Устал рождаться и умирать

Глотка у Хун Тайюэ луженая, натренированная еще в ту пору, когда он бычьим мослом народ завлекал. Было бы диво дивное, если бы с такой глоткой да с подвешенным языком он не стал чиновником. Даже я отчасти проникся его речью, когда наблюдал, как он с высоты своего положения выговаривает Лань Ляню. Сам на полголовы ниже Лань Ляня, а мне казалось, что наоборот, значительно выше. Когда он упомянул Цзиньлуна и Баофэн, сердце сжалось: скрывавшийся в ослином теле Симэнь Нао места себе не находил, переживая за две частички своей плоти и крови, оставленные им в переменчивом мире людей. Лань Лянь мог стать им и защитой, и зловещей звездой, сулящей несчастье. Тут из западной пристройки вышла моя наложница Инчунь – где взять сил, чтобы забыть время, когда я делил с ней постель в союзе, от которого родились эти дети! Наверняка перед тем, как выйти, успела повертеться перед вставленным в стену осколком зеркала. На ней крашенная индатреном синяя куртка, просторные черные штаны, на талии повязан синий фартук с белыми цветами, на голове – платок из того же материала, что и фартук; все опрятно и гармонично. Изможденное лицо в лучах солнца: этот лоб, эти глаза, эти губы, нос – все всколыхнуло нескончаемый поток воспоминаний. Вот уж поистине славная женщина, горячо любимое сокровище, которое так и хочется спрятать за щеку и никому не показывать. Разглядел ее Лань Лянь, ублюдок. А взял бы в жены рябую вдовушку Су – да пусть даже в Нефритового императора [39] обратился, разве она идет в сравнение! Подойдя, Инчунь согнулась в низком поклоне:

– Вы, почтенный Хун, человек большой, не взыщите с нас, подлого люда, вам ли опускаться до простого трудяги.

Напряженное лицо Хун Тайюэ тут же заметно смягчилось, и он поспешил воспользоваться благоприятным моментом:

– Инчунь, ты сама прекрасно знаешь историю вашей семьи – вы двое можете, как говорится, «разбить треснувший кувшин», пустить все на самотек. Но нужно подумать о детях, у них вся жизнь впереди. Лет через восемьдесят ты, Лань Лянь, поймешь: все, что я говорю здесь сегодня, – для твоего блага, для блага твоей жены и детей, мои слова – мудрый совет!

– Я понимаю ваши добрые намерения, уважаемый Хун. – Инчунь потянула Лань Ляня за руку. – Быстро проси у почтенного Хуна прощения. А о вступлении в кооператив поговорим дома.

– Тут и говорить нечего, – заявил Лань Лянь. – Даже родные братья делят между собой имущество. А что доброго в том, когда собираются вместе люди из разных семей и едят из одного котла?

– Тебе и впрямь хоть кол на голове теши, настоящий «булыжник в соленых овощах: солью не пропитывается» [40], – разозлился Хун Тайюэ. – Ладно, Лань Лянь, воля твоя, оставайся сам по себе на отшибе. Но погоди, еще посмотрим, чья возьмет – сила нашего коллектива или твоя. Сейчас я уговариваю тебя вступить в кооператив терпеливо и по-доброму, но наступит день – сам будешь на коленях умолять, и этот день не за горами!

– Не буду я вступать! И на коленях умолять не стану, – сказал Лань Лянь, не поднимая глаз. – В правительственном уложении как записано: «вступление добровольное, выход свободный», так что силком тебе меня не затащить!

– Дерьмо собачье! – зарычал Хун Тайюэ.

– Вы, уважаемый Хун, не имеете никакого…

– Ты эти свои «уважаемый» брось, – пренебрежительно, вроде даже с некоторой брезгливостью перебил его Хун Тайюэ. – Я – партийный секретарь, староста деревни, да еще и общественную безопасность представляю по совместительству!

– Партийный секретарь, староста, общественная безопасность… – оробело мямлила Инчунь. – Пойдем мы, пожалуй, домой, там поговорим… – И захныкала, толкая Лань Ляня: – Упрямец чертов, башка каменная, давай домой…

– Какое домой, я еще не все сказал, – упорствовал Лань Лянь. – Ты, староста, моего ослика ранил, будь любезен заплатить за лечение!

– Сейчас, пулей заплачу! – И, похлопав по кобуре, Хун Тайюэ расхохотался. – Ну ты, Лань Лянь, молодец! – А потом вдруг заорал: – Это дерево при разделе на кого записано?

– На меня! – подал голос командир народных ополченцев Хуан Тун. Он все это время стоял у входа в восточную пристройку и наблюдал за происходящим, а теперь подбежал к Хун Тайюэ. – Секретарь партячейки, староста, общественная безопасность, во время земельной реформы это дерево на меня записано, но с тех пор ни одного абрикоса не принесло, даже срубить собирался! Ненавидит оно нас, беднейших крестьян-батраков, как и Симэнь Нао.

– Что ты несешь! – презрительно хмыкнул Хун Тайюэ. – Если хочешь быть у меня на хорошем счету, говори как есть. Не ухаживаешь за ним как следует, вот и не плодоносит, а Симэнь Нао тут ни при чем. Это дерево хоть и записано на тебя, но когда-нибудь тоже станет коллективной собственностью. Путь к коллективизации, ликвидация частной собственности, искоренение эксплуатации – это уже во всем мире происходит, так что присматривай за ним хорошенько. Еще раз позволишь ослу глодать кору, шкуру спущу!

С фальшивой улыбочкой уставившись на Хун Тайюэ, Хуан Тун безостановочно кивал. Прищуренные глазки светятся золотистым светом, губы приоткрыты, видны желтые зубы с багровыми деснами. В это время появилась его жена Цюсян, бывшая моя вторая наложница. В корзинках на коромысле она несла своих детей – Хучжу и Хэцзо. Гладко зачесанные волосы смазаны дурманящим османтусовым [41] маслом, лицо напудрено, одежда с цветочной каймой, зеленые бархатные туфли вышиты алыми цветами. Вот ведь все нипочем человеку: нарядилась как в те времена, когда была моей наложницей, напомадилась, нарумянилась, глазами постреливает – так и стелется, просто девка беспутная. «Женщина-труженица», как же! Я эту дамочку как свои пять пальцев знаю: натура у нее скверная, за словом в карман не полезет и на проделки хитра; только в постели и хороша, а вот доверять ей никак нельзя. Уж мне-то ее высокие амбиции известны – не приструнивай я ее, она бы и урожденную Бай, и Инчунь со свету сжила. Еще до того, как мне разнесли мою собачью голову, эта ловкая баба смекнула, куда ветер дует, и выступила против меня – заявила, что я взял ее силой, помыкал ею, что она день за днем терпела издевательства от урожденной Бай. Дошла до того, что в присутствии множества мужчин на собрании по сведению счетов с помещиками распахнула блузку и стала показывать шрамы на груди. Это, мол, все помещичья женушка урожденная Бай прижигала горящей курительной трубкой, гнусный тиран Симэнь Нао шилом тыкал. И причитала при этом на все лады своим волнующим голосом – ну настоящая актриса, знающая, как покорять людские сердца! Это я, Симэнь Нао, оставил ее у себя по доброте душевной. Ей тогда было чуть больше десяти, и она с болтающимися позади косичками ходила по улицам со слепым отцом и пела, выпрашивая подаяние. Ее бедный отец умер прямо на улице, и ей пришлось продать себя, чтобы его похоронить. Я взял ее в дом прислугой. Тварь неблагодарная, не приди я, Симэнь Нао, на помощь, сдохла бы от холода на улице или кончила проституткой в борделе. Слезливые жалобы этой шлюхи и ее лживые обвинения звучали настолько правдоподобно, что собравшиеся перед возвышением пожилые женщины плакали навзрыд – даже рукава, которыми они утирались, блестели. Тут же послышались лозунги, вспыхнуло пламя гнева, и я понял, что мне конец, что от руки этой паскуды и подохну. Посреди рыданий и воплей она то и дело воровато поглядывала на меня щелочками удлиненных глаз. Не держи меня за руки двое дюжих ополченцев, я, не думая о последствиях, подскочил бы к ней и надавал оплеух – одну, две, три. Правду говорю, она уже получала от меня по три пощечины за то, что сеяла ссоры и раздор. И тут же падала на колени и обнимала меня за ноги, глядя полными слез глазами. Под взглядом этих красивых, жалких, чувственных глаз сердце таяло и естество восставало. Ну как быть с такими женщинами: язык как помело, поесть готовы всегда, поработать – увольте, а после трех пощечин лезут к тебе, будто пьяные или не в себе? Такие любвеобильные для меня сущее наказание. «Господин мой, братец милый, забей меня, убей, разруби на куски, душа моя все равно с тобой останется…» А тут вдруг вытаскивает из-за пазухи ножницы и кидается к моей голове. Хорошо, ополченцы остановили ее и оттащили с возвышения. До этого я считал, что она ломает комедию, чтобы выгородить себя. Трудно было поверить, будто женщина, которая провела в моих объятиях столько ночей, может испытывать такую лютую ненависть…

Сейчас, похоже, собралась вместе с Хучжу и Хэцзо на рынок. Мило улыбнулась Хун Тайюэ, личико смуглое, как черный пион.

– Ты, Хуан Тун, за ней приглядывай, – сказал тот, – ее перевоспитывать надо, чтобы оставляла эти свои привычки помещичьей наложницы. В поле ее надо посылать на работу, чтобы не шаталась по рынкам!

– Слыхала?! – преградил ей дорогу Хуан Тун. – Это партсекретарь про тебя.

– Про меня? А что я такого сделала? Уже и на рынок сходить нельзя? Отмените их тогда вовсе, чего там? А если уж я слишком обворожительна, так за чем дело стало – добудьте пузырек серной кислоты и наставьте рябинок на лице! – Цюсян болтала и болтала без удержу, и Хун Тайюэ стало крайне неловко.

– На тебя, дрянь паршивая, смотрю – просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлепали! – вышел из себя Хуан Тун.

– Это кто, ты меня отшлепаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!

Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощечину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблескивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.

Спровоцировавший все это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошел в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами: «Правление деревни Симэньтунь».

Хозяин обнял меня за голову, почесывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осел, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй [42] под названием «Записки о черном осле»:

Ты черный осел, а душой человек. Облака прошлых лет уплывают вдаль. Шесть кругов воплощений проходит всяк, И мукам ужасным несть числа. Мечты напрасные чаю прервать, Забыть про жизнь, забыть про смерть И ослом веселым вокруг скакать.

Глава 4

Под гром гонгов и барабанов народные массы вступают в кооператив. Осел с белыми копытами получает подковы на все четыре ноги

1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник [43], и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А еще это день рождения паршивца Мо Яня.

Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слезы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:

– Дядюшка, что случилось?

– Родился, сын родился, – слезливо отвечал тот.

– Так что, почтенная тетушка родила сына? – уточнила моя хозяйка.

– Да, – подтвердил отец Мо Яня.

– Что же тогда плачешь? – удивился хозяин. – Радоваться надо.

– А кто говорит, что я не радуюсь? – уставился на него тот. – Стал бы плакать, если не с радости?

– Верно, верно, – усмехнулся хозяин. – На радостях и плачут! Неси вино, – велел он хозяйке, – мы с братом опрокинем по паре стопок.

– Нет, сегодня не пью, – отказался отец Мо Яня. – Сперва нужно сообщить радостную весть. Через день-другой и выпьем. Инчунь, почтенная тетушка! – Тут отец Мо Яня отвесил хозяйке глубокий поклон. – Сын у меня появился лишь благодаря твоей мази из зародыша оленя. Мать ребенка собирается через месяц прийти к вам на поклон. Говорит, через вас столько счастья привалило – хочет принести ребенка, чтобы он стал вашим названым сыном. На коленях будет умолять, если не согласитесь.

– Ну и шутники вы оба, – усмехнулась хозяйка. – Ладно, согласна, только на колени чур не становиться.

– Так что Мо Янь тебе не только приятель, но и названый младший брат.

Не успел отец твоего названого брата уйти, как в усадьбе Симэнь – или, лучше сказать, во дворе деревенского правления – закипела бурная деятельность. Сначала Хун Тайюэ с Хуан Туном прикрепили на воротах дуйлянь [44]. Следом прибыла группа музыкантов, они уселись на корточки во дворе и стали ждать. Похоже, я этих музыкантов раньше видел. Воспоминания Симэнь Нао всплывали одно за другим, но, к счастью, хозяин принес корм и положил им конец. Я мог одновременно жевать и наблюдать за происходящим во дворе через приоткрытый вход под навес. Ближе ко второй половине утра примчался подросток с флажком из красной бумаги в руках.

– Идут, идут, староста велел играть! – закричал он.

Музыканты торопливо вскочили – загрохотали барабаны, зазвенели гонги, полился разухабистый мотивчик для встречи гостей. Показался Хуан Тун; он бежал бочком, то и дело оборачиваясь, и кричал:

– Дорогу! Расступись, начальник района прибыл!

Под предводительством председателя кооператива Хун Тайюэ в ворота вошел начальник района Чэнь с вооруженными охранниками. Одетый в старую армейскую форму, худой, с ввалившимися глазами, начальник района шел, пошатываясь. За ним устремился целый поток вступивших в кооператив крестьян: они вели домашний скот, убранный красными лентами, несли инвентарь. Вскоре скотина и волнующаяся толпа запрудили весь двор, вокруг царило праздничное оживление. Стоящий на квадратной табуретке под абрикосом начальник района снова и снова махал рукой, и на каждый взмах народ отвечал радостными криками. Не отставала и скотина: ржали лошади, кричали ослы, мычали коровы, нанося, как говорится, новые узоры на парчу, подливая масла в огонь. И вот в эти торжественные минуты, еще до того, как начальник района раскрыл рот, чтобы произнести речь, хозяин повел меня, или, лучше сказать, Лань Лянь повел своего осла за ворота. Мы протискивались между людьми и животными, провожаемые их взглядами.

Выйдя за ворота, мы повернули на юг. На школьной спортплощадке рядом с Лотосовой заводью «подрывные элементы» нашей деревни таскали камни и землю под надзором ополченцев, вооруженных винтовками с красными кистями. Работники поднимали и расширяли земляное возвышение в северной части площадки, где проводили театральные представления и общие собрания. Именно там стоял и я, Симэнь Нао, там со мной «вели борьбу» и критиковали. Стоило копнуть поглубже в памяти Симэнь Нао, и оказалось, что все эти люди знакомые. Вот этот худой старик, например, что, расставив ноги, изо всех сил тащит большущий камень – это Юй Уфу [45], он три месяца возглавлял в деревне отряд самообороны баоцзя [46]. А кряжистый коротышка с двумя корзинами земли на коромысле – Чжан Дачжуан. Когда пришли сводить старые счеты отряды Хуаньсянтуань [47], он с винтовкой в руках перешел на сторону врага. У меня в доме пять лет возницей служил, его жена Бай Сусу – племянница моей супруги, урожденной Бай, она-то их брак и устроила. Когда проводилась «борьба» со мной, было заявлено, что первую ночь с Бай Сусу провел я, а уж потом она стала женой Чжан Дачжуана. Полный вздор и клевета, но когда ей предложили засвидетельствовать это, она закрыла лицо полой куртки и лишь горько плакала, так и не сказав ни слова. Своим плачем она обратила ложь в правду и отправила Симэнь Нао прямиком на дорогу к Желтому источнику [48]. А молодой человек с худым, как тыквенная семечка, лицом и кустистыми метелками бровей, что несет зеленую ветку акации, – это же У Юань, зажиточный крестьянин, мой закадычный приятель. Прекрасно играет на цзинху [49], на сона [50]; в перерывах между сезонными работами любил, бывало, с группой ударных фланировать по улицам и переулкам. Не ради денег, а ради удовольствия. А вон тот малый с редкой, как мышиные усики, порослью на подбородке, с потертым заступом, что стоит на возвышении – делает вид, будто работает, а сам отлынивает, – это хозяин винной лавки Тянь Гуй. Преуспел в торговле крепкой водкой, скупердяй, в закромах десять даней [51] зерна, а жена и дети жили впроголодь. Смотри, смотри, смотри… Женщина, что ковыляет на маленьких ножках, тащит полкорзины земли и через каждые три-пять шагов останавливается передохнуть, – это же моя, Симэнь Нао, главная жена, урожденная Бай. А перед ней Ян Седьмой, начальник народного ополчения, – сигарета в зубах, в руке лозина – и строго так выговаривает:

– Ты, Симэнь Бай, чего отлыниваешь?

Урожденная Бай от страха чуть не упала, уронив тяжелую корзину на свои крохотные ножки. Вскрикнула от боли, потом тихо заплакала, всхлипывая как маленькая. Ян Седьмой замахнулся и с силой хлестнул ее лозиной. Я яростно рванулся к нему с веревки, которую держал Лань Лянь. Лозина со свистом рубанула в каком-то цуне от переносицы урожденной Бай, не нанеся ей никакого вреда. Набил руку, ублюдок вороватый. И поесть всегда был не дурак, и поблудить, и азартных игр любитель, и трубочку опиума выкурить не прочь – ко всему имел слабость этот Ян Седьмой. Хозяйство отца свел на нет, мать из-за него повесилась – но вот, пожалуйста, беднейший крестьянин, авангард революции. Кулаком бы ему заехать – да вот кулаком никак, если только копытом двинуть или цапнуть большими ослиными зубами. Погоди, ублюдок, со своими усиками, сигареткой и лозиной, – дай срок. Я, Осел Симэнь, так тебя хватану, что попомнишь.

Хозяин вовремя удержал меня, иначе этому гаду худо бы пришлось. Я инстинктивно задрал зад и лягнул задними ногами. Удар пришелся в мягкое, это было брюхо Яна Седьмого. У осла обзор гораздо шире: видно и то, что позади. Этот пес шелудивый хлопнулся задом на землю, личико пожелтело. Долго не мог отдышаться, а потом завопил: «Мама!» Довел мать до самоубийства, а еще зовешь ее, ублюдок!

Хозяин бросил веревку и поспешил помочь Яну подняться. Тот подобрал лозину и, выгнув спину, замахнулся, чтобы вытянуть меня по голове. Хозяин схватил его за запястье, и лозина замерла в воздухе.

– Прежде чем бить осла, нужно тоже смотреть, кто хозяин [52].

– Мать твою, Лань Лянь, Симэнь Нао сынок названый, подрывной элемент, затесавшийся в классовые ряды, сейчас и ты у меня получишь! – заорал Ян.

Его запястья хозяин не отпускал, а незаметно сжал покрепче, да так, что этот молодчик, растративший себя на развлечения с потаскухами, заскулил от боли, а лозина выпала из руки. Хозяин отпихнул Яна со словами:

– Скажи спасибо, что мой осел еще не подкован.

Лань Лянь вывел меня за южную границу деревни, где на валу покачивались под ветерком заросли пожухлого щетинника. Сегодня, в день основания кооператива, свершился и обряд моего, Симэня Осла, совершеннолетия.

– Ну что, ослик, – сказал хозяин, – веду тебя подковывать. С подковами будешь как в обувке, не натрешь ноги камнями и копыта о что-нибудь острое не порежешь. В подковах будешь уже большой, пора помогать мне в работе.

Разве работать на хозяина не удел каждого осла? «И-а, и-а!» – закричал я, задрав голову. Это был мой первый звук после рождения ослом; он прозвучал так грубо и звонко, что на лице хозяина отразилось приятное удивление.

Мастером по ковке был местный кузнец. Дочерна закопченное лицо, красный нос, надбровные дуги без единой волосинки, воспаленные глаза без ресниц, три глубокие морщины на лбу в угольной пыли. Его подмастерье, белокожий юноша, просто обливался потом, я даже забеспокоился, что этак вся вода из него и вытечет. А старик-кузнец не потел нисколько, будто за долгие годы работы в жаркой кузнице влага из него давно испарилась. Парнишка левой рукой работал мехами, а правой орудовал щипцами, поворачивая заготовку в огне горна. Как только она раскалялась, он вытаскивал ее, дышащую огнем, и вдвоем с кузнецом они принимались ее отбивать – сначала большим молотом, потом малым. Тяжелые удары, звонкое постукивание, летящие во все стороны искры – все это действовало на меня, Симэня Осла, завораживающе.

«Этот белолицый парнишка, судя по всему, талантлив, – подумал я. – На сцену бы ему, с девицами заигрывать, в любви объясняться, изливать нежные чувства, проводить счастливые часы, как во сне. А заставлять его с железом работать никуда не годится». Я и представить не мог, что в теле этого способного юноши, похожего на Пань Аня [53], таится такая сила. Большим восемнадцатифунтовым молотом, с которым, казалось бы, непросто управиться даже буйволоподобному мастеру-кузнецу, он орудовал так легко и свободно, будто этот молот продолжение его самого. Словно кусок глины, сталь на наковальне принимала под ударами форму, какую хотели придать ей кузнец с подмастерьем. Из подушкообразной заготовки получился резак для соломы, самый большой инструмент в крестьянском хозяйстве. Во время перерыва в работе к ним подошел хозяин:

– Осмелюсь побеспокоить, мастер Цзинь, хочу попросить вот осла подковать.

Старик затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и уши. Подмастерье жадными глотками пил из большой фаянсовой чашки. Выпитое, казалось, тут же выходило потом, и до меня донесся необычный аромат этого прекрасного, непорочного, трудолюбивого юношеского тела.

– Славный «белокопытка», – оценил старик-кузнец, смерив меня взглядом, и вздохнул. Я стоял возле навеса, рядом с широкой дорогой, которая вела в уездный город, и, покосившись, впервые глянул на свои белоснежные копыта. Надо же, «белокопытка» – это почти что «великолепный скакун»! И поток воспоминаний, связанных с Симэнь Нао, иссяк. Но от последующих слов будто холодной водой окатило. – Осел вот только, была бы лошадь…

– От лошади тоже толку мало, – перебил юноша, поставив чашку. – Вон в госхозе только что получили пару тракторов «дунфанхун» [54], сотня лошадиных сил каждый. Здоровенный тополь в два обхвата обмотали железным тросом, трактор газанул и вырвал. С корнем вырвал, а корни будь здоров, на пол-улицы!

– Много ты понимаешь! – сердито буркнул старик и повернулся к Лань Ляню. – Старина Лань, он хоть и осел, но смотрится так, что цены ему нет. А ну как чиновникам прискучат первоклассные скакуны и они вдруг вздумают пересесть на ослов – тут, Лань Лянь, час твоего осла и придет.

Юноша презрительно усмехнулся, а потом и вовсе расхохотался. Прекратил он смеяться так же внезапно, как и начал, будто и смех, и мгновенно появившееся на лице и так же резко исчезнувшее выражение касались лишь его одного. Старик был явно поражен этим диким хохотом подмастерья; он вроде бы растерянно смотрел на него, но на самом деле о чем-то размышлял. А потом произнес:

– Цзинь Бянь, подковы есть еще?

– Полно, только все лошадиные.

– Тогда давай их в горн, расплавим и выкуем ослиные.

Времени прошло – лишь трубку табаку выкурить, а у них из комплекта лошадиных подков уже ослиные были готовы. Подмастерье вынес табуретку и поставил позади меня, а старик острым резаком подровнял мне копыта. Закончив, отступил на пару шагов, глянул на меня и восхищенно сказал:

– Добрый осел, в жизни не видел такого красавца!

– Да будь он еще красивее, все одно с комбайном не сравнится. В госхозе есть один импортный, советский, красный такой, так одним махом десять рядов пшеницы убирает. Впереди колосья захватывает, сзади зерно сыплется, пять минут – и мешок готов! – зачарованно произнес юный Цзинь Бянь.

Старый кузнец вздохнул:

– Похоже, Цзинь Бянь, ты у меня не задержишься. Но даже если завтра соберешься уходить, этого осла надо подковать сегодня.

Прислонившись ко мне, Цзинь Бянь левой рукой брал мою ногу, в правой держа молоток, а в зубах пять гвоздиков. Левой налаживал подкову на копыто и парой ударов загонял каждый гвоздик быстро и точно. Подковать четыре ноги у него заняло каких-то десять минут. Закончив, бросил инструменты и зашел под навес.

– Лань Лянь, – обратился к хозяину старик-кузнец, – проведи-ка его пару кругов, посмотрим, не хромает ли.

Хозяин сделал со мной круг по улице от торгово-снабженческого кооператива до скотобойни, где как раз резали черную свинью. Р-раз – нож вошел белый, р-раз – вышел красный, жуткое зрелище. Забойщик в бирюзовом халате, и контраст с красным бросается в глаза. Дойдя до районной администрации, мы столкнулись с начальником Чэнем и его охранником, и я понял, что церемония основания сельскохозяйственного производственного кооператива в деревне Симэнь закончилась. Велосипед начальника сломался, и охранник тащил его на плече. Завидев меня, районный долго не мог отвести глаз. Каким же молодцом я смотрелся, если так привлек его внимание! Стало ясно, я – осел, каких поискать. Должно быть, владыка ада все же чувствовал вину перед Симэнь Нао, раз одарил меня самыми красивыми ослиными ногами и великолепной головой.