Лаки-бой

Некоторые люди после той ночи уходили в лес навсегда. Их память застывала, мысли угасали, взгляды становились текучими, как ртуть. Они спали под корнями поваленных деревьев, ели мёд и ягоды, зачарованно слушали крики птиц над зыбью болот. Лесные духи забирали их – рано или поздно. Другие уже не могли спать. Их преследовали видения – ночные, неявные, несмываемые. А третьи до самой смерти терзались тоской по ведьмам, что пришли в ту ночь: путали магию с бессмертной любовью, грезили, не находили покоя.

И вот человек и собака – или человек и демон – достигли череды одинаковых холмов и спустились в поросший травой овраг между ними. Пёс сел, выл – протяжно, срываясь на хрип – а потом исчез в темноте. Только трава зашуршала под его лапами.

Перед Ваней, будто разъехавшись в стороны, раскрылся один из холмов. Из расщелины выбежали несколько юрких синих ящериц. В глубине теплилось слабое, бледное сияние. Ваня пошёл к нему, но не успел сделать и трёх шагов, как из темноты донёсся шепот – или шелест.

Он замер.

– Постой, – сказала темнота. – Не ходи. Подожди.

Он медленно обернулся и увидел у огромного дерева старика в плаще. Тот стоял на грани света и тени: одна половина лица скрыта в темноте, другая залита лунным светом, как молоком. Старик был согбен, но глаза его светились – густым, тёплым золотом.

Ветер свистел, но странным было не это. Сам воздух начал вибрировать. Контуры деревьев и холмов дрожали, расплывались, как роспись на воде. Ваня зажмурился и снова открыл глаза. Не помогло.

Тем временем старик откинул капюшон и поднял вверх жилистые руки – от запястий до локтей их покрывала вязь тёмных рун. Ваня уставился на знаки, пытаясь распознать хоть один знакомый…

И проснулся.

***

Он опирался лбом о стекло автобусного окна, а руки машинально спрятал в рукава, словно в муфту. Во сне почувствовал холод, хотя был в тёплом дафлкоте. На самом деле погода стояла не холодная – только ветреная.

За окном тянулись желтовато-серые земли. Низкое небо, песок, редкие камни. Казалось, этим плоским просторам нет ни конца, ни края, будто здесь остановилось время. Всё вокруг застыло, как будто прислушивалось к чему-то, известному только ему.

Вера недавно рассказывала ему о теории цикличного развития цивилизаций. Особенно её вдохновляли трансваальские шары – металлические образования, найденные в пирофиллите, осадочной породе возрастом около двух с половиной миллиардов лет. Ваня, как скептик, настаивал, что это просто природные вкрапления, но Вере нравилось думать иначе. Она представляла, как задолго до каменного века другие расы уже достигали своего расцвета, вершины и исчезали. Только редкие следы их существования нарушали привычные линейные теории. Те самые загадочные шары, вросшие в древнюю породу, не поддающиеся времени, так твёрдые, что даже сталь не оставляла на них царапин. Рукотворные? Кто знает.

Они направлялись в Аркаим. Там, по слухам, жил шаман. Раньше он был молодым и перспективным учёным, владел техниками НЛП, гипнозом. Теперь же превратился в почти миф. Про него рассказывали небылицы, но чем дальше они продвигались, тем интереснее становилась эта история.

Вера

Его звали Нума.

Когда-то – Кирилл Александрович Казарин. Но теперь это имя почти никто не помнил.

По документам ему было около сорока шести – возраст совсем незначительный по нынешним меркам. Однако Вера почему-то представляла себе кого-то другого: грузного, с брюшком, возможно, с безобразными усами или лысиной. Жалкий, ускользающий от реальности мужчина, увядающий нарцисс с манией величия. Алкоголик или любитель грибов – одно из двух.

На старых фотографиях Кирилл выглядел худым и угловатым. Не урод, но и не красавец. Скорее – несуразный, будто всегда чуть не в своём теле.

Теперь Вера сидела рядом с Иваном на жёстком диване в деревянном домике нижнего лагеря и ждала его появления. Того самого, кого она уже заранее решила не бояться.

За дверью раздались лёгкие, стремительные шаги. Щёлкнул засов, открылась дверь – и кто-то рассмеялся. Звучно. Весело.

Аура вошедшего заполнила комнату сразу. Мощно, тотально, как горячий прилив. Бархатистая, плотная, будто маслянистое золото – она накрыла их, и у Веры на загривке встали дыбом волоски, как будто чья-то рука легла ей на шею. Почуялось движение воздуха – но не прохладного, а сухого, словно с пустынного ветра сорвало дыхание. Как будто за пределами дома приближалась песчаная буря.

– Ну здравствуйте, друзья мои, – произнёс шаман, глубоким голосом. – Что привело ко мне учёных-мозгоправов?

Вера медленно обернулась – и увидела загорелого, развязного пижона лет сорока: зелёная футболка, рваные джинсы, дорогие часы, золотая цепь, модные тёмные очки, рыжеватый ёжик волос. Хищная улыбка. Акульи зубы. Стройный, высокий. Наглый.

Она поняла, ещё до того, как посмотрела на него: они столкнулись с чем-то огромным, чужим, опасным.

Шаман оскалился ещё шире – до невозможности. Казалось, показал все свои двести тридцать два белейших зуба.

Пока Вера бормотала что-то об анализе старых, но таких новаторских проектов, Нума с вальяжной грацией устроился на неудобном деревянном стуле, будто это было мягкое дизайнерское кресло. Он закурил – настоящую сигарету, не вейп и не IQOS. Вера не видела таких лет сто. Затянулся, стряхнул пепел в вычурную пепельницу, больше похожую на малахитовый таз с золочёными орлами. Руки у него были женственно изящные, с длинными пальцами. Пианист. Аристократ.

– Рад, что наша наука ищет и пробует, пробует и ищет, – лениво протянул он. – Но не совсем понимаю, чем я могу быть ей полезен. Я ведь теперь… просто маг.

Он именно так и сказал – «просто маг».

В домик влетел запыхавшийся паренёк и протянул Нуме стаканчик кофе, глядя в пол. Шаман сделал глоток с заметным удовольствием.

– Так что же? – повторил он, прищурившись.

Вера решила пойти ва-банк. Молчание никогда не было её методом. Она верила: только в открытом столкновении можно увидеть эмоцию, а значит – реакцию тела. А тело, в отличие от слов, не врёт.

Она рассказала всё. Всё, что они знали, и даже больше. Нума слушал молча, затягиваясь. Курил. И молчал.

– Не думал, что ко мне когда-нибудь придут Кай и Герда и попросят раскрыть тайну великого зеркала злого тролля, – наконец сказал он.

– А кто был троллем? – не удержался Иван. Вера зыркнула на него, и он заткнулся.

Но Нума развеселился.

– Да все. Все мы. Мы вместе создавали это зеркало, чтобы каждый мог в нём увидеть и завершить свою боль. Надев шлем всего один раз, ну, может, несколько. Пройти курс. И больше не быть в плену у…

– У власти несбывшегося, – тихо произнесла Вера.

Глаза шамана вспыхнули.

– Именно. А я думал, придётся долго объяснять. Да, у нас были намерения. Может быть, и благие… Мы хотели забыть, что ночь существует. А забыли главное: всегда было мудрым решением обходить спящих собак Гекаты за сто километров.

Вера не могла оторвать от него взгляда. Этот шаман безумно привлекал и довольно сильно пугал. На нем ведь не было никаких знаков отличия, светлые льняные брюки и невесомая белая рубашка, но вот они оба, как маленькие наивные мальчик и девочка, все равно таращились на него так, будто он в страшной храмовой маске пел и танцевал во время бури.

– Знаете, – сказал Нума, – одна из ранних сект ждала Второго пришествия. Их последователи рисовали рыб под мостами и прятали покойников, надеясь на воскрешение. От их одежды за версту тянуло трупным запахом. И всё же римляне терпели – они выбрали политику толерантности. Глупость.

Он сделал ещё глоток, взглянул поверх очков.

– Мы заметили, что многие наши испытуемые не хоронят свои чувства. Они их консервируют. Вину, любовь, утрату – таскают с собой, надеясь на воскрешение. И мы решили помочь.

– Чушь, – жёстко сказал Иван. – Вы просто решили посмотреть, сработает ли.

Нума ухмыльнулся, как белая акула, тут же дискредитировав все, что сказал до этого. Но говорил он мягко, будто темный бархат стелил.

– Это извращенцы с застревающим мышлением, так я считаю. Жизнь – вообще очень бессмысленная шутка, но если живешь по приколу, на всю катушку – то с этим миришься. А тут у меня было чисто научное любопытство. И человеческое, конечно. Люди – они невротики, думал я. А что есть невроз? Это то, что никогда не заканчивается. Сколько бы невротик ни пытался закрыть дверь в то, что его мучает, он никогда ее не закроет. Но была маленькая вероятность, что невротики все же не все. И есть часть, которая была бы рада попрощаться с власть несбывшегося. Что, дав этой части возможность долюбить, досказать, перешить, сделать правильный выбор, мы разгрузим их психику и освободим им mental space. Я верил в то, что человек сам волен выбирать между добром и злом, и так он определяет свою судьбу. Есть такое понятие – арту. Это изначальный вселенский закон праведности и гармонии, на поддержание которого должны быть направлены усилия человека, избравшего добро.

Тут в домике снова вбежал тот же самый запыхавшийся паренек и передал шаману новый стаканчик с кофе. Нума усмехнулся – настроение у него, по всей видимости, резко начало ползти вверх. Он с удовольствием отпил кофе.

– В общем, что-то я долго вас мучаю, Кай и Герда. Работа со шлемом показала, что если человек уж пускался во все тяжкие, то мои «жить по приколу», для которых я ему обеспечивал все условия, он понимал чересчур широко. Чересчур. Понимаете, о чем?

– Они начинали убивать? – спросил Ваня.

– Не сразу. Сначала все остальные чрезмерности. В виртуальном мире они достигали высот, соединялись с любимыми. Принимали правильные решения. А потом им вдруг становилось мало. И они шли дальше и дальше, потому что Лаки-бой позволял им всё. И когда они это понимали… Исчезали и очищение, и вина, и утрата, и эмпатия, и катарсис. Часто на это требовался всего один сеанс. Один! Время в вирте течет иначе. А потом люди подсаживались на Лаки-бой и, даже когда мы уже прекратили работу, умоляли нас продолжить. Платили большие деньги. Угрожали. Шантажировали. И мы шли на это снова и снова. Это уже не было научной работой. На несколько лет мы попали в рабство, потому что тупо боялись за свою жизнь.

– Вы были гипнологом? – спросила Вера. – Вводили в транс, ставили якоря?

– Как было не догадаться, учитывая то, где вы нашли меня сейчас, не правда ли? – снова усмехнулся Нума. – Но я уверен, вы то же самое сейчас делаете.

– Нам уже довелось попробовать грибы от ваших людей, – сказал Ваня. – Они открывают ад. И вы их давали.

– Вы снова перекладываете ответственность. Грибы открывали память – да, всю целиком, без купюр. Весь пассив до мельчайших деталей. И снимали волевой контроль. Но агрессии они не вызывали. Физиологически – никаких всплесков гормонов. Всё было внутри человека, Хайда люди приводили с собой. Люди – а это были пациенты психотерапевтов, которые давали нам очень хорошие рекомендации и заключения без всяких рисков, мы же не брали никого с улицы, – приходили к нам с песней Фредди Меркьюри на устах. Помните? In my defence, what is there to say? All the mistakes we've made must be faced today. It's not easy now, knowing where to start, while the world we love tears itself apart… И мы верили им. Даже я, а я ведь даже в том возрасте знал многое. А уходили они с другими песнями. Another one bites the dust, например.

– А потом?

– Потом наш химик нашёл антидот. Нейролептик. Удар по дофамину плюс особые нейролингвистические формулы – и вот уже человек, без всякого шлема, готов подчиняться. Мы могли предложить это государству. Не рай, не ад. Царство кесаря. Мягких зомби.

– И вы не воспользовались этим?

– К тому времени мы уже были серьёзно ранены духовно. Каждый из нас испытывал некоторые проблемы. Возможно, мы заразились порочностью от наших испытуемых. Один из нас потерял разум. Второй мечтал только о славе и деньгах. А я стремился к свободе без ограничений, но при этом не забывал о себе.

– А четвёртый? Ведь было четверо!

Нума покачал головой.

– Удивительно, как так получается? Нас всего трое, один из нас ранен, а ещё есть юноша, почти ребёнок, а все ведь скажут, что нас было четверо! Старые книги всегда правы, особенно самые старые. Вы читали?

– «Три мушкетёра», – улыбнулась Вера.

– Браво! – восхитился Нума. – Вы прекрасные собеседники.

– Кто был четвёртым? – нажал Ваня.

– Вашей спутнице лучше знать. Вера, вы же работаете под его началом. Очевидно, он единственный, кто разумно использовал наш опыт.

Вера даже осипла от волнения.

– Максим Юрьевич? – прошептала она. – Но там же… там я не нашла его имени… хотя, впрочем, я не все имена смогла найти…

– Теперь – все, – сказал Нума.

– А вы сейчас… огнепоклонник? – спросил Иван, кивнув на пояс шамана. – На вас кошти, сплетенный из семидесяти двух нитей овечьей шерсти и полый внутри.

Только тогда Вера заметила на тонкой талии Нумы белейший пояс, трижды обернутый вокруг тела и завязанный на четыре узла.

– А вы не простой юноша, Кай, – произнес Нума.

– Иван.

– Иван. Разве это не логично? Мы на землях древних ариев. Я продолжаю традиции, так сказать.

– Думаю, вам многие верят. И платят, конечно.

– А вы можете показать нам… ну… действо? – тихо спросила Вера. – Хотя что это я, простите, это так невежливо…

Но Нума не рассердился, а даже рассмеялся, откинув голову и показав свои белоснежные зубы.

– Да присоединяйтесь, тут у меня пришла группа селян, просят всякое. Чтобы зима была мирной, сытной и теплой. Всегда у всех жрецов и шаманов люди просят одно. Чтобы не было холода, голода и войн. Тут уж неважно, кто ты и чем якобы повелеваешь. Завтра утром посмотрите на меня в деле.

***

Для обряда – или скорее, службы жреца – выбрали круглую поляну, окружённую низкими деревьями. Над пейзажем висело сухое, пыльное сумеречное утро. Собралось человек шестьдесят: в основном пожилые женщины, но были и мужчины, и девушки, и женщины с детьми. Все стояли молча, образовав широкий круг, и ждали Нуму.

Ваня, шедший следом, с интересом отметил, с какой скоростью и бесшумностью тот двигался. В древности у зороастрийцев священнослужители – мобеды, а особенно дастуры, старшие из них – были не просто жрецами, а стражами священного огня. Многие погибли с оружием в руках, защищая Атар. В глазах этих людей Нума, думал Ваня, был именно таким – дастуром, огненным жрецом.

Обряд начинался на рассвете – в честь Ахура Мазды, воплощавшегося в солнечном свете. Но этот рассвет был блеклым, тусклым, утро почти не отличалось от вечера.

Посреди поляны на небольшом возвышении стояла огромная бронзовая чаша. В ней горел таш Адаран.

Нума уже был там. Высокий, стройный, в ослепительно белом одеянии: узкие брюки, светлая седре, кошти на талии – тот самый, что они уже видели.

Он обернулся, и их взгляды с Ваней встретились. Шаман морщил переносицу, губы его дрогнули, как у хищника. В этот миг Ваня понял, что именно притягивает людей к этому человеку. Сила. Ослепительная, жгучая сила. Стихия огня. Блеск солнца. Дыхание раскалённой пустыни, когда воздух дрожит, а газовые пузыри, вырываясь из земли, вспыхивают ослепительным синим пламенем…

По легенде, именно вспыхнувший от солнечного луча пузырь газа Заратустра использовал, чтобы поразить царя Виштаспу. И после этого вера ариев распространилась по всему миру.

Сегодня о подлинном учении Заратустры почти никто не помнил. И то, что Нума предлагал этим простым деревенским людям и заезжим городским туристам, казалось почти чудом.

Ваня был уверен, что его, прошедшего многое – в том числе ритуалы вуду, – не удивить. Но он ошибся.

Нума запел.

Ване показалось, что его вены задрожали. Голос не был человеческим, он звучал, как хор инструментов – то взлетал к небу, то обрушивался низким гулом, то рычал, то шептал, пронизывая воздух, пламя, землю, тела. Он вибрировал в крови.

Он пел на языке, который мог быть древним, мёртвым – или же вымышленным. Но разве возможно выдумать язык, способный воспламенить человека изнутри?

Адаран горел не только в бронзовой чаше. Он горел в этом человеке, пылая в его взгляде, в его жестах, в его теле. В этом мгновении Нума стал настоящим аташкадэ – домом огня.

И вдруг Ване показалось, будто он поёт то же самое, что звучало когда-то в голосе англичанина из старой песни:

Что мне сказать в своё оправдание?

Мы разрушаем любовь.

Мы никогда не смотрим правде в глаза.

Затем, подобно мимолётной песне,

Любовь появляется… и исчезает.

Нума вытянул руку, повернул её, сжал пальцы в кулак – и глаза его вспыхнули, словно он хотел вместить в себя всю свою жизнь и выпить её залпом, как вино.

Руны на его руках вспыхнули. Древние символы, которые текли по коже, как расплавленное золото в чёрной нефти. Золотые жилы пронизывали его тело, как вторая система кровообращения. И поверх них текли чёрные, словно живые, чернила, готовые затопить собой весь мир, вырвавшись наружу.

Дальнейшего Ваня не помнил.

Глава 9. Ногицунэ

Нума

Нума помнил, что согласился участвовать в эксперименте за компанию. Ему было любопытно – но не смертельно.

Теперь, после разговора с этой странной парочкой, которая и сама толком не понимала, во что вляпалась, память начала пробуждаться. Он сидел в глубине дома, в тишине, в абсолютно тёмной комнате, и курил в приоткрытое окно.

Нума позволял себе расслабиться только тогда, когда никто не видел. Когда дневной свет не мог застать его врасплох, без маски. Когда настоящее лицо скрывала тьма – старая, надёжная, верная. Она ещё никогда его не подводила.

Разве он не был тёмным магом? И разве не был за это благодарен судьбе?

Алый огонёк сигареты вспыхивал и гас, как будто передавал сообщения на незримом сигнальном языке. Нуме казалось, что тьма за его спиной живая, и сейчас дышит ему в затылок.

Он курил с наслаждением, медленно затягиваясь и выпуская кольца дыма – голубоватые в молочном свете луны. Тьма нигде не бывает сплошной: лунное сияние, хоть и бледное, всё равно оставляет отпечаток. Оно лежало на ступнях Нумы и на круглом деревянном столе, в том числе – на бутылке с совершенно чёрным вином, принесённой с ужина.

Когда шли эксперименты со шлемом, с погружениями – как групповыми, так и индивидуальными, – в Нуме начало что-то просыпаться. Что-то внутри разогревалось, начинало тлеть, а потом вспыхивало.

Картинки – одни заставляли замирать от восхищения, другие – погружали в хтонь.

Сами добровольцы были очень разными. Почти у всех уже что-то было сломано. Мозги, судьбы, чувства приходили искорёженные, покалеченные.

Тогда им всем казалось, что они могут их починить. Что если подарить хоть час счастья, хоть минуту – это уже может изменить всё. Только вот не сразу поняли: когда это счастье отнимаешь, боль становится невыносимой. Словно вырываешь котлету из пасти умирающей с голоду собаки.

Нума помнил лишь некоторых. Например, одну старую даму – с дряблым, натянутым лицом, с веками, пропитанными голубыми тенями, с ресницами, обсыпавшимися тушью, с карминовыми губами на фоне меловых щёк. Шлем приносил ей юношу. Её первую любовь.

Нума работал по науке: гипноз, транс, жёсткие техники. Но с каждым разом ему всё меньше нужны были инструкции. Он просто проводил рукой перед лицом человека или касался лба – и тот погружался. А затем – инъекция, и пациент оказывался в своих грёзах. И Нума нередко шёл туда вместе с ним. Его голос сопровождал испытуемых в их снах. Он становился проводником, а порой – спасателем.

Для него самого это было как осознанный сон: разделённый, управляемый. Совершенно естественный процесс. Они воплотили в жизнь идеи Нолана – хотя тот, конечно, лишь экранизировал труды Лабержа и сюжеты Борхеса.

Кроме того, Нума часто проводил время в шлеме один. И однажды переборщил. Поставил себе тройную дозу гриба, а сигналы времени шлема увеличил вчетверо. Так нельзя было – но он же всегда искал край. Адреналин был его наркотиком.

Его проблема заключалась в том, что он не знал, что такое счастье. А именно это требовалось для работы с шлемом. Женщины приходили и уходили – он терял их легко и не страдал. Об ошибках не жалел, прошлого возвращать не хотел. И даже материальных мечтаний не имел – ни вилл, ни яхт, ни красных порше. Что-то, правда, порой всплывало – словно плавник акулы в ночном океане. Но тут же исчезало в глубине, оставляя за собой пустоту.

Картинки в его снах каждый раз были смазанными. Как будто помнишь, что что-то снилось – краски, движения, чувства – но всё уходит под напором дневного света.

Но однажды всё изменилось.

Ночью, в пустой лаборатории, когда все ушли, он устроился в кресле, налил в кофе слишком много коньяка, выкурил сигарету, сделал укол – и надел шлем. И словно сразу проснулся – но уже в другой жизни.

Позже он думал, что всему виной алкоголь. Выпивать перед погружением было категорически запрещено: побочные эффекты были тяжелыми. И они действительно пришли.

***

Всё складывалось гладко: самолёт прибыл вовремя, в бизнес-классе было, как и полагалось, просторно и уютно, пассажиров – едва ли десяток, а стюардессы напоминали симпатичных киборгов, настолько идеально отработаны были их движения. Едва лайнер оторвался от земли, они уже предлагали дорогой алкоголь.

Нума заказал виски и блаженно откинулся в кресле, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки. Кресло при желании превращалось в полноценную кровать, а плазменный экран сулил тысячу фильмов на выбор.

Он летел в Нихон. Страстно, почти жадно хотел попасть туда, где, как шептали ему источники, до сих пор сохранялась тонкая, истинно азиатская магия.

Дай-Нихон обладала особым обаянием – почти плотским, обольстительным, как чары кицунэ. Нума встречал подобное лишь в кельтской магии фэйри, с которой сталкивался не раз и которую давно перестал ставить под сомнение. И кицунэ, и фэйри были близки по сути: и те, и другие вторгались в сны, плели иллюзорные миры, искажали время и возраст, появлялись на пустошах и склонах в час тумана, оставляя за собой огни, музыку, игры. Опасные игры.

Хэйан встретил его влажным, душным воздухом. Начало сентября здесь всё ещё считалось летом, и до алой, погружающей в медитацию осени оставалось почти два месяца. Именно в ноябре расцветала та самая зимняя сакура – с бледно-розовыми лепестками на голых тёмных ветвях. Тогда же в город приходили ароматы мандаринов и сладкой хурмы, пламенеющие клены и ритуалы благодарности.

Нума видел, как лепестки этой сакуры опадают на траву. В тот момент он впервые подумал, что мир – совершенен и ничего из него не стоит ни убавлять, ни прибавлять. Даже если за углом притаилась Тьма.

Сейчас его путь лежал к храму на склонах горы Инари, древней святыне, окружённой зеленью, каменными лисами и алыми вратами. Но стоило ему войти в этот храм, как он понял – здесь нет магии.

Он прошёл весь маршрут, соединяющий пять главных святилищ: длинный путь, прошитый алыми ториями – порталами, границами, воротами, ведущими к неведомому. Их было бесчисленное множество, и они завораживали скорее масштабом, чем красотой. Но и они были мертвы.

Храм спал. Он пропускал через себя толпы туристов, не сопротивляясь, не реагируя. Люди мыли руки и полоскали рот, сновали по территории, хлопали в ладоши, стучали в бубенчики, писали желания на табличках в форме лисьих морд. Но божество не являлось.

Перед главными воротами стояли две каменные лисицы. Потом он встречал и других – с ключами от амбара или жемчужиной в пасти. Они были прекрасны – по-своему величественны, с алыми повязками на шеях, отливающими багрянцем, как листья кленов в ноябре. Но они были неподвижны. Ни один хвост не дрогнул, ни одна морда не ожила, как бы пристально Нума на них ни смотрел.

Но он знал: разочаровываться рано.

Он уютно устроился в одной из беседок на склоне, вытянув ноги на каменной скамье и стал ждать наступления сумерек – часа, когда можно было встретиться с теми, кто живёт по ту сторону. Так было везде – что на горе Инари, что в холмах Эриу.

Скоро он почувствовал: на него кто-то смотрит.

– Что вам угодно? – спросил он по-нихонски.

Перед ним стоял неказистый турист: розовая рубашка с черепами, нелепые шорты, длинные жидкие волосы, редкие, как пух у птенца, козлиная бородка. В руках он держал миску – белый варёный рис, украшенный кусочками фруктов и зеленью.

– Не хотите отведать риса? – с трогательной заботой предложил турист, уставившись на Нуму выпуклыми голубыми глазами. – Я освятил его в храме. Вас я видел тут ещё четыре часа назад – спорю, вы до сих пор не ели.

Нума с трудом сдержал желание прикрыть лицо ладонью. Его жалели редко. Точнее – никогда.

– Спасибо, но я воздержусь.

– Но он такой вкусный! – недоразумение вбежало в беседку и сунуло чашку прямо под нос Нуме, чудом не просыпав рис на его бледно-голубые брюки. – И сытный! Не отведать риса в храме – как вы потом себе это простите?