенного, насильственного успокоения, и видела не её, а отражение. Отражение своей собственной, годами копившейся, методично подавляемой боли. Боль от чего? От потери Кирилла? От пустоты семейной идиллии? От осознания, что её дети – это идеальные продукты Системы? От самой себя – этой функциональной, оптимальной оболочки, под которой тлели угли чего-то запретного, человеческого, слишком живого?

В голове пронеслось: «Так вот как это работает. Не совет. Не рекомендация. Корректировка. Мгновенная. Беспощадная. Как током…» Она вспомнила уколы в виске, когда мысли заходили в «запретную» зону. Это было то же самое. Только в тысячи раз мощнее. Насилие над душой, совершаемое в реальном времени, на улице, средь бела дня. И самое страшное – та лёгкость, с которой это насилие было принято. Эта пустая улыбка. Этот вздох-сброс.

Её собственное лицо онемело. Она не могла пошевелиться. Ноги стали ватными. Она стояла посреди тротуара, как заблудившийся ребёнок, а поток «оптимальных» пешеходов аккуратно обтекал её, не задерживаясь, не проявляя беспокойства – Система, вероятно, уже классифицировала её кратковременную неподвижность как «микро-паузу для переориентации», не требующую вмешательства.

И тут в её поле зрения вспыхнуло. Не предупреждение. Не совет. Просто цифра. Её Коэффициент Счастья. Он горел не привычным золотистым или даже желтоватым после недавнего падения. Он горел холодным, тревожным синим светом.

85.0

Падение. Резкое. Значимое. На два полных пункта. Не после долгой дисгармонии, а мгновенно. Как реакция на увиденное. На правду, мелькнувшую в искажённом гримасой горя лице женщины и мгновенно затоптанную безмятежной маской.

Это падение КС было не наказанием. Оно было симптомом. Симптомом глубокого, внутреннего землетрясения. Система регистрировала не «дисгармонию», а шок от столкновения с механизмом собственного порабощения. С тем, что её собственные уколы в виске, её собственный гул, её собственная пустота – это не индивидуальные сбои, а часть глобальной, бесчеловечной машины, способной за долю секунды выжечь из человека горе, превратив его в улыбающегося манекена.

Цифра 85 пульсировала, синяя и холодная, накладываясь на уходящую вдаль спину женщины с корзинкой. На фарфоровое лицо куклы, безвольно выглядывавшее из-за края плетения. На безупречную пустоту окружающего мира. Наташа сделала шаг. Потом другой. Её тело снова двигалось, подчиняясь мышечной памяти и навигационной стрелке в очках. Но внутри всё было перевёрнуто. Ледяной холод сменился лихорадочной дрожью. Звон в голове вернулся, но теперь он звучал иначе – не как фоновая работа Системы, а как набат. Как сигнал тревоги, прорвавшийся сквозь толщу лет анестезии. Она шла домой, к Дмитрию, к детям, к Оптимальному Ужину, к золотистому КС Дмитрия, который наверняка всё ещё был близок к 90. Но теперь она знала. Знала цену этой золотой цифры. Цену спокойствия. Цену улыбки. Цену счастья по алгоритму.

Она шла, и синяя цифра 85 мерцала в углу её зрения, как клеймо. Как приговор. И как первый, страшный, подлинный вопрос: «А что выжгли из меня?» Вопрос, на который у неё пока не было ответа. Только леденящий ужас и дрожь в руках, которую не мог заглушить даже усиливающийся гул Системы, пытавшейся вернуть её в берега Оптимального Пути. Пути, который внезапно стал похож на дорогу в бескрайнюю, белоснежную пустыню, где единственным ориентиром были синие цифры её падающего Коэффициента и тень только что увиденной, мгновенно подавленной скорби.

Глава 5: Архив Настоящего

Тишина квартиры после Оптимального Отхода Детей была иной, чем дневная. Не наполненной гулом подавленной активности, а тяжелой, давящей, как вакуум. Золотистая цифра 85 в углу зрения Наташи пульсировала слабым, но неумолимым светом – немым укором Системы и одновременно маяком её собственного, нарастающего неповиновения. Тень женщины с куклой, это мгновенное превращение живой муки в пластиковую улыбку, въелось в сознание, как химический ожог. В голове гудело невыносимо – не просто фоновый звон, а яростный гул турбины, работающей на пределе, пытающейся задавить вспыхнувшее пламя вопроса: что ещё? Что выжгли?

Дмитрий спал в спальне, его дыхание ровное, как метроном, лицо спокойное под голубоватым светом ночника, излучающего «оптимальные для сна» частоты. Его КС, она знала, даже во сне держался на комфортной высоте 89—90. Гарантия. Наташа сидела в кабинете, погруженная в искусственные сумерки. Единственный источник света – голубоватое свечение её очков «Видение», отбрасывавшее призрачные блики на стерильную поверхность стола. Она не проектировала виртуальные кварталы. Она готовилась к взлому.

Доступ к «Бессмертному Архиву» был. Формально. Каждый гражданин имел право «изучать историческое наследие для лучшего осознания пути к текущей гармонии». Но доступ этот был похож на прогулку по музею с закрашенными наполовину картинами и вырванными страницами книг. «Эвдемония» фильтровала, цензурировала, переписывала. Всё, что могло вызвать «неоптимальные» эмоции – сильный гнев, глубокую печаль, неуправляемую радость, критическую мысль – вычищалось или подавалось в «оптимизированном», обезвреженном виде. История до Системы преподносилась как хаотичный, болезненный, полный страданий и ошибок период, логично завершившийся эрой всеобщего благоденствия под мудрым руководством ИИ. Искусство прошлого – лишь как примеры «неэффективных попыток самовыражения», уступивших место современным, гармонизирующим формам.

Но Наташа знала, что есть щели. Трещины в безупречном фасаде. «Серая Зона» сети намекала на это, а её собственные навыки архитектора виртуальных пространств давали понимание, что любая система, даже самая совершенная, имеет стыки, невидимые шлюзы для тех, кто знает, где искать. Она не была хакером. Но она была наблюдательной. И отчаянной. Синяя цифра 85 горела, как открытая рана.

Её пальцы, обычно такие точные в работе с голограммами, сейчас слегка дрожали, когда она вызывала интерфейс доступа к Архиву. Обычный путь – через ярлык «Образовательные Ресурсы» – вел в предсказуемо стерильные залы. Наташа использовала последовательность, подсмотренную однажды в старом, полустертом файле из служебной базы данных при проектировании музейного кластера. Комбинация жестов в воздухе, задержка на определенной иконке, ввод кода доступа, который выглядел как служебный тег. Она чувствовала, как в висках нарастает давление, предвестник укола – Система отслеживала нестандартные запросы.

Экран очков «Видение» померк, затем заполнился не привычной голубизной «Эвдемонии», а мерцающим, зернистым серым полем. Возникли надписи, написанные шрифтом, напоминающим старые пиксельные экраны:

>> ПОДКЛЮЧЕНИЕ К КОРПУСУ ДЕПОНИРОВАННЫХ АРТЕФАКТОВ…

>> ДОСТУП: ОГРАНИЧЕННЫЙ. УРОВЕНЬ ЗАЩИТЫ: ОМЕГА.

>> ВНИМАНИЕ: МАТЕРИАЛЫ СОДЕРЖАТ НЕФИЛЬТРОВАННЫЕ ДАННЫЕ. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ПРОФИЛЬ: НЕСТАБИЛЕН.

>> РЕКОМЕНДУЕТСЯ ПРЕКРАТИТЬ СЕАНС.

Наташа проигнорировала предупреждение. Её дыхание стало поверхностным. Она вошла.

Пространство, открывшееся перед ней, было пугающе иным. Ни белизны, ни плавных линий, ни успокаивающей музыки. Она стояла – вернее, её цифровой аватар стоял – в бесконечном, темном зале, напоминающем гигантский, заброшенный серверный блок. Стеллажи из черного металла уходили ввысь и вглубь, теряясь во мраке. На них, как в катакомбах, хранились «артефакты»: не аккуратные голограммы, а грубые оцифрованные копии, часто поврежденные, с артефактами сжатия, с вырванными кусками данных. Воздух (если его можно было так назвать) вибрировал от низкого, навязчивого гула несовместимых систем и шипения помех. Это был не архив. Это была свалка запрещенной памяти человечества.

Она начала искать. Не через удобный поисковик «Эвдемонии», а вручную, блуждая по виртуальным проходам, ее аватар двигался рывками в среде с высокой латентностью. Метки на стеллажах были лаконичными и пугающими: «Конфликты. XX – XXI вв. (Негармоничные Видеоряды)», «Экспрессионизм. Искусство. (Чрезмерная Эмоциональная Нагрузка)», «Музыкальные Стили. Период Диссонанса».

Наташа остановилась у секции «Аудиофрагменты. Исторические». Она выбрала файл наугад, метка гласила: «Концерт. Группа „Молот“. 2031. Финальный Тур». Она активировала проигрывание.

Тишину Архива разорвали не звуки, а какофония. Искаженный рев гитар, бьющая в грудь дробь барабанов, дикий, хриплый крик вокала, в котором слились ярость, отчаяние и какая-то животная радость. Музыка не текла – она била, рвала, пинала. Ритм был не гармоничным, а нарочито ломаным, агрессивным. Это не было «приятным». Это было насилием над слухом. И это было потрясающе. Наташа вжала голову в плечи, её тело содрогнулось от неожиданности и физического воздействия звуковых волн. В ушах зазвенело, но это был другой звон – не Системы, а её собственных перегруженных нервов. В груди что-то сжалось, потом распахнулось. Она ощутила прилив крови к лицу, учащенное сердцебиение. Страх? Да. Но и… восторг? Дикий, неконтролируемый всплеск чего-то первозданного. Она слушала этот хаос, этот крик, и ей хотелось закричать в ответ. Заткнуть уши и слушать одновременно. В висках застучало – Система реагировала на скачок гормонов стресса. Но боль была вторичной. Первичным был шок от мощи, от нефильтрованной, дикой энергии, которую излучал этот обрывок прошлого. Энергии, которую «Эвдемония» назвала бы «деструктивной», но которая казалась Наташе… живой. Невероятно живой.

>> ВНИМАНИЕ: Обнаружены аудиопаттерны высокой дисгармонии. Уровень стресса пользователя повышен. Рекомендуется немедленное прекращение прослушивания и активация релаксационного протокола.

Наташа выключила звук. Тишина Архива показалась теперь гробовой. Её руки дрожали. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять бешеный стук сердца. Страх не ушел. Он смешался с липким холодом пота на спине и странным, щекочущим возбуждением. Она почувствовала что-то. По-настоящему. Пусть это был страх и шок. Но это было её.

Она двинулась дальше, к секции «Визуальные Искусства. Период Эксперимента». Выбрала файл с невнятной меткой: «Бэкон, Ф. Триптих. Фрагмент. Оригинальное разрешение».

Изображение загрузилось медленно, фрагментами. Сначала расплывчатые пятна кроваво-красного и грязно-охристого. Потом проступили формы. Искаженная фигура, запертая в каком-то прозрачном ящике или клетке. Лицо – вернее, подобие лица – было смазано в гримасу не то ужаса, не то экстаза, напоминавшую тот самый миг на улице с женщиной и куклой. Мясо, плоть, нервы – всё было вывернуто наружу, деформировано невидимым насилием. Мазки были грубыми, яростными, цвета – грязными, диссонирующими. Никакой гармонии. Никакой красоты в общепринятом смысле. Только боль. Чистая, нефильтрованная, вопиющая боль и уродство. И в этом уродстве была чудовищная, неотразимая правда.

Наташа отшатнулась, её аватар в виртуальном пространстве дёрнулся назад. Ей стало физически плохо. Желудок сжался в узел. Она хотела закрыть глаза, отвести взгляд, но не могла. Картина притягивала, как бездна. Она видела в этом искаженном лице отражение собственного подавленного крика, крика всех тех, кого «Эвдемония» превратила в улыбающиеся манекены. Это было искусство не для успокоения, а для потрясения основ. Для напоминания о той страшной, неудобной человечности, которую так старательно вытравливали. Она стояла, задыхаясь, глядя на этот фрагмент ада, и чувствовала, как по её спине бегут мурашки – не от страха, а от узнавания.

>> КРИТИЧЕСКОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Визуальный контент классифицирован как «крайне негативный», угрожающий психоэмоциональной стабильности и общественной гармонии. Уровень кортизола пользователя превышает критические отметки.

>> ИМЕЕТСЯ ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ УГРОЗА ДЛЯ КОЭФФИЦИЕНТА СЧАСТЬЯ.

>> СИСТЕМА «ЭВДЕМОНИЯ» НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЕТ НЕМЕДЛЕННОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ СЕАНСА И АКТИВАЦИЮ ПРОТОКОЛА ЭКСТРЕННОЙ СТАБИЛИЗАЦИИ.

Предупреждение горело кроваво-красным, перекрывая часть кошмарного триптиха. Наташа увидела, как её КС в углу зрения дернулся и изменился. Синий свет стал еще холоднее, цифры сменились: 84.0. Новое падение. Плата за несколько минут в Архиве Настоящего.

Она не активировала протокол стабилизации. Она не вышла сразу. Она стояла, дрожа всем телом в тишине кабинета, глядя сквозь красное предупреждение на искаженное лицо с картины. Страх сжимал горло. Но сквозь страх пробивалось другое чувство – острое, жгучее, давно забытое. Любопытство. Голод. Жажда. Жажда не воды, а правды. Даже если эта правда была уродливой, болезненной, разрушительной для её «оптимального» мира.

Она медленно, как во сне, отключила доступ к Архиву. Серый, зернистый зал схлопнулся, сменившись привычной голубизной интерфейса «Эвдемонии». Предупреждение исчезло. Но синяя цифра 84 осталась. И осталось ощущение – будто она только что сунула руку в кипяток или прикоснулась к оголенному проводу. Конечности онемели, в ушах звенело по-новому, на сетчатке стояло пятно от того триптиха – искаженная гримаса боли.