
Полная версия
Устал рождаться и умирать
В конце концов силы мои иссякли, петля на шее душила – пришлось остановиться. Толпа людей тут же окружила меня, но, похоже, с опаской: смотрелись все грозно, а приблизиться никто не осмеливался. Знают уже все, что я кусаюсь. В мирной деревенской жизни кусачий осел большая новость, и она, похоже, разлетелась по всей деревне. Но кто из деревенских мог догадаться, отчего все это произошло? Кто мог представить, что раны на голове урожденной Бай – результат минутного помрачения ее переродившегося супруга, который забыл, что он осел, и пытался поцеловать ее?
Незаурядную смелость проявила Инчунь; она приблизилась ко мне с пучком свежей травы, приговаривая:
– Черныш, маленький, не бойся. Не бойся, никто тебя бить не станет, пойдем домой…
Она подошла, левой рукой обхватила меня за шею, а правой сунула мне в рот траву, поглаживая и заслоняя глаза грудью. Ее теплая нежная грудь тут же разбудила во мне память Симэнь Нао, из глаз хлынули слезы. От неторопливого шепота, от горячего дыхания этой пылкой женщины голова закружилась, ноги подкосились, и я упал на колени.
– Черныш, Черныш малышок, – приговаривала она, – я понимаю, ты уже взрослый, невесту ищешь. Взрослый мужчина женится, взрослая женщина выходит замуж, малыш Черныш тоже хочет завести потомство, никто тебя не винит, это нормально. Ну вот ты и нашел подругу, распорядился своим семенем, а теперь иди домой, как умный…
Остальные спешно накинули и закрепили узду, а вдобавок еще и цепь – холодную, отдающую ржавчиной. Засунули мне в рот и с силой потянули так, что она зажала нижнюю губу. От невыносимой боли я раздул ноздри и тяжело засопел. Инчунь отбросила руку, затягивавшую удила.
– Полегче. Он ранен, не видишь, что ли?
Люди пытались поднять меня, мне тоже хотелось встать. Валяться могут коровы, козы, свиньи, собаки, а ослы ложатся, лишь когда помирать собираются. Я старался подняться, но не давало отяжелевшее тело. Что ж такое, три года всего ослику, и вот так взять и помереть? Вообще для осла ничего хорошего в этом нет, а так помереть совсем обидно. Широкая дорога впереди, да еще на множество тропинок разделяется, каждая открывает столько любопытного и восхитительного – какое тут помирать, подниматься надо. По команде Лань Ляня братья Фан пропустили мне под брюхо жердину, сам он зашел сзади и задрал мне хвост. Инчунь обнимала меня за шею, братья Фан взялись за жердину и вместе выдохнули: «Взяли!» С их помощью я встал, хотя ноги подгибались, а голова тянула вниз. Ну-ка, соберись с силами, падать никак нельзя. И я устоял.
Народ ходил вокруг, с удивлением разглядывая кровавые раны на задних ногах и на груди. Все недоумевали: неужели от спаривания с ослицей такое может остаться? Слышно было, как члены семьи Хань тоже обсуждают раны на теле ослицы.
– Грызлись они всю ночь напролет, что ли? – выразил вслух свои сомнения старший из братьев Фан.
Младший лишь покачал головой.
Один из помогавших семье Хань искать ослицу вдруг громко закричал, указывая вниз по течению:
– Сюда, скорей, смотрите, что это!
Один из мертвых волков медленно перекатывался в воде, другой лежал под большим валуном.
Все подбежали и уставились во все глаза, куда он указывал. Я знал, что они смотрят на волчью шерсть, колышущуюся на поверхности воды, на следы крови на камнях – волчьей и ослиной, ощущают еще стоящее в воздухе зловоние и по множеству беспорядочных следов волчьих лап и ослиных копыт на песке, по ужасным ранам на наших с Хуахуа телах представляют, какая жестокая битва здесь разыгралась.
Двое скинули обувь, закатали штанины и, зайдя в воду, вытащили за хвосты мокрые останки волков на берег. Я чувствовал, какое всех охватывает глубокое уважение ко мне, понимал, что мной гордится и Хуахуа. Инчунь обхватила мне голову, поглаживая по морде, и на ухо скатилось несколько слезинок.
– Мать вашу, – горделиво воскликнул Лань Лянь, обращаясь к остальным, – пусть только кто посмеет теперь сказать, что мой осел никуда не годен, я ему покажу! Все говорят, что ослы – трусы, чуть завидят волка, так и душа вон от страха. Но это не про моего осла, он двух свирепых волков забил.
– Так уж и один твой осел, – возмутился каменотес Хань. – Наша ослица тоже постаралась.
– Что верно, то верно, – усмехнулся Лань Лянь. – Ваша ослица тоже постаралась, она теперь моему ослу женушка.
– С такими ранами женитьбы у них, поди, и не получилось? – полушутя заявил кто-то.
Фан Тяньбао нагнулся, чтобы осмотреть мою колотушку, потом подбежал к ослице семьи Хань, задрал ей хвост и авторитетно заключил:
– Получилось, могу гарантировать: погодите чуток, и в доме почтенного Ханя будут растить осленка.
– Ну, почтенный Хань, присылай пару шэнов [65] черных бобов, моему черному ослу здоровье поправлять, – с серьезным видом заявил Лань Лянь.
– Ага, жди больше! – хмыкнул Хань.
Тут подбежали прятавшиеся в зарослях. Ступали они легко, но двигались как-то скрытно, сразу видно – никакие не крестьяне. Их вожак, коротышка с остренькими глазками, остановился перед волками, наклонился, ткнул одного в голову, другого в брюхо и проговорил с удивлением, к которому примешивалась досада:
– Вот они, эти два гада, столько нам насолили! – Другой повернулся к остальным и громко провозгласил:
– Ну вот и славно, можно доложить, что задание выполнено.
– Вы, наверное, таких зверюг и не видывали? – не без самодовольства обратился еще один к Лань Ланю и остальным. – Это вам не дикие собаки, это большие серые волки, таких на равнине не часто встретишь, они сюда из степей Внутренней Монголии [66] пробрались и много чего по пути натворили. Бывалые, хитрые и коварные, зверствовали в этих краях больше месяца, загрызли с дюжину лошадей, коров, даже одного верблюда. Следующими жертвами могли стать и люди. Узнай в уезде про это, не обошлось бы без паники. Поэтому мы негласно составили партию по их уничтожению, разделились на шесть групп, искали день и ночь, засады устраивали. И вот теперь им конец. – Он пнул мертвого волка и выругался: – Не думал, скотина, что наступит сегодня!
Предводитель охотников прицелился в голову волка и выстрелил. В вырвавшейся из дула яркой вспышке и белом дымке голова волка исчезла. Она разлетелась, как голова Симэнь Нао, и окрасила камни бело-красным.
Другой понимающе усмехнулся, поднял свое ружье и прицелился во второго волка. После выстрела в брюхе образовалась дыра с кулак величиной и вытекла грязная масса.
Глядя на то, что они творят, Лань Лянь и все остальные аж рты разинули, потом стали растерянно переглядываться. Пороховой дым рассеялся. Звонко и мелодично журчала вода, откуда-то издалека прилетела огромная стая воробьев, по меньшей мере сотни три. Они поднимались и опускались темной тучей, потом усыпали кусты тамариска – ветки согнулись, как усыпанные плодами деревья, и окрестности песчаной гряды наполнил жизнерадостный щебет. И тут послышался тонкий, как паутинка, голос Инчунь:
– Что это вы задумали? Зачем стрелять в мертвых волков?
– Хотите чужое себе в заслугу приписать, мать вашу?! – возмутился Лань Лянь. – Волков мой осел прибил, вы тут ни при чем.
Главный охотник вытащил из кармана две новенькие купюры и засунул одну под узду мне, а другую, отойдя на несколько шагов, – Хуахуа.
– Думаешь заткнуть нам рот своими бумажками?! – взвился Лань Лянь. – Не выйдет.
– Забери назад деньги, – решительно заявил каменотес Хань. – Волков наши осел с ослицей забили, добыча эта наша.
Охотник презрительно усмехнулся:
– Если на все закрыть один глаз, и вам, и нам хорошо будет, братья. Да вы хоть весь рот в кровь сотрите, никто не поверит, что ваши ослы сумели расправиться с волками. Тем более есть такое явное доказательство, как разнесенная пулей макушка одного волка и дыра навылет в брюхе другого.
– Эти волки наших ослов искусали и перецарапали, вон они все в крови! – воскликнул Лань Лянь.
– Ослы действительно изранены и в крови, но кто поверит, что это следы волчьих клыков и когтей? – Охотник вновь усмехнулся. – Это как раз доказывает следующее: в момент смертельной опасности для израненных волками ослов подоспели трое бойцов из третьей группы отряда по уничтожению волков. Они бросились на зверей, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Командир группы Цяо Фэйпэн рванулся к волку-самцу, прицелился и с одного выстрела разнес ему голову. Охотник Лю Юн выстрелил в другого волка, но ему не повезло. Мы всю ночь пролежали в засаде, порох отсырел, и ружье дало осечку. Оскалив огромную пасть с белоснежными клыками, волчица со злобной усмешкой, от которой волосы встали дыбом, бросилась на Лю Юна. Откатившись в сторону, он увернулся от первой атаки злобного зверя, но пятка у него застряла меж камней, и он упал на спину. А волчица, выставив хвост, снова метнулась к нему желтоватой струйкой дыма. В этот страшный момент – все произошло быстрее, чем рассказ об этом, – волчицу взял на мушку самый юный охотник нашего отряда Люй Сяопо и выстрелил ей в голову. Но она двигалась, и выстрел пришелся ей в брюхо. Свалившись, она стала кататься по земле. На разлетавшиеся кишки свирепого хищника было страшно смотреть. К тому времени Лю Юн успел перезарядить ружье и выпалил по катающейся волчице. До нее было довольно далеко, поэтому заряд лег веером и изрешетил зверя во многих местах. Волчица вытянула ноги и сдохла.
Поняв в словах командира указание к действию, Лю Юн отошел на несколько шагов, поднял мушкет, прицелился и выстрелил в волка с пробитым навылет животом. Заряд дроби оставил на шкуре несколько десятков равномерно разбросанных отверстий с обожженными краями.
– Ну, как вам? – с довольным видом усмехнулся Цяо, забивая новый заряд. – Чьему рассказу больше поверят – моему или вашему? Вас хоть и больше, но даже не думайте притрагиваться к волкам. У нас, охотников, неписаное правило: если выйдет спор из-за добычи между стрелявшими одновременно, она достается тому, кто всадил в нее больше дроби. Есть еще одно правило: если кто задумает отнять у охотника добычу, охотник может с оружием в руках защищать свое достоинство.
– Да ты бандит, мать твою! – выругался Лань Лянь. – Ужо будут тебя по ночам кошмары мучить: того, кто силой отбирает чужое добро, ждет расплата.
– Все эти перерождения и воздаяния – чистой воды выдумки, старушек дурить, но не меня. Раз уж судьба свела нас, давайте, если хотите, помогите доставить волчьи трупы в город для отчета. Вас и уездный щедро одарит, и от меня получите по бутылке доброго вина на брата.
Слушать дальше эту болтовню уже не было сил. Я разинул рот, оскалился и нацелился на его плоскую головенку. Но реакция у него оказалась неплохая, и он ловко увернулся. Голову уберег, но за плечо я его все же хватанул. Будешь знать, бандюга, на что ослы способны! Вы думаете, лишь представители кошачьих и собачьих с их острыми когтями и зубами способны быть плотоядными хищниками, а мы, непарнокопытные ослы, только и годимся, чтобы щипать траву да жевать отруби? Формалисты вы, догматики, начетчики и эмпирики. Сегодня узнаете у меня одну истину: если осла вывести из себя, он может и кусаться!
Укусив охотника, я яростно вскинул голову и замотал ею. Во рту стоял вкус чего-то вонючего и липкого, а этот хитрый тип с языком, как помело, валялся на земле с разодранным плечом, весь в крови и без сознания.
Вот пусть и расскажет уездному, что в плечо ему впился волк во время схватки. Еще может сказать, что когда волк вцепился ему в плечо, он укусил волка за голову. А остальное про волков пусть говорит, что вздумается.
Видя, что дело принимает скверный оборот, наши хозяева поторопились удалиться, оставив волков и охотников на песчаной гряде.
глава 8
Осел Симэнь испытывает боль утраты яичка. Герой Пан удостаивает усадьбу визитом
Д
вадцать четвертое января тысяча девятьсот пятьдесят пятого года было первым днем первого месяца года ивэй [67] по лунному календарю. Паршивец Мо Янь потом выбрал этот день днем своего рождения. В восьмидесятые годы чиновники, чтобы продлить на пару лет пребывание в должности или чтобы подняться на еще более высокую, снижали себе возраст и завышали образование. Вот уж не ожидал, что Мо Янь, который чиновником никогда не был, тоже станет заниматься таким. Погода в тот день стояла хорошая, с самого утра в небе кружились стаи голубей, со всех сторон слышалось мелодичное воркование. Хозяин приостановил работу, заглядевшись на них, синяя половина его лица смотрелась очень красиво.
За минувший год урожай семьи Лань на восьми му земли составил две тысячи восемьсот цзиней зерна, в среднем по триста пятьдесят с одного му. Кроме того, по краям борозд было собрано двадцать восемь крупных тыкв и двадцать цзиней первоклассной рами [68]. В кооперативе рапортовали об урожае четыреста цзиней с одного му, но Лань Лянь не верил. Я слышал, как он не раз говорил Инчунь: «Чтобы при таком ведении дел и урожай четыреста цзиней с му? Пусть дурят голову кому другому». Хозяйка улыбалась, но за улыбкой чувствовалась плохо скрытая тревога. «Не надо бы, хозяин, бросать вызов всем остальным. Их вон сколько и все заодно, а мы всё в одиночку. Ведь и доброму тигру тяжело совладать с собачьей сворой».
«И чего ты все боишься? – зыркал на нее Лань Лянь. – За нас же районный Чэнь!»
В коричневой войлочной шапке, новенькой куртке на подкладке, подпоясанной зеленоватым матерчатым кушаком, хозяин расчесывал меня деревянным гребешком. Приятно было и телу, а от расточаемых им похвал – и душе.
– Ты в прошлом году потрудился на славу, Черныш, дружище; в том, что мы собрали столько зерна, наполовину твоя заслуга. В этом году надо бы еще поднажать, чтобы на все сто обставить этот кооператив, так его и эдак!
Солнце светило все ярче, и я понемногу согревался. Голуби все так же кувыркались в небе, земля усеяна обрывками красной и белой бумаги – остатками от хлопушек. Вчера вечером в деревне все сверкало и грохотало то меньше, то больше, и пороховой дым стоял, будто война началась. Во дворе пахло вареными пельменями, к этому запаху примешивался дух печенья няньгао [69] и засахаренных фруктов. Чашку пельменей хозяйка остудила в холодной воде, высыпала мне в кормушку и смешала с соломой.
– С Новым годом, Черныш, маленький, – погладила она меня по голове. – Поешь-ка вот.
Я так понимаю, если осла кормят новогодними пельменями с хозяйского стола – это самое что ни на есть высокое обхождение. За человека я у хозяев, за члена семьи. После великой битвы с волками и хозяин окружил меня большей заботой, а слава, какую только может получить осел, разнеслась по всем восемнадцати деревням и деревенькам дунбэйского Гаоми на сто ли в округе. Пусть эта проклятущая троица охотников и захватила силой двух мертвых волков – народ-то знает, как все обстояло на самом деле. Ослица семьи Хань тоже участвовала в битве, кто спорит, но все прекрасно понимали, что в основном сражался с волками я, ослица была на вторых ролях, я ее и спас. И хоть в моем возрасте ослов уже холостили и хозяин уже вселил в меня страх перед этим, после схватки с волками он об этом больше не заговаривал. Прошлой осенью, когда я шагал за хозяином в поле, за нами увязался Сюй Бао, местный лекарь, который только тем и занимался, что холостил ослов, быков и жеребцов. С сумкой через плечо и медным колокольчиком в руке он семенил за мной, как хвостик, впившись хитрыми бегающими глазками мне между ног. Я давно уже чуял исходивший от него отвратительный запах жестокости, давно было ясно: ничего доброго от него не жди. Этому негодяю, любителю посмаковать под вино ослиные и бычьи принадлежности, определенно не суждено умереть своей смертью. Я держался настороже: пусть только подойдет поближе, сразу получит от меня задними ногами в мотню. Покажу этому погрязшему в злодеяниях сукину сыну, что значит «остаться ни с чем» [70]. А если спереди подвернется, голову прокушу. Кусаться – мой коронный номер. Но этому типу хитрости не занимать: то туда метнется, то сюда, на безопасном расстоянии держится, не дает мне проявить способности. При виде строптивого Лань Ланя с его знаменитым ослом в поводу и пристроившегося за ними гнусного холостильщика зеваки на улице, предвкушая представление, наперебой интересовались:
– Оскопить осла собрался, а, Лань Лянь?
– Эй, Сюй Бао, опять на закуску чего высматриваешь?
– Лань Лянь, брось это дело – холостить, этот осел и волков-то сумел забить лишь потому, что у него все на месте, каждое яйцо – вместилище храбрости, у этого осла их, видать, как клубней на кусте картошки.
Стайка ребятишек-школьников бежала вприпрыжку за Сюй Бао, распевая только что придуманную частушку:
У Сюй Бао глаз наметан, яйца видит за версту! Если сразу не отхватит, ходит после весь в поту. Сам отвис елдой ослиной, Лодырь, хоть с рабочей миной…
Сюй Бао остановился, уставился на них, вытащил из сумки маленький сверкающий ножик и заорал:
– А ну молчать, ублюдки мелкие! Пусть кто еще попробует сказануть такое, сразу хозяйство поотрезаю!
Дети сбились вместе, дурачась и хихикая. Сюй Бао прошел несколько шагов, они за ним. Тот метнулся в их сторону, они врассыпную. Сюй Бао вновь обратился к своей задумке лишить меня хозяйства, а озорники снова собрались вместе и зашагали сзади, распевая:
– У Сюй Бао глаз наметан, яйца видит за версту…
Но Сюй Бао на этих приставал больше внимания не обращал. Сделав большой круг, он забежал перед Лань Лянем и зашагал задом, заводя разговор:
– Знаю, брат Лань Лянь, стольких уже покусал этот осел, а ты все тратишься на лечение и приносишь извинения. Охолостить его надо, чик! – и готово. Через три дня все заживет, и будет смирный и послушный, гарантирую!
Лань Лянь пропускал его слова мимо ушей, а у меня сердце так и подпрыгивало. Хозяину мой нрав известен, он крепко ухватил недоуздок, чтобы я не рванулся вперед.
Сюй Бао шел, загребая ногами пыль. Шагал этот ублюдок на удивление быстро – видно, двигается так не впервой. Сморщенное личико, мешки под злобными глазками-щелочками, зубы с широкими щербинами, отчего при разговоре он то и дело брызгал слюной.
– Послушай меня, Лань Лянь, охолости его, дело хорошее. Охолостил, и никаких забот. С других пять юаней беру, а с тебя не возьму ни гроша.
Лань Лянь остановился и презрительно бросил:
– Ступай-ка ты домой, Сюй Бао, охолости папашу своего.
– Слушай, ты, как только язык поворачивается сказать такое?! – заверещал Сюй Бао.
– Не нравятся мои речи? Тогда послушай, что тебе мой осел скажет, – усмехнулся Лань Лянь и ослабил поводья. – А ну, Черныш, старина!
С яростным ревом я выбросил вперед ноги – так же, как покрывал Хуахуа, – метя расколотить сморщенную черепушку Сюй Бао. У зевак вырвался крик ужаса, умолкли и назойливые ребятишки. Я ждал, что под моими копытами с хрустом разлетится череп этого ублюдка, но ничего подобного не произошло. Я не увидел искаженного страхом личика, не услышал испуганного воя, как от сжавшегося в ужасе пса. Смутно, как во сне, под брюхо скользнула верткая тень, в голове мелькнуло дурное предчувствие, но было уже поздно: к паху прикоснулось что-то леденяще холодное, и тут же пронзила острая боль. Меня охватило чувство утраты, и я понял, что стал жертвой тайного замысла. Резко обернувшись, я увидел у себя между ног кровь и окровавленное серое яичко в руке Сюй Бао. Улыбаясь до ушей, тот демонстрировал его зевакам у обочины, а те шумно выражали одобрение.
– Ты мне осла сгубил, Сюй Бао, ублюдок! – горестно воскликнул хозяин.
Он собрался оставить меня и наброситься на обидчика, но тот запихнул яичко в сумку, в руке у него снова блеснул тот самый ножичек, и хозяин стушевался.
– Тебе, Лань Лянь, на меня обижаться не след. Все видели, – тут он указал на зевак, – даже эти ребятишки могут подтвердить, что это ты, Лань Лянь, натравил на меня своего осла, и с моей стороны это лишь оборона. Не будь я всегда начеку, от моей головы кровавое месиво уже осталось бы. Так что, старина Лань, не тебе меня винить.
– Но ты мне осла загубил…
– Да, был такой план, я мог провернуть его на все сто. Но я подумал: земляк ведь, разве можно с ним так? Скажу честно, у твоего осла их три, я взял лишь одно. Так он чуть подуспокоится – но это по-прежнему самец, полный сил и энергии. Ты, мать твою, не хочешь ли сказать «спасибо», еще не поздно это сделать?
Лань Лянь наклонился, чтобы посмотреть мне между ног, и понял, что Сюй Бао не врет. От сердца у него отлегло, но не настолько, чтобы благодарить. Ведь, что ни говори, этот злой дух в мгновение ока лишил меня яичка, даже не получив согласия моего хозяина.
– Вот что я скажу тебе, Сюй Бао, пусть это тебе и не по нраву придется: если с моим ослом будет что не так, ты у меня еще попляшешь.
– Он у тебя до ста лет доживет, если кормить мышьяком не будешь! Сегодня на работу в поле лучше не бери, отведи домой, концентрированного корма дай, соленой водичкой напои, через пару дней рана затянется.
Вслух Лань Лянь ничего не сказал, но к совету Сюй Бао прислушался и повел меня домой. Боль чуть ослабла, но болело еще сильно. Я бросил ненавидящий взгляд на этого ублюдка, который вскоре сожрет мое яичко, и уже обдумывал план мести. Но, по правде говоря, после происшедшего я исполнился немалого уважения к этому невзрачному человечку с ногами колесом. Есть в мире людей такие странные существа, которые зарабатывают на жизнь, холостя скот, но делают это мастерски, берутся за дело решительно, действуют наверняка и быстро – не поверишь, пока не увидишь своими глазами! Иа, иа! Эх, яичко мое, уже вечером ты окажешься вместе с вином в брюхе Сюй Бао, а завтра в выгребной яме. Яичко мое, яичко.
Не успели мы пройти немного, как сзади послышался крик Сюй Бао:
– Эй, Лань Лянь, знаешь, как называется приемчик, который я только что применил?
– Растудыть твоих предков, Сюй Бао! – огрызнулся хозяин.
Под смех толпы донесся самодовольный возглас Сюй Бао:
– Послушай хорошенько, Лань Лянь, и твой осел пусть послушает. Это называется «стащить персик, укрывшись за листвой»!
Ну Сюй Бао, ну герой, Стибрил персик за листвой! А Лань Лянь не молодцом, Эх, ударил в грязь лицом… —
заорали шустрые на язык мальчишки, которые провожали нас до самых ворот усадьбы Симэнь…
Во дворе становилось все оживленнее. Нарядные, разодетые по-новогоднему, там бегали и прыгали пятеро детей из восточной и западной пристроек. Лань Цзиньлун и Лань Баофэн достигли уже школьного возраста, но в школу еще не ходили. Цзиньлун – мальчик мрачный и печальный, какой-то вечно озабоченный; Баофэн, наивная и невинная, обещала стать настоящей красавицей. Они отпрыски Симэнь Нао, но ко мне, Ослу Симэню, непосредственного отношения не имеют. Прямое отношение ко мне имели двое ослят, которых принесла Хань Хуахуа, но, к сожалению, не прожив и полугода, они сдохли вместе с матерью. Смерть Хуахуа стала страшным ударом для Осла Симэня. Она наелась отравленного корма, а ослята, мои родные дети, напились ее отравленного молока. Рождение ослиной двойни праздновали всей деревней, а когда ослята с матерью сдохли, вся деревня переживала. Безутешный каменотес Хань обливался слезами, – но наверняка был и тот, кто втихомолку посмеивался, он и подсыпал яду. Это дело всполошило весь район, для расследования его прислали опытного работника общественной безопасности по имени Лю Чанфа. Человек туповатый, он только и мог что вызывать жителей деревни в правление и допрашивать словами, которые можно услышать на патефонных пластинках. Поэтому дело кончилось ничем. Позже этот паршивец Мо Янь в «Записках о черном осле» назовет виновным в отравлении ослов Хуан Туна. Написано у него – комар носа не подточит, но кто ж поверит слову сочинителя?
А теперь расскажу о Лань Цзефане, том самом, что родился в один год, один месяц и один день со мной, Ослом Симэнем, то есть о тебе. Ты-то знаешь, что он – это ты и есть, так что для удобства буду называть его «он». Так вот, ему было уже пять с лишним лет, и с возрастом родимое пятно у него на лице все больше синело. Внешне далеко не красавец, мальчик он был приветливый, подвижный и живой, на месте усидеть не мог. А рот вообще не закрывал ни на минуту. Одевали его, как и его сводного брата Цзиньлуна, но он был пониже, поэтому казалось, что одежда великовата, штанины приходилось подворачивать, рукава засучивать, и видок у него был бандитский. Я прекрасно знал, что мальчик он славный, добросердечный, но он почти никому не нравился. Причиной тому, наверное, было его многословие и синее родимое пятно на лице.
Ну вот, про Лань Цзефана рассказал, теперь про дочек семьи Хуан – Хучжу и Хэцзо. Эти девочки ходили в одинаковых стеганых курточках с цветочками, закалывали волосы похожими заколками-бабочками, у обеих была чистая белая кожа и очаровательные миндалевидные глазки. Отношения между семьями Хуан и Лань сложились непростые – не близкие, но и не чужаки. Взрослым вместе жилось неловко: ведь Инчунь и Цюсян раньше делили постель с Симэнь Нао, и получалось, что они одновременно и соперницы, и родственницы. Теперь обе вновь вышли замуж, но вот ведь черт попутал – жили в том же доме, что и раньше, только хозяева сменились, да и времена настали иные. По сравнению со взрослыми отношения детей были простыми и невинными. Цзиньлун со своим угрюмым характером держался в стороне; Цзефан и девочки Хуан очень дружили. Они называли его старшим братом, а он, большой любитель поесть, бывало, мог отложить для них пару конфет.