Устал рождаться и умирать

– Вот уж действительно красавец осел, копыта – будто по снегу идет! – услышал я восхищенный голос районного.

– Можно племенным определить на животноводческую ферму, – откликнулся охранник.

– Ты ведь Лань Лянь из Симэньтуни? – уточнил начальник.

– Да, – подтвердил хозяин и хлопнул меня по заду, спеша пройти мимо.

Но районный остановил его и погладил меня по спине. Я тут же взбрыкнул.

– Этот осел с норовом, – предупредил хозяин.

– Надо обламывать помаленьку, раз с норовом – нельзя, чтоб горячим оставался. Иначе такого дикого ни к чему не приучишь, – поучал районный с видом знатока. – Я до того, как примкнул к революции, ослами приторговывал – тысячи через руки прошло, так что я их как свои пять пальцев знаю! – рассмеялся он. Глупо улыбнулся вслед за ним и хозяин. А районный продолжал: – Про тебя, Лань Лянь, мне Хун Тайюэ рассказал, и я им остался недоволен. Лань Лянь, сказал я, упрямый, как осел, его надо по шерстке гладить, иначе таким норовистым и останется, и тогда может начать и лягаться, и кусаться. Ты, Лань Лянь, пока можешь в кооператив не вступать, давай посоревнуйся с ним. Тебе, я знаю, выделено восемь му земли – вот и поглядим будущей осенью, сколько зерна ты соберешь в среднем с каждого му и сколько кооператив. Ежели у тебя урожайность будет выше, чем в кооперативе, оставайся и дальше единоличником. Ну а если кооператив тебя перещеголяет, тогда нам предстоит еще одна беседа.

– Ну гляди, начальник, попомни свои слова! – обрадовался хозяин.

– Да, что сказано, то сказано, вот они могут подтвердить. – И он указал на охранника и окруживших нас зевак.

Хозяин привел меня обратно к кузнице.

– Не хромает, – сообщил он старику, – ступает твердо, сделано на совесть. Вот уж не думал, что младший мастер Цзинь такой молодой, а сработает без сучка и без задоринки.

Старый кузнец криво усмехнулся и покачал головой, будто с тяжестью на душе. И тут я увидел выходящего из-под навеса Цзинь Бяня – скатка постели за спиной, серое одеяло, завернутое в собачью шкуру.

– Пошел я, мастер.

– Ступай, – печально проговорил старик, – поспешай в свое светлое будущее!

Глава 5

Урожденную Бай подвергают пыткам из-за вырытого клада. Осел скандалит в судилище и прыгает через стену

Меня переполняла радость от новеньких подков и стольких восхвалений в свой адрес; хозяин был рад услышанному от районного. И вот хозяин и его осел – Лань Лянь и я – несутся вприпрыжку посреди одетых золотом осенних полей. Это самый счастливый день с тех пор, как я стал ослом. Разве не лучше быть ослом, который всем нравится, чем незаслуженно обиженным человеком? Как пишет твой названый братец Мо Янь в пьеске «Записки о черном осле»:

Легки подковы, мчат меня как ветер. Забыл никчемность прежней жизни Осел Симэнь, он рад и беззаботен. И, голову задрав, кричит: «Иа-иа».

У околицы Лань Лянь нарвал на обочине трав и златоцвета, сплел венок и водрузил мне на ухо. По дороге нам встретилась Хань Хуахуа, дочка каменотеса Хань Шаня с западного края деревни. Их ослица несла на спине две корзины: в одной сидел ребенок в кроличьей шапочке, в другой – беленький поросенок. Лань Лянь заговорил с Хуахуа, а я переглянулся с ослицей. Люди общаются по-человечьи, ослы тоже умеют передать весть друг другу. Для этого есть и запах, и язык тела, и данный нам инстинкт. Из короткой беседы хозяин узнал, что Хуахуа возвращается в дом мужа в дальнюю деревню после празднования шестидесятилетнего юбилея матери. Ребенок в корзине – ее сын, а поросенок – подношение от родителей. В те годы люди предпочитали дарить живность – поросят, козлят, цыплят, а власти в виде поощрения давали жеребят, телят, длинношерстных кроликов. Заметив, что отношения хозяина и Хуахуа не сказать чтобы обычные, я вспомнил, что в мою бытность Симэнь Нао Лань Лянь пас коров, а Хуахуа – коз, и они часто забавлялись, валяясь на траве, как ослы. На самом деле у меня и в мыслях не было соваться в чужие дела. Меня, могучего самца-осла, больше всего занимала самка, стоявшая передо мной с младенцем и поросенком на спине. Постарше меня, на вид лет пяти-семи. Возраст можно было приблизительно определить по глубокой впадинке лба над глазами. Конечно, и она могла определить, сколько мне лет, с еще большей легкостью. Какое-то время у меня было ошибочное представление, что я самый умный осел в поднебесной. Но не надо так считать только потому, что я – перевоплощение Симэнь Нао. Может, в этой ослице воплотился кто-то поважнее. Сероватая при рождении, моя шкура со временем все больше чернела. Не будь я таким черным, мои копыта не привлекали бы столько внимания. Ослица же была серенькая, стройная, довольно изящной внешности, с аккуратными зубками. Когда ее морда оказалась рядом, я учуял исходящий от нее аромат бобовых лепешек и пшеничных отрубей. Услышал ее возбуждающий запах и ощутил, какое сильное ее снедает желание. Такое же желание охватило и меня.

– У вас тоже все носятся с этим кооперативом? – поинтересовался хозяин.

– Так уездное начальство одно, как им не носиться? – с грустью ответила Хуахуа.

Я подошел к ослице сзади, возможно, она сама подставила мне зад. Возбуждающий запах крепчал. Я вдохнул, и в горло будто потекло крепкое вино. Непроизвольно задрав голову, я оскалил зубы и закрыл ноздри, чтобы не пахнуло зловонием, в настолько выразительной позе, что ослицу охватило волнение. Тут же отважно выпросталась черная «колотушка» и несгибаемо твердо хлопнула по брюху. Возможность на редкость благоприятная, упускать ее нельзя, и я уже стал было задирать передние ноги, чтобы взобраться на нее, но заметил сладко спящего в корзине ребенка и повизгивающего поросенка. Исполни я свое намерение, только что подкованными копытами я мог запросто лишить жизни и того, и другого. И тогда тебе, Осел Симэнь, оставаться в аду на веки вечные, даже скотиной не переродишься. Пока я колебался, хозяин дернул за веревку, и мои передние ноги опустились рядом с крупом ослицы. Испуганно вскрикнувшая Хуахуа торопливо оттащила ее вперед.

– Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, – призналась она. – Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты все его батрак, а твой осел для него – осел семьи Симэнь Нао.

– Хорошо еще, что не считает его перерождением Симэнь Нао, – хмыкнул хозяин.

Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я – воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.

– В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому еще пятнадцать ли [55].

– Значит, ослица сегодня уже не вернется? – участливо спросил хозяин.

Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:

– Наша ослица – скотинка сметливая, я ее накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернется. Всякий раз так делает.

– А поводья зачем снимать?

– А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся – с поводьями тоже неудобно.

– Вот оно что, – почесал подбородок хозяин. – Так, может, проводить тебя?

– Не надо, – сказала Хуахуа. – Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. – Она стегнула ослицу и зашагала вперед, но через пару шагов обернулась. – Брат Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.

Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:

– Ну, пойдем, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довел! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?

Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить – не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рев: «Иа… иа…»

Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, ее нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха ее мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осел из меня все же необычный получился. Страшно привлекало все, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов [56], закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урожденная Бай.

…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урожденную Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но все слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слезные вопли потаскухи Цюсян:

«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урожденная Бай мне ноги держала, а Инчунь – руки, а этот осел мной пользовался!»

«Чушь собачья!» – выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врет она всё!» – подала голос урожденная Бай.

«Дядюшки, братцы, я у них в доме хуже собаки жила, я же труженица, из ваших рядов, я ваша сестра по классу, именно вы спасли меня из моря страданий, я так признательна, нет у меня большего желания, чем вынуть у Симэнь Нао мозги и подать вам к столу, вырвать у него сердце и печень вам под выпивку на закуску… Вы только подумайте, разве могли они доверить мне место, куда запрятали ценности? Вы же братья по классу, подраскиньте умом, дело говорю», – всхлипывала Цюсян.

Инчунь слезных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: «В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала». Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, – об этом знали лишь я и урожденная Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урожденная Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на нее насели: «В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал». Тут я четко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку – тут уж, как говорится, кость перешибешь, сухожилие останется. Ее затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода – вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян – блажь моя. Когда в жизни все как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика – дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками терлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урожденная Бай еще злобно бросила: «Ох, хозяин, возьмет над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!» Так что слова Цюсян о том, что урожденная Бай держала ей ноги, когда я ее насиловал, – выдумка чистой воды. Поколачивать ее урожденной Бай случалось, это правда, но от нее и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрепанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. «Эх, сыночек мой, моя доченька, – горестно вздыхал я про себя, – что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!» Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счеты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в Поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Все в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдешь, и моя, Симэнь Нао, голова еще на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, – считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урожденную Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, женушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец – а это был Лань Лянь – загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но все было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены – бац! Бац! Бац! От ее воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.

«Говори, где ценности спрятаны?!»

«Нету никаких ценностей…»

«Эх, урожденная Бай, ну и упрямая ты, оказывается. Похоже, пока мы не покажем ей, что почем, она не расколется». По голосу вроде Хун Тайюэ, а вроде и не он. На какой-то миг стало тихо, а потом Бай взвыла, да так, что у меня волосы дыбом встали. Что они с ней делают, отчего женщина может издать такой жуткий звук?

«Скажешь, нет? А то еще схлопочешь!»

«Скажу… Скажу…»

С души словно камень свалился. Давай, скажи, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше умру, чем она будет страдать из-за меня.

«Ну и где же они, говори!»

«Спрятаны… То ли в храме бога Земли на востоке деревни, то ли в храме Гуань-ди на севере, то ли в Лотосовой заводи, то ли в коровьем брюхе… Я правда не знаю, их правда нет, этих ценностей. Мы еще в первую земельную реформу отдали все, что было!»

«Ну и наглая ты, Бай, еще шутки шутить смеешь с нами!»

«Отпустите меня, я правда ничего не знаю…»

«А ну вытащить ее на улицу!»

Этот приказ донесся из усадьбы, а отдавший его, наверное, сидел в глубоком кресле красного дерева со спинкой, в котором обычно сиживал я. Рядом с креслом стоял стол «восьми небожителей» [57], на котором я держал письменные принадлежности – «четыре драгоценности рабочего кабинета» [58], позади на стене висел свиток с пожеланием долголетия. А в простенке под этим свитком были спрятаны сорок серебряных слитков по пятьдесят лянов, двадцать золотых слитков по одному ляну и все украшения урожденной Бай. Я видел, как ее выволокли двое ополченцев. Всклокоченные волосы, разодранная одежда, мокрая с головы до ног, по стекающим каплям не понять – пот это или кровь. Когда я, Симэнь Нао, увидел жену в таком виде, все упования разлетелись в прах. Ах, Бай, стиснув зубы, ты проявила преданность высшей пробы. Имея такую супругу, я, почитай, не зря пожил на белом свете. Следом вышли двое ополченцев с винтовками, и я вдруг понял, что ее ведут на расстрел. Руки у меня были связаны за спиной, в позиции «Су Циня, несущего меч» [59], поэтому ничего не оставалось, как только разбить головой оконную раму и крикнуть: «Не убивайте ее!»

«Слушай ты, ублюдок, мастер стучать в бычий мосол, – сказал я Хун Тайюэ, – подлая тварь, по мне, так ты одного волоска из моей мотни не стоишь. Но мне не повезло, попал в лапы к вам, шайке голодранцев. Против воли неба не пойдешь, ваша взяла, презренный внук [60], я перед вами».

«Вот и славно, что ты до такой степени все понимаешь, – усмехнулся Хун Тайюэ. – Я, Хун Тайюэ, и вправду подлая тварь, если бы не компартия, боюсь, так бы до смерти и колотил в бычий мосол. Но судьба отвернулась от тебя, нынче на нашей, бедняцкой улице праздник, теперь мы сверху. Сводя с вами счеты, мы, по сути, возвращаем свое, что принадлежит нам. Как я говорил уже не раз, правда в том, что не ты, Симэнь Нао, кормил батраков и арендаторов, а они кормили тебя и всю твою семью. То, что вы скрыли драгоценности, – преступление, которому нет прощения, но, если они будут выданы в полной мере, мы можем смягчить приговор».

«Укрывал ценности я один, – сказал я. – Женщинам ничего об этом не известно. Я ведь знаю: они народ ненадежный, хлопнешь по столу, выпучишь глаза – тут же все секреты и выложат. Все ценности могу выдать лишь я, их столько, что остолбенеете, целую пушку купить можно. Но вы должны гарантировать, что отпустите урожденную Бай и не будете чинить трудностей Инчунь и Цюсян, они ничего не знали».

«Об этом не беспокойся, – заявил Хун, – у нас все в соответствии с политическими установками делается».

«Хорошо, тогда развяжите меня».

Ополченцы с недоверием глянули на меня, потом на Хун Тайюэ.

«Опасаются, что ты во все тяжкие пуститься можешь, как говорится, “расколотишь горшок, раз он треснул”, – хмыкнул тот. – Загнанный зверь, он огрызается».

Я усмехнулся. Хун Тайюэ собственноручно развязал веревки и предложил сигарету. Я взял ее негнущимися пальцами и уселся в свое кресло с бесконечной печалью в душе. Потом поднял руку, содрал со стены свиток и предложил ополченцам прикладами вскрыть углубление.

При виде ценностей все уставились на них, разинув рот, и по взглядам стало понятно, что творится у них на душе. Не было ни одного, кто не загорелся желанием присвоить эти сокровища; вполне возможно, даже мечтали: вот бы мне этот дом выделили, и я случайно наткнулся бы на место, где все это было спрятано…

Пока все зачарованно пялились на ценности, я сунул руку под кресло, вытащил спрятанный там револьвер и выстрелил по зеленоватым плиткам пола. Пуля рикошетом вошла в стену. Ополченцы один за другим попадали, один Хун Тайюэ остался стоять: с характером, ублюдок. «Послушай, Хун Тайюэ, – сказал я, – целься я сейчас тебе в голову, ты уже валялся бы как дохлый пес. Но я не целился ни в тебя и ни в кого другого, потому что зла на вас не держу. Не приди вы воевать со мной, пришли бы другие. Время сейчас такое, злое для всех имущих, вот я и не тронул и волоска с твоей головы».

«Это ты очень правильно сказал, – одобрил Хун Тайюэ, – главное понимаешь, в обстановке разбираешься. Я лично тебя очень уважаю, даже рюмочку-другую с тобой пропустил бы, побратался. Но я – часть революционных масс, ты для меня заклятый враг, и я должен тебя уничтожить. Это ненависть не личная, классовая. Как представитель класса, который вот-вот будет уничтожен, можешь убить меня, и я стану мучеником, павшим за дело революционного класса; но вслед за этим наша власть расстреляет тебя, и ты станешь мучеником своего контрреволюционного класса помещиков».

Я рассмеялся, звонко и раскатисто. Хохотал так, что слезы выступили. А потом сказал:

«Хун Тайюэ, мать у меня буддистка, и, выполняя сыновний долг перед ней, я в жизни не убил ни одну живую тварь. Она говорила, что, если после ее смерти я лишу кого-то жизни, ей придется мучиться в преисподней. Так что, если хочешь стать мучеником, поищи для этого кого-нибудь другого. А я пожил довольно и хочу умереть. Но со всеми этими классами, о которых ты говорил, это никак не связано. Богатство я накопил благодаря уму, усердию и удачливости и ни к какому классу никогда присоединяться не думал. И мучеником умирать не собираюсь. Я лишь чувствую, что такая жизнь меня не устроит, многого я не понимаю, душа от этого не на месте, так что лучше уйти из жизни». Я приставил револьвер к виску и добавил: «В хлеву еще зарыт кувшин, а в нем тысяча даянов. Уж извините, прежде, чем доберетесь до него, придется покопаться в навозе, – лишь провоняв с головы до ног, увидите эти монеты».

«Ничего страшного, – заявил Хун Тайюэ, – чтобы добраться до тысячи даянов, мы не только весь навоз в хлеву перекопаем, мы все в этот навоз попрыгаем да еще вываляемся там. Но прошу, уж не убивай себя: кто знает, может, дадим тебе пожить, чтобы ты увидел, как мы, бедняки, полностью освободимся от гнета, как воспрянем духом и вздохнем свободно, как станем хозяевами своей судьбы, построим общество равенства и справедливости».

«Нет уж, извините, – сказал я. – Жить я больше не хочу. Я, Симэнь Нао, привык, чтобы мне низко кланялись, а сам ни перед кем кланяться не собираюсь. Если суждено, в будущей жизни свидимся, земляки!» Я нажал курок, но выстрела не последовало, пистолет дал осечку. Пока я, опустив его, пытался понять, в чем дело, Хун Тайюэ набросился на меня, как тигр, вырвал пистолет, а подскочившие ополченцы снова меня связали.

«Не так уж ты умен, – сказал Хун Тайюэ, поднимая вверх револьвер. – Что ж ты дуло от виска убрал? Самое большое преимущество револьвера в том и состоит, что не нужно бояться осечек. Всего-то и нужно было еще раз нажать курок и дослать патрон. И валялся бы уже на полу, как дохлый пес. Если бы снова осечка не случилась». Довольный, он расхохотался и велел ополченцам собрать народ и срочно начинать копать в хлеву. Потом повернулся ко мне: «Не верю, Симэнь Нао, что ты хотел надуть нас; тот, кто стреляется, врать не станет…»

Таща меня за собой, хозяин с трудом протолкался в ворота, потому что как раз в это время по приказу деревенских кадровых работников ополченцы принялись выгонять всех на улицу. Подталкиваемые прикладами, на улицу спешили выскочить трусливые, а те, кто посмелее, ломились во двор, чтобы посмотреть, чем дело кончится. Можно представить, какого труда стоило хозяину туда протиснуться, да еще с таким могучим ослом, как я. В деревне давно уже собирались переселить семьи Лань Ланя и Хуан Туна, чтобы передать всю усадьбу деревенскому правлению. Но, во‑первых, не было свободного места, а во‑вторых, и моего хозяина, и Хуан Туна на кривой не объедешь – они, как говорится, просто так обрить голову не дадут, и заставить их съехать, по крайней мере, быстро, было потруднее, чем забраться на небеса. Так что я, Осел Симэнь, каждый день проходил через те же ворота, что и деревенские функционеры, и даже чиновные из уезда, приезжавшие в район с инспекцией.

Гвалт не смолкал, народ продолжал толпиться во дворе, ополченцам тоже это надоело, и они решили отойти в сторонку на перекур. Из-под своего навеса я смотрел, как в лучах заката ветки абрикоса окрашиваются золотистым блеском. Под ним двое ополченцев с оружием что-то охраняли. Что именно, за толпой не было видно, но я знал, что это тот самый кувшин с ценностями и есть. К нему народ и ломился. Я благодарил небо, что все это не имеет отношения ко мне. Но тут же испытал ужас: под конвоем начальника безопасности и ополченца с винтовкой наперевес во двор входила моя жена, урожденная Бай.

Волосы спутаны, как клубок пряжи, вся в грязи, будто только что из могилы. Руки болтаются, и сама она покачивается на каждом шагу, словно только так и может устоять, еле ковыляет. При виде ее галдеж стих, воцарилось гробовое молчание. Плотная толпа инстинктивно расступалась, освобождая проход к усадьбе. Раньше при входе во двор у меня стоял экран [61] с большим мозаичным иероглифом «счастье», но при повторном обыске во время земельной реформы его в ту же ночь сломали двое тупых, но жадных до денег ополченцев. Они, не сговариваясь, вообразили, что внутри спрятаны сотни золотых слитков. Но достались им лишь ржавые ножницы.

Споткнувшись о булыжник, Бай рухнула на колени. Ян Седьмой не упустил случая лягнуть ее и выругался:

– А ну поднимайся, быстро, нечего дохлой прикидываться!

В голове, казалось, загудело синее пламя, от тревоги и негодования застучали по земле копыта. Лица у собравшихся во дворе помрачнели, атмосфера стала тягостной. Всхлипывая, жена Симэнь Нао выпятила зад и оперлась на руки, пытаясь встать. В этой позе она походила на раненую лягушку.

Ян Седьмой замахнулся было ногой снова, но на него прикрикнул с крыльца Хун Тайюэ:

– Ты что это, Ян Седьмой? Столько лет прошло после Освобождения, а ты все еще орешь на людей, руки распускаешь, чернишь репутацию компартии!

Тот, неловко потирая ладони, что-то пробормотал.

Хун Тайюэ спустился с крыльца, остановился перед Бай, наклонился и стал ее поднимать. Ноги у нее были как ватные, она норовила опуститься на колени, не переставая рыдать: