Устал рождаться и умирать

– Староста, пожалейте, я правда ничего не знаю, староста, сделайте милость, подарите мне, презренной, жизнь…

– Ты, Симэнь Бай, эти свои штучки брось. – С благостным выражением на лице Хун Тайюэ с силой приподнял ее, чтобы она не могла опуститься на колени. Но лицо его тут же посуровело. – А ну, разошлись все! – гаркнул он на собравшихся во дворе зевак. – Чего столпились? Что здесь завлекательного? Вон пошли!

Народ, понурив головы, стал понемногу расходиться.

Хун Тайюэ махнул дородной женщине с распущенными волосами:

– Ян Гуйсян, иди сюда, подсоби!

Эта Ян Гуйсян, которая одно время была председателем комитета женского спасения, а теперь стала председателем женкомитета, приходилась двоюродной сестрой Яну Седьмому. Она с радостью подошла и, поддерживая Бай, повела ее в дом.

– Ты, Бай, подумай хорошенько, ведь это Симэнь Нао закопал этот кувшин?! А еще постарайся вспомнить, закопаны ли другие ценности и где? Бояться тебе нечего, выкладывай, вины твоей нет, во всем Симэнь Нао виноват…

Судя по всему, допрашивали ее с пристрастием. Доносившиеся из дома звуки долетали до моих торчащих ушей, и в этот момент Симэнь Нао и осел слились воедино: я стал Симэнь Нао, Симэнь Нао – ослом, и это был я, Осел Симэнь.

– Староста, я правда не знаю, ведь это не на земле нашей семьи, и хозяин если бы и прятал что-то, то там прятать не стал бы…

Трах! – кто-то ударил ладонью по столу.

– Не говорит, так подвесьте ее!

– Пальцы, пальцы ей защемите!

Жена взвыла, моля о пощаде.

– Подумай, Бай, подумай хорошенько. Симэнь Нао уже нет в живых, от закопанных ценностей ему пользы никакой. А мы выкопаем, кооператив крепче на ногах стоять будет. И бояться не надо, нынче всем освобождение вышло, все по закону, бить тебя никто не может, а уж пытать тем более. Ты только расскажи все как есть, и это тебе как большая заслуга зачтется, гарантирую. – Это был голос Хун Тайюэ.

Душа болела, душа пылала, боль пронзала, как ножом. Солнце уже закатилось, взошла луна, проливая серебристый холодный свет на землю, на деревья, на винтовки ополченцев, на отливающий глазурью кувшин. Не наш это кувшин, не семьи Симэнь. Стали бы мы закапывать ценности там, где и люди умирали, и бомбы взрывались? Там, у Лотосовой заводи, безвинно погибших духов тьма-тьмущая. И в деревне мы не единственная богатая семья, с какой стати только к нам цепляться?

Ну нет больше сил терпеть, невыносимо слышать плач жены, от ее рыданий я и страдал, и испытывал угрызения совести – как жаль, что не относился к ней по-доброму!.. С появлением в доме Инчунь и У Цюсян я ни разу не делил с ней постель, и она, тридцатилетняя женщина, ночь за ночью проводила в одиночестве, читая сутры и колотя в деревянную рыбу [62] моей матери – бам, бам, бам, бам… Привязанный веревкой за столбик, я резко вскинул голову. Взбрыкнул задними ногами, отчего взлетела в воздух старая корзина. Стал мотать головой, раскачиваться, из горла вместе с ревом вырывалось разгоряченное дыхание. Наконец веревка ослабла. Свобода! Через полураскрытые воротца навеса я рванулся во двор.

– Папа, мама, наш ослик убежал! – воскликнул писавший у стены Цзиньлун.

Я сделал несколько кругов по двору, пробуя подкованные копыта. Они звонко цокали, разлетались искры. Мой округлый круп поблескивал при свете луны. Выбежал Лань Лянь, из усадьбы повыскакивали другие ополченцы. Дверь в дом распахнута настежь, на полдвора вместе со светом луны разливался свет свечей. Я скакнул к абрикосу, лягнул глазурованный кувшин, и он разлетелся на куски. Осколки взлетели аж до верхушки дерева и со звоном посыпались на черепицу крыши. Из усадьбы бегом показался Хуан Тун, а из восточной пристройки выскочила У Цюсян. Ополченцы передергивали затворы винтовок, но их я не боялся. Я знал: убивать людей они мастера, а вот осла не убьют никогда. Осел – скотина бессловесная, людских дел не понимает, застрелишь осла – сам скотиной и станешь. На мою веревку наступил Хуан Тун. Я мотнул головой, и он грохнулся на землю. Веревка развернулась и, как кнутом, хлестнула по лицу У Цюсян. Ее жалобный вопль порадовал. Ух, забрался бы на тебя, шлюха с черной душонкой! Но я сиганул у нее над головой. Народ пытался окружить меня, но я уже несся ко входу в усадьбу. Это я, Симэнь Нао, я вернулся! Хочу посидеть в своем кресле, выкурить кальян, опрокинуть ляна четыре эрготоу [63] из маленького чайничка и закусить жареным цыпленком. В доме показалось ужасно тесно, стук копыт отдавался гулким эхом. В комнате царил разгром, пол усеян черепками посуды, мебель валяется кверху ножками или на боку… Передо мной возникла широкая и плоская желтоватая физиономия Ян Гуйсян: я прижал ее к стене, и от ее визга даже глаза защипало. Взгляд упал на урожденную Бай, скорчившуюся на зеленоватых плитках пола, и в душевном смятении я позабыл о своем ослином обличье. Хотел заключить ее в объятия, но вдруг оказалось, что она лежит у меня между ног без сознания. Хотел поцеловать, но увидел, что голова у нее в крови. Ослам и людям не любить друг друга, прощай, дражайшая супруга. Но когда я собрался с достоинством выйти в коридор, из-за двери метнулась черная тень и обхватила меня за шею. Твердые, как когти, лапищи ухватили за уши и за уздечку. От жгучей боли я невольно опустил голову. На шее у меня повис, как летучая мышь-кровосос, мой заклятый враг, деревенский староста Хун Тайюэ. В бытность человеком я, Симэнь Нао, никогда не сражался с тобой – неужто, став ослом, потерплю поражение? При этой мысли внутри все вскипело; превозмогая боль, я поднял голову и метнулся к двери. Похоже, этот паразитический нарост содрало с меня косяком, и Хун Тайюэ остался за дверью.

Когда я с ревом вылетел во двор, несколько человек уже кое-как закрыли ворота на засов. Сердце мое безгранично выросло, в пространстве дворика стало невыносимо тесно – я носился по нему как сумасшедший, и народ разбегался врассыпную.

– Он Бай за голову укусил, ослина этот, старосте руку сломал! – крикнула Ян Гуйсян.

– Стреляйте же, пристрелите его! – завопил кто-то.

Ополченцы заклацали затворами, ко мне бросились Лань Лянь с Инчунь. Я разбежался, собрав все силы, и устремился к провалу в высоченной стене, где ее размыли сильные летние дожди. Там я скакнул вверх, выбросил вперед ноги, вытянулся всем телом и перемахнул через нее.

Старики в Симэньтунь до сих пор рассказывают об осле Лань Ляня, который умел перелетать через стены. Ну и, конечно, еще более красочно это описывается в рассказах паршивца Мо Яня.

Глава 6

Нежная привязанность составляет счастливую пару. Ум и храбрость меряются силами со злыми волками

Непринужденно и красиво перелетев через провал в стене, я помчался на юг. Передними ногами угодил в канаву, полную жидкой грязи. Чуть не сломал ноги и, охваченный ужасом, попытался их вытащить, но увязал все глубже. Подуспокоившись, вытянул на твердую почву задние ноги, улегся на бок, перекувырнулся, вытащил передние, а потом и весь выкарабкался из канавы. Ну как у Мо Яня: «Козлы умеют взбираться на деревья, ослы – выкарабкиваться из грязи».

И вот я мчусь по дороге на юго-запад.

Должно быть, ты помнишь мой рассказ про ослицу каменотеса Ханя, которая везла в корзинах сынка Хуахуа и поросенка. С нее, наверное, сняли уздечку, и она, должно быть, возвращается домой, верно? Расставаясь, мы условились, что эта ночь будет ночью нашей любви. У людей как: слово вылетит – на четверке скакунов не догонишь; у ослов уговор дороже денег – дожидаемся обязательно.

Следуя за оставленной в воздухе вестью любви, я скакал вприпрыжку там, где чуть раньше прошла она. Перестук копыт разносился далеко вокруг, я будто мчался за этим цоканьем, это цоканье будто мчалось за мной. Уже стояла глубокая осень, камыш пожелтел и пожух, роса стала инеем; среди сухой травы порхают светлячки, впереди, у самой земли скачут, отливая изумрудной зеленью, блуждающие огни. Ветерок нет-нет да и пахнет гнилью. Я знал, трупы тут давно валяются, плоть сгнила, а кости по-прежнему издают зловоние. В деревеньке Чжэнгунтунь, где жила семья мужа Хань Хуахуа, главным богатеем был Чжэн Чжунлян, и, несмотря на разницу в летах, я, Симэнь Нао, приятельствовал с ним. Когда-то мы подолгу сиживали за вином, и он, похлопывая меня по плечу, говорил: «Копить богатства – копить врагов, братишка. Раздай богатство и будешь счастлив. Наслаждайся жизнью, пока можно, пей, гуляй. А как не станет ни богатства, ни счастья, не упорствуй в своих заблуждениях!..» Слушай, Симэнь Нао, шел бы ты к такой матери, не мешай. Я теперь самец осла и сгораю от желания. Ладно, когда просто роешься в воспоминаниях, а тут еще это кровавое месиво, эти тленные и зловонные картины истории. Рядом с дамбами по берегам речушки, что течет по просторам полей между Симэньтунь и Чжэнгунтунь, драконами извиваются с десяток песчаных гряд. Они густо поросли тамариском, ему конца и края не видно. Здесь когда-то произошло крупное сражение с участием самолетов и танков, и песок завален трупами. В Чжэнгунтунь тогда вся главная улица была заставлена носилками; стоны, карканье ворон – кровь стыла в жилах. Ну да будет уже о войне, на войне ослов как транспорт используют, оружие и боеприпасы на них доставляют под огнем с риском для жизни. В военное время такого ладного и крепкого черного осла как пить дать реквизируют для военных перевозок.

Слава небу, нынче время мирное! А в такое время самцу-ослу не грех встретиться с любезной ему самочкой. Место встречи выбрали у реки – там журчит вода на мелководье, серебристыми змейками отражается свет звезд и луны. А еще негромко стрекочут осенние сверчки и цикады, веет прохладный ночной бриз. Я свернул с дороги, миновал песчаную отмель и остановился посреди речки. Дух воды щекотал ноздри, глотка иссохла, хотелось пить. Хлебнул, но немного: ведь еще скакать и скакать, а надуешься воды – она и будет булькать в животе. Выбравшись на противоположный берег, потрусил по тропинке, которая вилась, то исчезая, то вновь появляясь, между зарослей тамариска, поднялся на песчаную гряду и остановился на вершине. В ноздри ударил ее запах – он вдруг стал такой насыщенный, такой сильный. Сердце заколотилось, ударяясь в грудную клетку, кровь забурлила, от возбуждения я и реветь уже не мог, а лишь издавал отрывистое ржание. Желанная ослица, сокровище мое, самая драгоценная, самая близкая, самая сокровенная! Как хочется обнять тебя, обхватить всеми четырьмя ногами, поцеловать твои ушки, глазки, ресницы, розовый носик и цветочные лепестки губ. Ты самая близкая, самая дорогая, боюсь лишь, не растаяла бы ты от моего жаркого дыхания, не рассыпалась бы, когда заберусь на тебя. Моя малышка с крохотными копытцами, ты уже так близко. Ты не подозреваешь, малышка, как я люблю тебя.

Я рванулся на запах, но спустился по склону лишь наполовину, когда открылась картина, от которой я слегка оторопел. Моя ослица носилась среди тамарисков, вертясь во все стороны и то и дело взбрыкивая. Она ни на минуту не прекращала громкий рев, чтобы нагнать страху на двух крупных волков, которые оказывались то спереди, то сзади, то справа, то слева от нее. Не торопясь, без видимого напряжения, они раз за разом атаковали ее полуиграя, полувсерьез, то по одному спереди и сзади, то вдвоем справа или слева. Коварные и жестокие, они терпеливо изматывали мою ослицу, ее силы и дух, ожидая, когда она устанет и рухнет на землю. А уж тогда они набросятся на нее, перегрызут горло, сначала выпьют кровь, потом располосуют брюхо и сожрут сердце и печень. Встретить такую слаженную, действующую заодно пару волков ночью на песчаной гряде для осла значило верную смерть. Эх, ослица моя, не встреть ты меня, не уйти бы тебе от злой судьбы сегодня ночью – тебя спасла любовь. Есть ли что в этом мире, отчего осел убоится смерти и храбро не бросится на врага? Нет и быть не может. И, издав боевой клич, я, Осел Симэнь, пустился вскачь под горку прямо на волка, мчавшегося позади моей возлюбленной. Из-под копыт летел песок, вздымались облачка пыли, я скакал с командной высоты, и даже тигру, не говоря уже о волке, лучше было не вставать на пути такого грозного снаряда. Волка я застал врасплох – столкнувшись со мной, он пару раз перекувырнулся и юркнул в сторону.

– Не бойся, любимая, я с тобой! – повернулся я к ослице.

Она прижалась ко мне, грудь ее вздымалась, она тяжело дышала и обливалась потом.

Губами я ущипнул ее за шею, чтобы успокоить и придать бодрости:

– Не бойся, не переживай, я с тобой; что нам страшиться этих волков – сейчас расколочу им головы стальными подковами!

Волки стояли плечом к плечу, поблескивая зеленью глаз, похоже, страшно обозленные тем, что я словно с неба свалился, но отступать не собирались. Если бы не я, они уже лакомились бы ослятиной. Я понимал, что просто так эта спустившаяся с холмов парочка не уйдет, такой случай они не упустят. Им бы загнать бедного осла на песчаную гряду, чтобы там, среди зарослей тамариска, ослиные копыта завязли в песке. Так что выиграть эту схватку можно, лишь поскорее покинув гряду. Я велел ослице идти вперед, а сам отступал задом. Шаг за шагом мы поднялись на вершину. Волки поначалу следовали за нами, потом разделились и забежали вперед, чтобы внезапно напасть с фронта.

– Видишь за грядой речушку? – сказал я ослице. – Отмель там каменистая, земля потверже, а вода в речке чистая – видно, куда ступаешь. Нам бы только домчаться до речки, там волки преимущество потеряют, и мы наверняка сможем одолеть их. Соберись с духом, дорогая, надо промчаться вниз по склону. Они и по весу нам уступают, и инерция у нас больше, песок из-под копыт полетит им в глаза, ослепит. Только бы промчаться, и мы в безопасности!

Ослица послушно рванулась вместе со мной. Мы перескакивали один за другим кусты тамариска, мягкие ветви задевали брюхо, мы словно скользили, неслись вниз как два огромных вала прибоя. Боковым зрением я видел, что волкам приходится нелегко – они и падали, и перекатывались через голову. Покрытые толстым слоем пыли, они появились на берегу, когда мы уже спокойно стояли в реке и переводили дух. Я велел ослице напиться.

– Промочи горло, дорогая, но не спеши, не подавись. И не пей много, чтобы не остыть.

Ослица куснула меня за зад со слезами на глазах:

– Люблю тебя, милый братец. Не приди ты на помощь, быть бы мне в волчьем брюхе.

– Сестренка моя славная, дорогуша, спасая тебя, я спас и себя. Переродившись в осла, я пребывал в тоске и печали. И только когда встретил тебя, понял: подумаешь, оказаться в таком подлом состоянии, как осел, – была бы любовь, и ты безмерно счастлив! В прошлой жизни я был человеком, у меня была жена и две наложницы, но для меня существовали лишь чувственные удовольствия, любви я не знал. Я наивно полагал себя счастливым, но только сейчас стало ясно, как я был жалок. Один объятый огнем любви осел счастливее всего рода человеческого. А осел, который спас возлюбленную из волчьей пасти, явил перед ней смелость и мудрость, еще и удовлетворил свое мужское тщеславие. Это благодаря тебе, сестренка, я покрыл себя славой, стал самым счастливым животным на земле.

Мы покусывали друг другу зудящие места, терлись боками, и из-за этой взаимной нежности, беспрерывных слов любви чувства становились все глубже, и я чуть не забыл про сидящих на берегу волков.

Волки были голодные, они смотрели на нашу мясистую плоть, и у них просто слюнки текли. Такие не отступят. Хотелось немедля соединиться с возлюбленной, но я понимал: это все равно, что копать себе могилу. Волки, видимо, лишь того и ждали. Сперва они постояли на каменистом берегу, полакали воды, высунув языки, потом уселись по-собачьи, задрали головы к холодному полумесяцу и пронзительно завыли.

Несколько раз, словно в помутнении рассудка, я задирал передние ноги, чтобы забраться на мою ослицу. Стоило мне это сделать, как волки тут же бросались к нам. Я спешно опускал их, и волки возвращались на берег. Терпения у них, видать, хватало, и я решил, что нужно переходить к нападению при содействии ослицы. Вместе с ней мы рванулись к сидящим на берегу волкам, но они отпрыгнули в сторону и стали медленно отступать к песчаной гряде. Однако нас в ловушку не заманишь. Мы перешли речку и припустили к деревне Симэньтунь. Волкам вода была по брюхо, и продвигались они не быстро.

– Давай, дорогая, – обратился я к ослице. – За мной, прикончим этих диких зверей.

Договорившись, мы с разбега влетели в воду и принялись лупить их копытами, нарочно поднимая брызги, чтобы ослепить. Волки барахтались в воде, шкуры у них намокли, и двигались они тяжело. Я выкинул вперед ноги, метя в одного, но тот ловко ушел от удара, и я, резко повернувшись, обрушился копытами на спину другого. Он тут же скрылся под водой, и я стал удерживать его там, чтобы он захлебнулся. Из-под воды пошли пузыри, а в это время другой волк метнулся прямо к шее моей возлюбленной. Видя, что дело худо, я оставил своего утопленника и ударом задних ног попал второму волку в голову. Череп хрустнул под моими копытами, волк мешком свалился в воду и уже не шевелился. Только по бьющему хвосту было ясно, что он еще жив. Другой, полузадохшийся, с трудом выбрался на берег. Мокрая шерсть прилипла к бокам, кости торчат, страшно смотреть. За ним бросилась моя возлюбленная, преградив ему дорогу, и стала лягать. Стараясь увернуться, он катался по песку, но в конце концов снова угодил в реку, где получил от меня страшный удар в голову. Глаза его сверкнули зеленоватым блеском и стали тускнеть. Чтобы увериться, что волки мертвы, мы лягали их по очереди, пока их тела не застряли в камнях на дне. Почти на полреки вода помутнела и окрасилась волчьей кровью.

Плечом к плечу мы побрели вверх по течению и остановились, лишь когда вода стала чистой и исчез отвратительный запах крови. Ослица глянула на меня искоса и с призывным ржанием любовно куснула. Потом повернулась, чтобы мне было удобно.

– Любимый, хочу тебя, иди ко мне.

И вот я, чистый и невинный ослик, отменно сложенный, с прекрасными генами, определяющими замечательное потомство, отдаю все это вместе со своим ослиным целомудрием тебе, только тебе, моя милая ослица Хуахуа. Я возвысился над ней как гора, обхватив передними ногами ее круп, а потом подался всем телом вперед. Накрывший меня огромный вал радости растекся по всему телу и выплеснулся. Силы небесные!

Глава 7

Хуахуа пасует перед трудностями и нарушает клятвенный уговор. Разбушевавшийся Наонао кусает охотника

В ту ночь мы спаривались целых шесть раз, с точки зрения ослиной физиологии, это почти невозможно. Правда, не вру – вот, клятвенно провозглашаю перед Нефритовым Императором, указывая на дорожку лунного света в реке. Ведь я осел непростой, и ослица из семьи Хань не обычная самка. В прошлой жизни она была женщиной и приняла смерть из-за несчастной любви; а когда разбужена подавляемая десятилетиями страсть, остановить ее очень трудно. Выбились из сил мы лишь с восходом солнца. Это была опустошенность чистая и светлая. С потрясением любви наши души будто вознеслись в горние дали, обретя несравненную красоту. Зубами и губами мы расчесали друг другу спутанные в беспорядке гривы и запачканные грязью хвосты. Глаза возлюбленной светились бесконечной нежностью. Люди самонадеянно кичатся тем, что прекрасно разбираются в любви, а ведь более всего чувств вызывает ослица – я имею в виду, конечно, мою ослицу, ослицу семьи Хань, ослицу Хань Хуахуа. Стоя посреди реки, мы напились чистой воды, потом вышли на берег пожевать камыша, хоть и пожелтевшего, но еще сочного, а также полных алого сока ягод. Мы то и дело вспугивали птиц; случалось, что из зарослей травы выползали толстые змеи. Они, должно быть, искали место для спячки на зиму и не стали связываться с нами. Мы рассказали друг другу все о себе и придумали ласковые имена. Она стала называть меня Наонао, а я ее – Хуахуа.

– Иа, иа, Наонао.

– О-хо, Хуахуа; мы всегда будем вместе, ни повелитель небесный, ни духи земли пусть и не мечтают разлучить нас, иа, верно? О-хо, отлично! Давай станем дикими ослами, будем жить среди этих извивающихся песчаных хребтов, среди этих роскошных тамарисков, на берегах этой речки, где в прозрачных водах забываешь о горестях и печалях. Проголодаемся – пощиплем травы, жажду утолим водой из реки, будем спать в объятиях друг друга, часто предаваться любви и заботиться друг о друге. Клянусь, на других самок и смотреть не буду; ты мне тоже поклянись, что никому не позволишь покрыть тебя.

– О-хо, любимый Наонао, клянусь тебе.

– Иа, милая Хуахуа, я тоже клянусь.

– Тебе, Наонао, теперь нельзя не только на ослиц, но и на кобылиц заглядываться, – сказала Хуахуа, покусывая меня. – Люди народ бесстыжий, осла с кобылицами спаривают, отчего рождается странное создание, мулом прозывается.

– Не волнуйся, Хуахуа, даже если мне глаза завяжут, не стану покрывать кобылицу. И ты поклянись, что не позволишь, чтобы тебя покрыл жеребец. У жеребца с ослицей тоже мулы нарождаются.

– Не переживай, малыш Наонао, пусть меня даже к колоде привяжут, я хвостом все крепко заткну между ног, мое принадлежит лишь тебе…

В пылу любовных чувств наши шеи сплелись, как у пары милующихся в воде лебедей. Словами не описать наших чувств, не выразить нашей нежности. Мы стояли плечом к плечу у кромки воды и любовались своим отражением. Глаза наши сверкали, губы наливались – любовь делала прекраснее нас, назначенных друг другу самой природой.

Пока мы самозабвенно созерцали красоты пейзажа, позади послышался гвалт. Вскинув голову, я увидел человек двадцать; рассыпавшись веером, они бегом окружали нас.

– Иа, Хуахуа, беги, быстрей!

– О-хо, Наонао, что ты испугался, посмотри – лица все знакомые.

От реакции Хуахуа я похолодел. Ясное дело, знакомые. Взгляд у меня зоркий, я сразу углядел среди этой толпы своего хозяина Лань Ляня, хозяйку Инчунь, а также приятелей Лань Ляня, братьев Фан Тяньбао и Фан Тянью – это главные герои рассказа Мо Яня «Фантянь хуацзи» [64], там они выступают как мастера ушу. За поясом Лань Ляня заткнута скинутая мной веревка, в руке длинный шест с веревочной петлей. Инчунь несет бумажный фонарь, бумага почернела от жара, через дырки виднеется черный железный каркас. У одного из братьев Фан длинная веревка, другой тащит длинную жердину. Еще там горбатый каменотес Хань, его сводный брат Хань Цюнь и другие – лица знакомые, а как зовут, не помню. Все измотаны, грязные с головы до ног, видать, всю ночь пробегали.

– Беги, Хуахуа!

– Не могу я, Наонао.

– Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.

– Ну, куда мы убежим, Наонао, все равно рано или поздно нас поймают, – смиренно проговорила Хуахуа. – К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля все равно догонит.

– Иа, иа, иа! – отчаявшись, вскричал я. – Хуахуа, ты разве позабыла, в чем мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про все среди красот природы!

Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.

– О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил – и трава не расти, никаких забот. А я твое дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина – все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными черными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толченым гаоляном, а еще соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, все покроется снегом, река замерзнет, траву покроют сугробы – как я буду таскать свое брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята – как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв, как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить свое потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жеребой ослицы?

В поток речи Хуахуа мне, ослу Наонао, и слова было не вставить, чтобы возразить, я лишь бессильно спросил:

– Иа, иа, Хуахуа, а ты уверена, что понесла?

– Будет вздор молоть! – рассердилась Хуахуа, уставившись на меня. – Эх, Наонао, шесть раз за ночь и всякий раз столько: тут не только ослица в самой охоте, а деревянный осел или каменный, сухая лесина понесет!

– Иа, иа, – тихонько покрикивал я, расстроившись при виде того, как Хуахуа покорно встречает свою хозяйку.

В глазах стояли слезы, но под непонятно откуда взявшимся пламенем гнева мгновенно высыхали. Хотелось убежать, хотелось отпрыгнуть, не смотреть на это предательство, пусть и обоснованное, – не могу больше выносить жизнь осла в усадьбе Симэнь! Я с ревом рванулся к блистающей ленте речки, к высоким песчаным холмам, к красноватой дымке зарослей тамариска, сплетающего бесподобно упругие ветки, где обитают рыжие лисы, полосатые барсуки, копытки и песчаные куропатки с незатейливым оперением. Прощай, Хуахуа, наслаждайся жизнью в довольстве и счастье; я по своему уютному навесу тосковать не стану, мне бы волю посреди дикой природы. Но не успел я домчаться до противоположного берега, как обнаружил несколько человек, притаившихся в зарослях. Головы замаскированы ветками, на плечах плетеные накидки, сливающиеся с сухой травой, в руках старинные ружья вроде того, из которого размозжили голову Симэнь Нао. В ужасе я повернул и понесся на восток, навстречу восходящему солнцу. Шкура моя ярко пламенела, и я походил на мчащийся огненный шар – этакий лучезарный осел. Смерть не страшна, я без тени страха противостоял лютым волкам, но от черных ружейных стволов и впрямь охватывал ужас. Не от самого оружия, а от жуткой ассоциации с разлетающимися мозгами. Мой хозяин, должно быть, догадался, куда я помчался, и двинулся через речку наискосок, даже обувь с носками не скинул. Вода разлеталась брызгами под его тяжелой поступью. Он выбрался мне навстречу, я тут же повернул, но петля на конце шеста уже захлестнулась на шее. Сдаваться я не собирался – так просто не покорюсь! Я собрал все силы, поднял голову, выпятил грудь и рванулся вперед. Петля затянулась, стало трудно дышать. Хозяин ухватился за шест обеими руками и изогнулся назад, почти касаясь земли. Он упирался пятками в землю, я тащил его за собой, и на берегу оставались глубокие борозды, как от плуга.