Лаки-бой

Марк Айзек

Лаки-бой

Глава 1. Городок

Макс всегда любил Городок. Тот был построен ещё в конце двадцатых годов прошлого века и задумывался как воплощение совершенства советской идеи, её архитектурной и социальной утопии, где всё было выстроено ради одного – счастья в труде. Труд, как верили, освобождал, возвышал, делал человека созидателем. Именно под этот идеал и строился Городок чекистов – так называли его в народе, хотя официально он был жилищным комбинатом для командного состава НКВД.

Это был автономный уголок Красного Рая – охраняемая зона с мощными прожекторами, куда можно было попасть только по пропуску. И внутри этого мира действительно было всё: гастрономы, прачечные, столовые, библиотека, Дом культуры, кинотеатр, детский сад, поликлиника, кружки, спортплощадки… Полноценный закрытый мир, вещь в себе – и для «своих».

Дед Макса, высокопоставленный сотрудник ведомства, курировал Дом промышленности и жил в Городке с комфортом: от дома к ведомству вели подземные коридоры. Для поездок у него имелась «Маруся» с водителем – служебный чёрный автомобиль, который ждал у парадного подъезда. Вообще, подъезды здесь строились сквозными, что позволяло выходить во двор, но дед это упорно игнорировал – только парадный вход!

В дедовой квартире была даже кухня – настоящая роскошь! Ей, впрочем, никто не пользовался. Ни сам дед, ни бабушка: та, блистательная и капризная, предпочитала фабрику-кухню. Что это такое? Проще всего сказать: предок доставки. Звонишь по телефону – и тебе приносят продукты или готовое блюдо. Телефон, кстати, был в каждой квартире, да даже в каждом помещении: связь считалась обязательной.

Помимо доставки, существовали и талоны для питания в столовых, а меню объявляли по внутреннему радио – ровно в нужное время. Всё работало, как часы. И казалось Максу настоящим чудом: стройным, целесообразным, немного жестоким, но прекрасным по-своему.

Казалось бы – счастливая утопия: деловые мужчины, не менее деловые женщины, свободные от быта, дети – пристроены, развиваются по интересам, высокая культура – не отходя от дома. Да что там, жильцы Городка получали всё необходимое: мебель, посуду, постельное бельё, иногда даже рояли. Правда, с казёнными бирками и инвентарными номерами, но кто обращал на это внимание? Даже газ здесь появился раньше, чем в остальном городе, – на целых тридцать лет. Всё было направлено в светлое будущее. Ничто не мешало, ничто не отвлекало.

Но даже в эту выстроенную гармонию почти сразу просочилось неравенство. Один из четырнадцати жилых корпусов – крайний, восьмиэтажный, с северной стороны – предназначался для персонала. Официанты, буфетчицы, чайницы, молочницы, кухарки, кладовщики, дворники – люди, обслуживавшие весь этот прекрасный механизм – жили в коммуналках и между собой назывались просто – «чужие». А в устах элиты звучало грубее – «сброд».

По иронии судьбы, именно в этом корпусе в 2043 году жил и Макс. Его дед, узнай об этом, наверняка поседел бы прямо в кресле. Как и отец – профессор университета, что в двухтысячных годах стоял по соседству. Отец до последнего жил в старой квартире, доставшейся от деда.

Макс тоже был профессором. И в Городке жил не просто так: весь корпус теперь принадлежал Лаборатории, которую он возглавлял. Здание стало её базой: затейливой, запутанной, почти музейной. По коридорам можно было бы водить экскурсии – но никто не водил.

Городок в последние годы снова вошёл в свой ритм. Двор охранялся, по ночам его заливал яркий свет стилизованных под старину фонарей. Фонтан на крошечной площади вновь работал, цветники пестрели, а дворники выращивали требовательные растения. Особой любовью здесь пользовался мирт – капризный, южный, но теперь и он чувствовал себя уверенно: климат изменился. В двадцатые годы мирт замерз бы сразу.

Ещё двадцать лет назад здесь всё осыпалось, трещало, грозило обрушиться. Смотреть тогда на Городок было стыдно и больно – как на короля, утратившего трон. И всё же даже сквозь облупленную краску, перекошенные рамы, почерневшие доски проступал его гордый профиль. Гордый, хотя и сломленный.

Потом – как это иногда бывает – нашлись деньги: несколько ведомств объединились, вложились, и Городок начал возрождаться. Стены снова стали белыми, эркеры – чистыми, окнам вернули вертикальное ленточное остекление, двойные подъезды снова работали – только теперь они открывались по отпечатку пальца.

А что до дерева, которое долгие годы считали слабым звеном… Да, скелет Городка и правда был деревянным, все перекрытия – из тяжёлых досок. Но это была лиственница, та самая, на которой стоит Венеция. И если Венеция продержалась больше шести веков – почему бы и Городку не выстоять?

***

Макс и его коллеги были сотрудниками Лаборатории позитивной социальной активности и ментального благополучия. Формально – структурное подразделение Московского университета гуманизма и социальных наук, а по сути – отдельная, автономная система.

Лаборатория искала способы сделать человека счастливым. Если старый Городок верил в счастье через труд, то новый искал обратный путь: сначала – счастье, потом – продуктивность, лояльность, созидание. Макс и его команда разрабатывали виртуальные среды, где человек мог отдохнуть от рваного ритма жизни, заново себя собрать.

Конечно, за этим стояли научные исследования: измерялись реакции мозга и тела, собирались субъективные отклики, был даже индекс счастья – тот самый показатель, по которому можно было сказать: человек ощущает себя счастливым.

Змея постоянно кусала свой хвост. Макс думал об этом, проходя мимо фонтана по пути домой, к двери своей квартиры, собранной из десятка бывших комнат: когда-то коммунальных, теперь почти дворцовых. Высоченные потолки, старинный паркет, широкие окна. Даже в ванной было окно – и это казалось особенно правильным: лежать в тёплой пене и смотреть, как шевелятся липы. Почти всё Макс выкрасил в белое, оставив местами синий. Пространство стало чистым, почти стерильным – но не холодным: белизна напоминала кашемировый свитер.

Максу было спокойно. Может быть, потому, что он искал то самое: светлое, чистое, белое счастье. Он работал над этим каждый день.

Вера

Вера всегда любила Городок. Её дед работал здесь садовником ещё в начале двадцатого века. Он рассказывал, что отношение к нему было разным: кто-то из офицеров кивал, здоровался, даже интересовался – мимоходом, с оттенком показной пролетарской чуткости, а кто-то – особенно жёны офицеров – проходил с таким выражением, будто у них во рту застряла лимонная долька.

Теперь Вера здесь не жила, но работала – в том же корпусе, где когда-то жил дед. Такие вот повороты судьбы.

Если честно, из детства она помнила в основном бабушку с дедом. Родители всегда были где-то в разъездах, потом – в разводе, потом и вовсе исчезли. Для Веры они никогда не были настоящими родителями. Скорее – непутёвыми братом и сестрой, даже не старшими.

Может, именно поэтому Веру всегда волновала тема счастья. Самого обычного, человеческого счастья, которое печатали на открытках старой эпохи: будь счастлив, будь здоров, пусть всё будет хорошо. А ещё потому, что в ней самой – в её душе и разуме – довольно рано проросли ростки депрессии. Тонкие, вначале почти незаметные, но цепкие. Впрочем, депрессия часто передаётся по наследству.

А есть ли счастье нечеловеческое? Такой вопрос занимал её ещё в детстве. Не иронично, не в шутку.

Она всерьёз размышляла: вот, например, человеческое счастье. Когда слушаешь радио в машине с открытым окном. Когда выходишь в майское утро, а асфальт после дождя пахнет мокрым мелом и прошлогодними листьями. Когда в сентябре листья ложатся на дворники машин, будто небесный почтальон доставил письма.

А вот – нечеловеческое. Это когда космонавт, вися в темноте, видит светящееся яйцо Земли. Или дирижёр, взмахнув палочкой, заставляет десятки людей, десятки инструментов слиться в едином дыхании и стать чем-то больше, чем просто оркестром. Чем-то настоящим. Почти божественным.

Может быть, один вид счастья исключает другой? Это было бы досадно.

Хотя сейчас Вера так уже не думала. Наоборот, была уверена: по-настоящему счастливый человек счастлив во всём – от мелочей до великой мечты. Счастье сегодня исследовали системно, глобально, междисциплинарно – в лабораториях на трёх континентах, в университетах, на стыке нейронаук и философии. И это само по себе казалось Вере большой удачей. Ещё большей – то, что она работала в Лаборатории счастья и писала диссертацию под кураторством самого Максима Львовича Хордова.

По улице он, может, и прошёл бы незамеченным, но на симпозиуме или научной конференции пылал как факел в темноте. Один из тех, кого нельзя спутать ни с кем: научная звезда, харизматик, человек с огоньком. Высокий, широкий в плечах, с густыми чёрными волосами, которые он то отпускал кудрями, то коротко стриг, с пронзительными глазами, белозубой улыбкой и быстрой, мягкой пластикой движений. Как руководитель – золотой: не давил, не контролировал каждую мелочь, не жужжал над ухом, но всегда знал, что у кого происходит, и регулярно устраивал в лаборатории «стирку смыслов», как он сам говорил, перетряхивал планы с весёлой жестокостью капитана, затеявшего новую экспедицию.

***

И вот недавно, копаясь в библиотечных завалах, Вера набрела на забытое сокровище. Бумажный журнал – настоящий, с пожелтевшими страницами и запахом старого картона – содержал большую статью о результатах тестирования некоего устройства. Статья была покалечена временем: часть страниц отсутствовала, обложка – тоже, и её уже давно хранили в спецпакете, который защищал бумагу от всего, включая разрушительное дыхание читающего.

Главного, конечно, не было – выводов. Ни однозначного результата эксперимента, ни данных: сколько людей участвовало, сколько из них получило эффект. Зато осталась схема гаджета, прототипа.

Название у прибора было, прямо скажем, дурацкое – «Шлем счастья Lucky boy» – но с точки зрения техники он по тем временам выглядел весьма прилично: два AMOLED-дисплея с высоким разрешением, угол обзора 130 градусов, восемь гигов оперативки, сквозной обзор, распознавание мимики, голосовое управление, встроенные трекеры и даже виртуальная библиотека. Да, подключение к компу через кабель – но это тридцать лет назад! Всё равно впечатляет.

Однако не технические характеристики поразили Веру. А то, что шлем якобы не нуждался в видео, не воспроизводил ничего. Он создавал. Пользователю предлагалось надеть устройство, отрешиться от бытовых мыслей, подумать о счастье – о своём, личном, настоящем – и… всё. Система активировалась. А дальше происходило что-то. Что-то, от чего человек чувствовал себя счастливым. Без дополнительной стимуляции, без визуала, без музыки. Только сила внутреннего образа, усиленная – чем?

Вот это «чем» и пропало. Оставалось только догадываться, на чём держался эффект. Чипов, считывающих сигналы мозга, тогда ещё не было. Даже сейчас их создают с черепашьей скоростью. В Лаборатории тоже внедряли их, конечно, но продвигались, как говорила бабушка Веры, по чайной ложке в час. Так как же этот старый VR-шлем – без чипа, без нейроинтерфейса – умудрялся производить эффект?

И Вера загорелась. Решила, что включит Lucky boy отдельной главой в свою диссертацию. А ещё – попытается найти авторов. В статье их имена были, и с тридцатилетним отрывом вполне можно было надеяться, что кто-то из них жив. А может, и все четверо. Ведь, чтобы создать нечто подобное, они должны были быть очень живыми людьми. Наверное – даже счастливыми.

Глава 2. Поиск-2043

Макс

Однажды в библиотеке отца Макс откопал серию старых книг под названием «Поиск». Каждый выпуск был пронумерован: «Поиск-83», «Поиск-88», «Поиск-90». Последний вышел в 1992-м – и на этом всё закончилось.

Макс читал их с упоением, неожиданным для представителя поколения смартфонов. Ему нравилось само ощущение бумаги: местами хрупкой, местами отсыревшей, кое-где пожелтевшей. Средне-Уральское издательство и не стремилось к шелковистому качеству. И писатели в «Поиске» были в основном местные. Особенно Максу запомнился Семён Слепынин – теперь уже напрочь забытый.

Родом из какой-то деревушки, ветеран войны, журналист военной газеты, а потом вдруг – фантаст: словно что-то внутри него переключилось. И вот уже появляются миры, галактики, машины будущего. Его повесть «Мальчик из саванны» Макс перечитывал десяток раз – и никому об этом не говорил. Хотя ретро тогда как раз входило в моду, мальчишки грезили мифическим Советским Союзом, ведь сладок мёд, которого не пил.

Слепынин описывал виртуальные книги – «на столе выплывали из пустоты страницы детской книги и, прочитанные, уплывали в ничто»; видеосвязь – «нажим кнопки – и перед тобой экран, будто в центре командования корабля»; киборгов-помощников – «в дверях возник Афанасий, биоэлектронный детина, сложенный как античный бог»; и реалистичную виртуальность – «из-за горизонта выплывало жаркое солнце, ощупывая облака-перья из вихревых фотонных волокон». И, конечно, были звёздные корабли, утопические города, космопроходцы с холодной головой и горячим сердцем. Главного героя звали Иван Яснов.

Но особенно Макса поразила одна идея. Слепынин описывал прибор – или программу – под названием «Хроноглаз». Устройство показывало цветную картинку настоящего из любой точки Вселенной – даже за тысячи световых лет. А также – черно-белое изображение прошлого и будущего: что было – и что будет.

Макса не сильно интересовали путешествия во времени. Гораздо важнее было другое: а что, если «Хроноглаз» мог бы показать момент наивысшего личного счастья? И позволить к нему возвращаться и подпитываться. Мысль эта не отпускала его годами. Да, конечно, это был бы самообман: память искажает, а с будущим – и вовсе дело фантазии. Кто вообще хотел бы знать, что его ждёт? Это же смертельно скучно.

А что, если сделать шаг дальше? Не самообман, а конструктивный обман, устройство, которое считывает сигналы мозга, анализирует их и выводит картинку – такую, какую человек сам воспринимает как воплощение личного счастья. Не объективную истину – субъективный максимум. Вот это было бы настоящим прорывом.

***

Наука во времена Максова студенчества уже активно двигалась в этом направлении. В сентябре 2023 года, когда Максу исполнилось двадцать пять, компания Илона Маска Neuralink начала отбор добровольцев для клинических испытаний мозговых имплантов. Исследование называлось Precise Robotically Implanted Brain-Computer Interface – «Мозг-компьютер». Официальная цель звучала благородно: помощь людям с болезнью Альцгеймера, Паркинсоном, параличом, сенсорными нарушениями. Маск вдохновлялся фантастами прошлого – особенно Иэном Бэнксом и его вселенной The Culture, где усовершенствованные люди жили в свободе и комфорте, не работали, управляли телом и эмоциями силой воли.

Реальность, конечно же, не располагала к таким утопиям. Человеку противопоказано жить «в удовольствие»: его нельзя пускать с поводка – сразу всё рушится. Но мечты, однажды засевшие в голове, не вырубить и топором. Маск хотел не просто лечить: он хотел изменить человека, расширить его возможности. И – пусть в другой форме – именно этим занимался теперь в лаборатории со своей командой. Со всеми теми же надеждами, всё – ради светлого будущего и всеобщего счастья.

Просто теперь под счастьем понималось нечто иное – не беспорядочные мечты и сожаления, а фокусировка, сосредоточенность в решении задач, полезных для всех. Хотя… Были ещё люди, которым казалось: счастье – это всё же что-то другое.

***

У Макса была аспирантка по имени Вера – стройная темноволосая девушка с зелёными глазами. Порода в ней чувствовалась сразу, как и лёгкая отстранённость – будто она всё время витала чуть в стороне от мира. Интеллект явно был на высоте, но идеи… идеи у неё были странные, какие-то иррациональные. Вот и тему диссертации выбрала: «Дефиниция счастья в социальной теории: классические и современные подходы к концептуализации. Понятие человеческого и нечеловеческого счастья в определениях индивидов разных лет». Откуда в её голове взялось это деление?

На выходных она позвонила Максу – взволнованная, торопливая, почти на взводе, обещала рассказать про чудесную находку. Макс сразу понял: будут проблемы.

Одно радовало – Вера обожала своего научного руководителя. Макс был уверен, что сможет её аккуратно направить, хотя и знал: упрямая, принципиальная, таких сейчас почти не делают. Придётся действовать ювелирно, иначе получишь обратный эффект. С другой стороны, если найти подход, она могла бы выдать действительно ценную работу, принесла бы и Лаборатории известность.

Хорошо, что она была красива. И хорошо, что не знала об этом. Вечно в растянутых свитерах, поношенных джинсах, с хвостом на затылке, ни грамма макияжа, и это в эпоху, когда любую внешность можно откорректировать до совершенства. И это её неведение тоже было плюсом: заниженная самооценка, особенно в вопросах женственности, делает человека податливее.

Хотя, если честно, управлять человеком вообще несложно. Любым. Макс знал это точно, вся его работа в лаборатории это доказывала.

Потому что занимались они в Лаборатории вовсе не счастьем – уж точно не тем, о чём мечтала зеленоглазая Вера. Занимались они совсем другим.

Глава 3. Власть Несбывшегося

Вера

Счастьем в последние годы занимались пристально, подробно и обильно. По миру работали десятки университетов и лабораторий счастья: одни, как уральская, занимались практикой, другие – теорией и философией, третьи – только опросами и экспериментами. И порой эти эксперименты превосходили по своей жестокости печально известный Стэнфордский.

Многие институты и клиники сотрудничали с лабораториями, пытаясь изучить и преодолеть депрессию. Когда Вера только родилась, депрессия считалась болезнью века. Тогда ею страдали 3,8% населения – около 280 миллионов человек, включая послеродовые формы. Около 700 тысяч в год совершали суицид. И эти цифры тогда очень пугали.

Но прошло двадцать лет. Мир изменился. Технологии продвинулись, стигма почти исчезла, а бюджеты на исследования счастья выросли в разы. И всё же теперь хроническую депрессию диагностировали у 30% населения. А ведь человечество заметно сократилось – войны, катастрофы, эпидемии: земля снова вернулась к численности 1980-х годов. Официально Россия входила в верхушку рейтингов счастья, хотя неофициально оценить это было сложнее. Лаборатория в Городке, впрочем, статистикой не занималась. Она не вела абстрактных опросов: её интересовали практические данные, полученные при тестировании VR-среды.

Лаборатория держала в работе несколько направлений. Все они так или иначе создавали виртуальные реальности, которые должны были дарить ощущение счастья. Цель была амбициозная: абсолютное переживание. Хотя до этой вершины не дошёл пока никто. Методика напоминала гибрид кино и игры. Ведь ещё в 2010-х начался тренд на интерактивный контент – люди уставали и от экранной пассивности, и от игрового управления. Даже театры тогда увлеклись иммерсивностью.

Вера и её коллеги погружали человека в среду, основанную на его воспоминаниях и предпочтениях. VR-сценарии закладывались индивидуально. Подключение к памяти ещё было несовершенным, а к воображению будущего – и вовсе почти невозможным. Там расползалась настоящая каша. Тем не менее, «сеансы счастья» медленно становились нормой, а в перспективе должны быть остаться в жизни человеческой на постоянной основе, как антидепрессанты. Рынок виртуальных утопий рос, и Урал уверенно экспортировал свои технологии.

***

Вера вела собственный эксперимент. Она считала: не прошлое и не будущее делает человека счастливым. Прошлое часто травмирует, будущее пугает, а между ними зреет особая сила. Несбывшееся.

Её вдохновлял забытый писатель Александр Грин. Судьба у того была адская: бродяжничество, болезни, попытки жить под чужими именами, тюрьмы, депрессия. Однако он оставил чудесные книги. Например, «Бегущую по волнам».

Вера читала её в старом издании, доставшемся от деда. Сюжет выглядел как древняя притча: девушка в белом платье прыгает с корабля и бежит по волнам к исчезающему острову, а после – становится символом надежды для всех потерянных моряков. А одна цитата врезалась Вере в память навсегда: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас… Мы оглядываемся, стараясь понять, не начинает ли сбываться оно?».

Позже ту же тему подхватила другая писательница —тоже теперь уже совсем забытая, писавшая фэнтези под мужским псевдонимом. Слог у неё был тяжёлый, но мысль – острая: «Всякое действие множит число потерь. Жизнь – непрерывный процесс превращения возможного в несбывшееся».

Именно это стало предметом Вериного эксперимента. Она хотела создавать VR-среды, в которых оживали бы несбывшиеся сценарии. То, о чём человек сожалел. Подобрать их было задачей психолога, сформировать – делом техники. Эти среды сопровождались нейроинтерфейсами, а иногда – допустимыми дозами веществ: антидепрессантов, стимуляторов, анксиолитиков. Важно было найти баланс между химией и виртуальностью.

Что же не сбылось у самой Веры? Она была еще очень молода, но часто чувствовала себя древней душой. Словно ей тысяча лет, и всё самое важное – любовь, свершения, предназначение – прошло мимо. Фраза «так предначертано» ей нравилась. Но вот кто бы предначертал светлое?

Может, это было предвидение. А может, просто тоска. Но она работала – как раз для того, чтобы в конце пути не остаться у разбитого корыта.

И у неё уже был идеальный кандидат для эксперимента.

Глава 4. Выбирай или проиграешь

Макс

Честно говоря, Максу сразу как кость в горле, как песок по зубам стал выбранный для Вериного эксперимента тестируемый. Хотя, с другой стороны, потенциал для эксперимента у него имелся. Так что, изучив его досье, Макс всё-таки сделал выбор в пользу этого потенциала и поставил на нужных бумажках одобрительную визу.

Выбор звали Иваном. Элитный спецназовец, воевал в горячих точках – в основном на Ближнем Востоке, с честью и (что важно) всегда успешно выполнял задания Родины. Отца не имелось, а пока мотался по войнам, мать умерла, сестра покончила с собой из-за клинической депрессии. Макс видел её фото: редкостная красавица была, чего не хватало – не поймёшь. Впрочем, сейчас подавляющему большинству населения чего-то не хватало, хотя вроде бы далеко не в самые плохие времена жили. Ешь-пей-учись-зарабатывай. Музыки, кино, разного-всякого контента – на тысячелетия.

И при этом Макс часто слышал от людей: «Иногда хочется полной свободы». А он смотрел на этих говорящих и отчётливо понимал, что дай им хоть толику желанной свободы, она по ним пройдётся колесом и погребёт под собой. Для того, чтобы справляться со свободой, нужна сила. Чтобы справляться с выбором, нужна сила. Как было в древние времена, так и сейчас: есть пастыри, а есть стадо, есть авторитеты, а есть толпа, есть вожаки, а есть стая.

Как-то одна очаровательная девушка рассказала Максу, что выбрать из двух платьев гораздо сложнее, чем из десяти. И, что самое интересное, после выбора из пятнадцати всегда остаётся сильная фрустрация: человек начинает сомневаться в своём выборе, тревожиться, что решил неверно.

Так происходит не только с платьями. Так происходит с любой вещью. У Веры (что Максу в ней нравилось, так это тонкая интуиция, чутьё на наболевшие вопросы) тоже эта тема нашла отклик, пусть и рассматривала она её под своим углом: потери, о которых постоянно заботится человек при любом своём решении, даже при выборе «каша или яичница» на завтрак. Чем больше у человека вариантов и реальных возможностей их воплотить, тем более он тревожен, тем более внутренне нестабилен, тем ярче у него склонность к депрессии.

Вера называла этот фактор красиво – «властью несбывшегося». Пусть. В жюри Международного конгресса по новым проектам в сфере психотерапевтической виртуальной реальности, где Городок непременно участвовал каждый год, сидели несколько персон, крайне слабых на романтизацию. Для них Верин проект идеально подойдёт, если в лаборатории его сбалансируют по существу. Грина Макс тоже читал и знал, что некоторые и сейчас будут заворожены наивным очарованием его образов.

Так вот, возвращаясь к Вериному выбору подопытного. Ну, то есть, участника её кандидатских исследований. С одной стороны, могла бы кого-нибудь и помягче найти, пожиже. С более пластичным мозгом, с более гибким характером. А то на-те – ветеран горячих войн. С другой стороны, ПТСР – хороший материал для исследования. А Верин малый был, конечно, с ПТСР, что вполне можно понять при такой-то биографии.

Вера его откопала в каком-то реабилитационном обществе, ещё одном кружке неудачников, который, конечно, никого не реабилитировал, а только растравлял раны у его участников. Ну представьте, встречались там сослуживцы или, как они сами говорили, «братья по войне», и во что это всё выливалось? Совместный бухич с воспоминаниями. Те тренеры, которые тоже были с войн и якобы свои травмы преодолели, обычно быстро в этот кружок вливались. А цивильных коучей такие братства сразу слали на хрен.