Лаки-бой

– Уж как-нибудь прощу.

– Разве вы не за этим приехали? – наивно воскликнул бородач.

В голове у Нумы что-то щёлкнуло.

– Возможно, и за этим, – медленно проговорил он.

Турист довольно заулыбался и снова качнул чашкой. Рис оказался жирным, сладким. Нума съел всего горсть – больше было бы глупо. Довольный бородач, весело трепыхая своими редкими волосинами, поскакал прочь.

Нума проводил его взглядом и лёг на скамью. Он лежал в беседке, на холодном камне, разодетый пижон, чужой среди древних стен, наверняка жалкий. Но кицунэ уже услышала его зов. И явилась.

Темнота наползала на гору. Небо завертелось над ним, как запущенный в воздух торт. А глаза он открыл уже совсем в другом месте.

***

Лис сидел на циновке за низким белым столом и с аппетитом прихлёбывал удон с жареным тофу.

Нума оказался в бамбуковой минке, где было в меру тепло и в меру прохладно. Открытая дверь выводила в сад, и сад был невозможным: сакура, алые клёны, летние ирисы – всё расцвело одновременно. Из цветочного рая тянулся тонкий аромат, наполняя жилище, как чашу, до краёв.

Кицунэ он увидел сразу в трёх обличьях: молодая женщина с капризным лицом и насмешливыми глазами, чёрные волосы собраны в пучок, украшены гребнем из слоновой кости; грациозный девятихвостый зверь с золотистой шерстью; стройный кареглазый юноша с тонкими скулами и бровями, насмешливо вздёрнутыми. Он был одет по-европейски – безупречные брюки, светлая рубашка, жилет из шелка.

– Ногицунэ, – прошептал Нума. Удача. Самая дикая.

Девушка облизнулась и томно проговорила:

– Я Хацумомо. Зачем ты искал меня, маг?

– Ты знаешь, – склонил он голову.

– Темные маги редко знают, кто они. Что уж говорить о других.

– Я хочу узнать.

– Твой мио будет весь в огне. Прекрасно, как по мне. Хотя у тебя может быть иное мнение. Познакомься – это Ямато.

Юноша улыбнулся вежливо, но глаза остались холодными. Лисица тем временем свернулась клубком и мирно задремала. Пушистый хвост иногда подрагивал.

– Вы трое – одно существо? – спросил Нума.

Хацумомо рассмеялась – звонко, ядовито.

– Нас двое. А лисица – просто то, как ты привык нас воображать. Мы не ловим мышей по рисовым полям. Не идиоты.

Наступила тишина. Нума молчал. Красотка ела, лисица дрыхла, юноша смотрел ему прямо в глаза – долго, изучающе.

– Господин, – сказал он наконец. – Вы знаете правило: за встречу надо платить.

– Да.

– Нам нужна часть вашей силы. И часть вашей крови.

– Щедрый гость, – добавила Хацумомо, облизываясь. – Редкий деликатес.

– Опасно, – предупредил Ямато с той интонацией, что обычно звучит за столом переговоров. Но в голосе уже пробивалось нетерпение. Голод.

– Он знааает, – протянула Хацумомо. – Много у него силы. Много тьмы. Редкий, редкий…

– Вы согласны? – спросил Ямато.

Нума кивнул. Сердце билось в висках, в горле, в кончиках пальцев.

Они подошли. Коснулись его – руками, губами, зубами. Всё было мягким, шелковым и острым. А потом он исчез.

Казалось, прошла вечность, прежде чем они отстранились, как шмели, перепившиеся нектаром. И не торопились ничего объяснять.

– Я по-прежнему ничего не знаю, – прошептал он.

– Знаешь, – сказал Ямато. – Иди.

Он стоял у двери в сад, уже в строгом тёмном костюме, галстук на тонкой шее был завязан безукоризненно.

Нума накинул лохмотья, что остались от прежней одежды, и двинулся к выходу. В глаза ударил белый свет. Он шагнул туда, куда указывал Ямато.

И увидел Его.

На плече сидел ворон, но его собственные крылья были чернее вороньих. Лицо – тонкое, строгое – перекашивал шрам на правой щеке, но странным образом это лишь усиливало его красоту. Или – жуть.

Нума моргнул. Сквозь это лицо мелькали сотни других, одно за другим – как отражения на воде, как маски. Все они сменялись, перетекали, исчезали… а за ними стояло то, что не имело ни одного. Ни черт, ни формы. Только – Тьма. Бесконечная. Бездонная. Вечная.

Он был ужасен до оцепенения. И так прекрасен, что хотелось протянуть руку и коснуться.

Ворон каркнул, и мир вспыхнул бело, ярче, чем должно быть возможно. Из центра – одним веером, одним дыханием – пошла волна. Она высвечивала скелеты под плотью, разрывала очертания предметов, обнажала суть, как ядерный свет.

Нума потерял ориентацию.

С неба спустилась песчаная воронка, ветер взвыл, смерчи завились. Свет и Тьма столкнулись, будто две армии древнего мира, и в этом безумии стихий Нума успел лишь заметить, как Он взметнул крылья – и исчез.

Белый свет схлопнулся. Нума успел только зажмуриться, прежде чем нечто гигантское схватило его – подняло, сжало в огромном кулаке. А затем… отпустило.

***

Теперь он ехал по высокогорной холодной пустыне на большом чёрном джипе. Местный климат был мерзкий – хоть и пустыня, а дожди лили, как вздумается: то засуха, то ливень, то всё сразу. Но даже здесь люди с ослиным упорством теснили на склонах свои огородики и каким-то чудом умудрялись выращивать абрикосы. Кишлаки представляли собой нагромождения игрушечных нищих домишек, стоящих едва ли не друг на друге, как сложенные в кучу.

У Нумы было чувство – знание, пришедшее откуда-то извне, что этот мир поразила страшная напасть.

Он понимал, каково было крестьянину, который повёл яка на пастбище, а вместо травы встретил… нечто.

В здешних горах бродили ожившие мёртвые. Не люди – животные. Некоторые уже наполовину съеденные падальщиками. В кишлаках оживали куры, которых пытались забить на суп. Неприятно, когда ты отрубаешь курице голову, а она бегает по двору, не собираясь умирать – ни через час, ни через два, ни через день. Они не умирали. Просто исчезали. Словно что-то звало их из глубин гор.

Неприятно, да. Это он мог понять. По местным поверьям, в животных вселяются джинны. Таких – особенно бешеных, странных или редкой масти – обходили стороной. Что же люди думали теперь?

Сначала всё вокруг было только тишиной и пустотой. Он проехал мимо великолепного голубого озера, возникшего после оползня, перегородившего реку. Вода в нём сверкала среди серых гор, как инопланетный самоцвет. Там, где был старый кишлак, из воды торчали мёртвые верхушки деревьев. Позднее дорогу загромоздил древний ледник, тёмный и ноздреватый, с острыми, как лезвия, краями сланца. Они угрожающе скребли по шинам.

Дорога поднималась выше, переходя в туннели, и всякий раз, когда джип выныривал наружу, Нума видел всё ту же мрачную серую породу да редкие тополя. Здесь сходились три хребта. Земля была сурова. Временами над трассой висели ледники, но весна уже добиралась и сюда: оживали кустарники, тополя зеленели, в расщелинах начинали цвести крошечные цветы.

Постепенно скалы начали краснеть, и внизу, в долинах, показались бедные деревушки. Там прозрачно зеленели фруктовые деревья – цветущие неловко, стеснительно, сдержанно. У стен, сложенных из булыжников, бродили привязанные яки: приземистые, бурые, с белыми мордами – обычные, живые, хотя и не выглядевшие особенно бодро.

А на обочине дороги валялся череп яка – выбеленный ветром, с огромными рогами и пустыми глазницами. Нума вышел из машины, присел на корточки, внимательно осмотрел. Ничего особенного: вероятно, хищники.

Именно в этот момент он почувствовал взгляд. Оглянулся. Горы были всё так же молчаливы и безжизненны. Дорога – пуста. Но кто-то наблюдал за ним, и он знал это наверняка. Знал по спине, по коже, по всему нутру.

Он повёл плечами, вернулся в джип.

Вскоре, ещё до одного из кишлаков, ему повстречался пастух – гнал десяток яков. Сухонький мужичок, коричневый, как пыль. Пышные усы, серые брюки, длинный серый пиджак, которому, по ощущениям, было лет триста.

Пастух с опаской и недоумением глазел на высокого стройного человека со светлыми глазами. Тот был одет по-дорожному – тёплая куртка, плотные штаны, высокие ботинки, но нездешность его ощущалась сразу.

Когда Нума подошёл ближе, пастух резко отпрянул, глаза его расширились.

– Я слышал… дэвы пришли в наши края, – сказал Нума. – По земле ходит то, что не должно ходить. Я могу упокоить их, если покажешь мне места, где их видели. А лучше – самих немертвых.

– Мне надо яков загнать в хлев, господин… – тоскливо возразил пастух.

– Загоняй. Потом прогуляемся, – милостиво разрешил Нума. – Как тебя зовут?

– Навида.

– Прекрасно, Навида. Я остановлюсь у тебя на день или два. Возможно, мне понадобится время.

Пастух молча склонил голову. Он боялся этого человека, но ещё больше – тех, кто не хотел лежать в могиле. Сельчане вообще страшились загробного мира – даже новорождённым никогда не давали имён умерших. Мёртвое принадлежало мёртвым.

***

«Домом» называлась глинобитная хижина с дощатым полом, на который были брошены овечьи шкуры. Ладно хоть очаг имелся. Стол под клеёнкой в цветочек, два колченогих табурета, посуда на скособоченных полках, допотопная мойка… И главное – роскошь, невиданная в здешних краях: уличный туалет, голубой домик с красной крышей. Нума был уверен: он единственный в округе на много миль.

Хлев был вдвое больше хижины. Там обитали два яка и корова с телёнком. Остальных Навида по обычаю разогнал по дворам соседей – он пас стадо всего кишлака. Зато эти были крепкие, ухоженные, а корова – прямо картинка. Навида, как выяснилось, торговал молоком.

Кроме того, он оказался заядлым рыбаком. Для гостя разморозил и зажарил траута. Жил один, и Нума вздохнул с облегчением – не хватало ещё выводка чумазых детей под ногами.

После обеда началась суета. Навида повёл его по всем домам. Нума терпеливо выслушивал десятки рассказов, каждый из которых сопровождался живописной пантомимой: курица с перерезанным горлом убегала, коза долбилась в дверь, животные ночевали в хлеву с ранами и без голов – а потом исчезали, всегда – в сторону перевала.

– Все уходили туда? – спросил Нума.

Ему ответили дружными кивками и вспышками золотых зубов в прорезях тёмных ртов.

Сначала его опасались. Потом привыкли, разговорились. И теперь он стал для них кем-то вроде мессианского избавителя. За ним следовал весь кишлак – мужчины, женщины, дети и даже две придурковатые овцы, шагавшие за хозяевами, как собаки.

Крестьяне предлагали плату за избавление: кто серебряную серьгу, кто рог архара, кто поеденную молью овчину. Каждый стремился выделиться, каждый хотел задобрить важного гостя.

– Остался ли кто-то из этих… существ? – спросил Нума.

Толпа замерла. Затем, словно сговорившись, уставилась на седую старуху в розовой шали с золотыми кистями.

– Моя кошка… – пробормотала та. – Я зарыла её. Но она вернулась. И теперь спит на кухне. Я туда не хожу. Она… другая.

– Покажи, – сказал Нума.

И процессия, возбуждённая, гомонящая, двинулась к дому старухи на окраине. Тот стоял на отшибе, ближе всех к шоссе. На огороде – только лук и бобы, засыпанные серо-чёрной пылью.

Нума вошёл один. Все остальные остались на улице, окружив дом оцеплением.

Кухня была крошечной. Стены – с неровной штукатуркой, утыканные фото детей и внуков. В углу – телевизор и древний проигрыватель.

Кошка лежала на красном ковре, будто спала. Свалявшаяся шерсть, облезлый хвост, торчащий хребет. Голова спрятана между лапами. На первый взгляд – ничего.

Но Нума видел: тень вокруг. Серое, выцветшее пятно, забирающее цвет у ковра, стен, воздуха. Он чувствовал этот холод, как дыхание преисподней.

– Встань, – тихо сказал он.

Существо зашевелилось. Медленно, словно скрипя внутренними шарнирами, оно поднялось. Развернулось. Глаза… нет, не глаза – две горящие синим дыры, две воронки, всасывающие всё живое. Пасть капала тьмой. Кошка выгнулась, как пружина, и… зашипела. Но вместо шипения – пронзительный свист, от которого захотелось зажать уши.

Нума поднял руку, выставив ладонь. Заклинание потекло из него само – легко, будто вода. Много силы не понадобилось, даже касаться не пришлось. Но магия, породившая это, была мощна. Она шла издалека, здесь было только эхо. Но даже эхо поднимало мертвецов.

***

Нума молча вышел из дома, быстро добрался до джипа, оставив кишлак в смятении чувств, и выехал на шоссе. Он не спешил – дорога вилась по горам, налипая на их склоны под невозможными углами, и от пропасти его отделяли дюймы. Порой раздавались камнепады. Иногда дорогу заволакивал гололёд. Однажды её перекрыл застывший ледник. Но всё равно – он спешил. Он жаждал увидеть изменения, которые должны были проявиться. Обязаны были.

Он ехал, напряжённо всматриваясь по сторонам. Несколько раз останавливался, чтобы выйти из машины и осмотреть пастбища диких яков, щипавших скудную траву. Даже на сурков посмотрел – те всплывали рыжими столбиками из-за валунов.

И уже совсем близко к перевалу, там, где горы слипались под снегом, где дорога змеилась крутыми зигзагами, он наконец увидел.

По хребтам, по склонам, даже вдоль шоссе – брели, ползли, ковыляли, бежали мёртвые. Козлы, гималайские собаки, архары, сурки. Одни – полурастерзанные, другие – полуразложившиеся. Кто-то – скелет, кто-то – как живой. Но глаза выдавали: голубизна неба не отражалась в них, а будто сочилась изнутри. Мёртвые. Все. Они уходили за перевал, на поднебесную сторону.

С перевала фонило так, что, когда Нума вышел из машины, его обожгло.

Он стоял, заворожённо глядя на это шествие. Мерзость и величие перемешались. Казалось, горы и леса затрепетали, и мертвецы, как в древних легендах, покинули свои могилы, чтобы откликнуться на зов – туда, где за снежным перевалом начинался другой, лучший мир. Или просто – другой.

Магия, пронизывавшая всё вокруг, была густой, маслянистой, тяжёлой, древней. Магия сильнейшего и старейшего некроманта, почти не-человека. О таких писали в забытых книгах. Но чтобы они ещё существовали…

На ладони, поднятой к ветру, осела невидимая пыльца – как жирный пепел из крематория, как шелуха крыльев бабочки. И Нума вдруг почувствовал, что теряет хватку.

Он слишком глубоко втягивал в себя эту чужую силу, когда за спиной раздался шипящий рык. Он едва успел обернуться – и заметил зверя на скальном выступе: серебристый барс, огромный, с пятнистой шкурой, с распоротым боком. Его глаза светились, как два сапфира во тьме.

Нума судорожно втянул воздух, мгновенно резанувший грудь.

Барс прыгнул.

Он летел – стремительно, как снаряд. И врезался в Нуму с такой силой, будто это был грузовик. Когти впились в грудь, желтые зубы клацнули в дюйме от лица, пена с пасти капнула на щёку. И тогда Нума, не чувствуя ни ног, ни рук, резко прижал ладонь ко лбу зверя.

Магия рванула из него вспышкой. Так сильно, что у ирбиса взорвались глаза.

Он выжил только потому, что магия сработала мгновенно – ведь ни слова из горла выдавить он уже не мог: от удара о ледяную дорогу отшибло голос.

Он выполз из-под туши зверя и только тогда смог вдохнуть. Теперь сидел, прислонившись к пушистому боку павшего барса, от которого вдруг резко понесло тленом. Дышал глубоко, восстанавливаясь. Смотрел на свои руки: они змеились черным и золотым – от кончиков пальцев до плеч. Задрав рукава, Нума увидел это воочию.

Магия текла в нём, как жидкое золото в чёрной нефти. Тонкие нити, вторая кровеносная система. Они вспыхивали, когда просыпались.

Но под ними шла другая магия – та, что пришла из Тьмы.

Она пряталась в рунах, покрывавших его кожу. Рисунок не был нанесён рукой человека. Эти чернила были живыми. Их сила могла затопить всю вселенную – даже вырвавшись из такого хрупкого сосуда, как один человек.

Глава 10. Некромант

Нума никому не рассказывал, что ему привиделось. Это было слишком большим и слишком личным. Любые слова превращали бы это в ложь.

Мозг играл с ним в опасные игры, высвечивая нарциссическое нутро – выходит, он просто патологический нарцисс, если осмелился хотеть управлять Смертью. Нарциссизм высшей степени. Нума и сам удивлялся, как не заметил, куда дошёл. Хотя… Настоящие нарциссы не осознают своей болезни. Они ей не страдают – они ей наслаждаются.

Но он точно не думал, что ему когда-нибудь придётся перенести эти видения в реальность.

Он помнил тот день очень хорошо. Максим надушился каким-то розовым нишевым одеколоном, и всё вокруг будто поплыло в розовом масле. У Нумы – тогда ещё Кирилла Казарина – тут же разболелась голова.

Очередной доброволец оказался совсем юным. Он вошёл в комнату незаметно, как летний ветер, – и вдруг уже сидел на стуле напротив. Блондин с тёмно-голубыми глазами и лицом, будто выточенным из фарфора. Слишком красивый, чтобы быть реальным, слишком живой, чтобы быть декоративным. Он напоминал Эроса, забывшего дома лук. Наверное, его женщины теряли волю от одних этих бровей, от можжевеловых глаз, розовых губ и тонких, музыкальных пальцев.

Нума запросил все документы: от психолога, от невролога, справки от психиатра. Уточнил про аллергию, эпилепсию, фобии. Они по-прежнему старались работать честно, даже если уже вышли за рамки науки.

Юноша – его звали Бенедикт, и это имя странным образом подходило ему – с весёлой усмешкой положил перед Нумой внушительную стопку бумаг. Среди них были результаты КТ и МРТ.

Диагноз: глиобластома в терминальной стадии.

Он хотел побывать в альтернативной истории. В Древнем Риме, который не пал, а развился – дожил до будущего, стал Вечным не только по названию. И Нуму он выбрал не только гипнологом, но и проводником. Такое случалось. Клиент платил очень щедро, а они давно уже совмещали эксперимент с бизнесом. Оправдываясь тем, что средства нужны на развитие технологии.

Нума надел шлем вместе с ним.

***

Туман висел над Римом, словно серая кисея, и ни дворники, ни фары, ни очистители стекла не могли с ним справиться. Нума, за рулём своего чёрного автомобиля, рассекал туман, будто бритвой. Тибр слева, пинии, площади, рывки, визг шин, запах кофе и крови. И роз, и бензина. Рим пах этим всегда – особенно в тумане.

Они только что пережили фазу сновидения – Нума не знал, от кого пошёл сюжет: от Бенедикта или от него самого. Но был уверен, что теперь виртуал питается глубинным знанием, и его уже не выключить просто так.

Фатумналии в Риме больше никто не видел. Только читал про них в школьных хрониках. И потому храм Юпитера на Капитолийском холме в тот вечер был заполнен как на бал-маскарад. Патриции стекались, как на театральный вечер. Маски – обязательны. Никто не хотел, чтобы его заметил Фатум.

Самые дорогие машины подъезжали к подножию лестницы, ведущей к площади перед храмом. Мрамор, конная статуя Марка Аврелия, драгоценности, шёлк, ритуальные маски. Женщины и мужчины блистали. Все они пришли не к богу – к спектаклю. А Нума в этот вечер был главным актёром.

Он любил этот храм. Несмотря на перестройки, в нём сохранился дух чего-то древнего. Три целлы: Юпитер, Минерва, Юнона, барельефы, квадрига, алтарь из белоснежного каррарского мрамора. В старые времена сюда привозили триумфаторов в колесницах, как богов. Сегодня же храм ждал не богов – пророчества.

Жрец в чёрной мантии и маске, отливающей синим, прошёл вдоль рядов. Люди вздыхали. За ним семенил второй фламин с ящиком книг.

– О, жрец Фатума! – провозгласил тот. – Пусть сущее сбросит покровы тайн!

Нума поднял руки. Огненные руны вспыхнули под его одеждой, по страницам побежал золотой след.

– Золотой чашей был Вавилон, и все народы пили из неё вино жизни, – начал он. – Но чаша опрокинулась, и все боги Вавилона легли в прах…

Слова лились, как воск. Рим – Вавилон – Темная Башня. Если падёт, всё падёт. Трепет в толпе, свечи, колебание пламени. И вот – магия вырвалась из текста. Книги продолжали гореть золотым без него.

И вдруг – звон. Люстра, похожая на свадебный торт, рухнула на пол. Свет – ядерно-белый – вспыхнул кольцом. Все отпрянули, закричали. Нума остался в центре, один, в кольце света, у алтаря.

Из воздуха лепилось нечто.

Вернее, некто.

Исполинский некто, сиявший тем самым белым, атомным светом – и в то же время отливавший серебром. Некто с лицом, рассечённым на две половины, как у древней маски трагикомедии: одна половина была прекрасна, другая – ужасна. На голове существа закручивались рога, похожие на бараньи, и они тоже светились.

Монстр молча осматривал толпу. Его глаза горели янтарным огнём, как свечи, будто свет пробивался изнутри сквозь прорези грубой кожи.

– Что у ног, никто не смотрит. Все следят за молнией, – наконец пророкотал он. – Жрец изрёк истину, сам того не ведая. Мир падёт вслед за царством вашим. Магия правит этим царством – но магия правит и другим, и она сильнее. Готовьтесь к славе и смерти в равной мере – и не будете разочарованы. А я, раз ваш пророк вызвал меня, заберу вас. Всех вас.

Раздались вопли ужаса. Но все будто приросли к месту. Никто не двигался, хотя происходящее становилось всё чуднее.

С дорогих одежд начали отлетать жемчуг и драгоценные камни. Они сыпались в стороны, как капли воды, но, ударяясь о стены и пол, превращались в пули – оставляли в мраморе глубокие следы, проливаясь смертоносным дождём. Публика застыла, не смея дышать.

И опоздала. Один за другим гости исчезали в столпе холодного белого сияния – лишь один рубин с ожерелья успел упасть и вонзиться в камень, как нож.

Тень от рогов монстра на стене поползла вверх, обнимая стены, потолок, всё пространство целлы.

У оставшихся закапала кровь – из носа, ушей, глаз…

Но тут Нума вскинул руки, и Тьма – сама Тьма – произнесла его голосом, проснувшись. Ей не понравилось чужое присутствие.

– Изыди, Фатум! Изыди в свои горькие, туманные дали!

Снова поднялась волна белого света – яркая, как вспышка взрыва. Сетчатку Нуме обожгло, будто в глаза плеснули кипятком. И чудовищный бог исчез.

Тут же, как костяшки домино, одна за другой дамы повалились в обморок.

Нуме хотелось вытереть лоб, но маска не позволяла.

Пестрая растерянная публика спасалась бегством. Они покидали храм, словно под авианалётом, садясь в свои блистающие автомобили.

***

История эта словно случилась несколько месяцев назад. А теперь Нума ехал в чёрном автомобиле мимо зеленоватых вод, где когда-то затонул древний цирк. Среди белых округлых конструкций в глубине шевелились бледные рыбы. Одна, непомерно крупная, застряла между ржавыми рёбрами разрушенной клетки и яростно извивалась, пытаясь выбраться. Нума не понимал, как сумел это заметить на такой скорости.

Он мчался к одному из самых неприветливых участков Аппиевой дороги – гигантской, как сама история, где встречались и парки, и катакомбы, и пустыри.

Проехав арку Порта Аппия и пару храмов, он достиг развилки, миновал парк Кафарелла, где даже в ноябре гуляли туристы. Потом свернул к катакомбам, и всё переменилось.

Перед ним в темноте вырастали мрачные силуэты каменных комплексов. Туристов сюда не пускали: древние катакомбы внушали уважение. За ними вставал мавзолей Чечилии Метеллы с черепами быков на башнях. Дальше желтели руины виллы императора Максенция, где говорили, до сих пор случается стихийная магия.

Он въехал на бывший цирк, автомобиль промчался по арене и остановился у перекрёстка троп.

Бенедикт лежал у гробницы какого-то древнего вольноотпущенника. Здесь был целый островок таких склепов, охраняемых мраморными статуями – лантернариями, ожидавшими господина у двери.

Бенедикт был не менее бел, чем мрамор.

– Вот и ты, сир, – бледно улыбнулся он. – Холодная земля городского кладбища, оказывается, очень успокаивает.

Он умирал от десятка ножевых ран. Нума смутно помнил какой-то другой конец его жизни, но это было неважно. И рубашка, и пальто, и подклад Бенедикта – всё было мокрым от крови.

– Ерунда, – пробормотал Нума. – Ты ещё даже не умер…

Руки у него дрожали, пока он накладывал ладони на рану. Золото заструилось по венам, как жидкий огонь, руны взбухли на коже чёрным светом, но кровь всё продолжала течь, густея на глазах. Это было видно даже в мертвенно-холодном свете фонаря, который он положил рядом. Заклинания, что он шептал, действовали медленно. Очевидно, причинять боль он умел куда лучше, чем лечить.

И только когда Бенедикт распахнул глаза в изумлении, Нума понял: он дошёл до какого-то предела. Магия стала стихийной, больше не подчинялась – только плескалась и била, как ветер на перевале. Она поднимала листья с могил, закручивалась в спирали над склепами богачей и крестами бедняков.

Нуму трясло. Пот лез в глаза и уши, из носа хлестнула тонкая струя крови, но руки продолжали излучать тепло. Рана затягивалась – медленно, упрямо, как рот, который не хотел закрываться. И он знал, чей это рот.

Мраморный раб у гробницы вспыхнул алым, потом у него отвалилась голова и с глухим стуком покатилась в темноту – точно мраморный кочан капусты.

– А я-то думал, некроманты – это бледные немочи со взором горящим… – выдохнул Бенедикт, с трудом, но уже с жизнью в голосе. – А мне, похоже, достался джекпот.