Лаки-бой

– Мы договаривались об интервью… – попыталась вернуть контроль Вера. – Я представляю Уральскую лабораторию счастья.

Грач приподнял брови. Вера быстро назвала полное название института и изложила цель визита. Зелёные глаза за стеклами очков стали матовыми, как бутылка под водой.

– Удивительно, как вы это вообще откопали, – пробормотал он. – Я про этот эксперимент давно забыл. Проходной был, честно. «Лаки-Бой», подумать только.

– А мне он показался важным. Вы были пионерами в разработке виртуальных эмоциональных сред.

– Признаю, какое-то время всё это меня действительно увлекало. Ну что ж, пойдёмте. Чем могу – помогу. А ваш телохранитель, пардон, пусть в кофейню зайдёт – лавандовый раф выпьет. Поговорим тет-а-тет, бояться тут некого.

Они прошли в абсолютно белый кабинет. Вера устроилась на белом диване и включила запись на наручных часах. Грач растянулся напротив. Над его головой на огромном полотне скакали розовые пони, нарисованные рукой двухлетнего ребёнка. Пост-ирония. Мета-модерн. Сотни тысяч долларов.

Веру больше всего интересовал вопрос: как родилась идея шлема?

– Да всё просто, – ответил Грач. – Жена одного моего друга годами была в тяжёлой депрессии. Ничего не помогало. А он искал выход. Ну и наш Федя, между прочим, был чудаком. Пока все смотрели дорамы, он читал Лема и Саймака. И нас подсадил. Мы были типичными мальчишками, гордились, что не такие, как все. Хотели создать что-то особенное, гениальное. Ну а что? Кому-то и в гараже удавалось.

– Вам тоже удалось?

– В какой-то мере. Нас даже заметили в научном сообществе. Грант дали, публикации были, реальные исследования. Работа кипела. Хотели с иностранцами объединиться. Но потом на нас всех тяжелой ногой наступил коронавирус. Я тяжело переболел. Потом – санкции, вы помните. А главное – умерла жена Коли. После «короны» депрессия усиливалась, люди умирали. И Федя тогда тоже сразу угас. Он был наш генератор.

– То есть проект закрылся из-за этого?

– Насколько помню – да. Давно было.

– Двадцать пять лет.

– Сейчас я занимаюсь совсем другим.

– Но вы же видите, то направление, которое вы начали, сегодня развивается по всему миру. Институты работают, задачи те же…

– Бог в помощь.

– Меня волнует другое. Тогда в России не вживляли нейрочипы, даже сейчас это строго регулируется. Как вы воздействовали на нейроны? На какие группы? Как вообще смогли вмешаться в субъективное ощущение счастья?

Грач достал кожаную фляжку и сделал три долгих глотка.

– А что для вас счастье, Вера? Лично?

– Гармония, наверное. Что-то мимолётное, вроде вспышки. Это ведь не ровная жирная линия, это – звёздопад, искры на фоне темноты.

– А что даёт вам это ощущение?

– Наверное, чувство, что я на своём месте. Что мир принимает меня.

Грач фыркнул и снова отпил из фляжки.

– Вы очень современная женщина, Вера. Видимо, никогда не влюблялись. Не чувствовали этого: золотой отблеск лезвия, удар, выбивающий воздух из лёгких. Сила, которая разрушает и собирает заново. Сейчас этого нет. Уже в мою молодость женщины спали с мужчинами как по контракту. Сделка: ты мне – я тебе. Любовь, страсть, влечение – уже тогда почти исчезли, секс стал краткосрочной арендой чужого тела, без обязательств. А мы тогда все еще были идеалистами. Читали про звёзды, про «Солярис». Хотели активировать любовь, ну, или хотя бы её память. Вот это вот неистовое, несравненное погружение в свежую влюблённость… Но выяснилось: любовь почти всегда связана с утратой. Человек не выдерживает повторного переживания. Пока он в шлеме – да, он счастлив, но потом – накатывает реальность… И ломает его. Ломает его, понимаете?

– Но как… без чипов?..

– Да не в инструменте дело! Не было чипов. У нас был человек, химик. Найдёте – он расскажет. Я – нет.

– Но как же это связано с текущими разработками?.. Ведь визуальные среды сейчас – либо для релаксации, либо тренировки навыков, либо просто для продажи рекламы?..

– Вот именно. В этом и дело. Тогда мы пытались изменить человека. А сейчас – только продать.

– Я пытаюсь создать среду, которая бы вызывала ощущение счастья, причем без провалов. Для терапии, для снижения числа суицидов. И ваш проект стал моим отправным пунктом.

– Я не могу вас обнадёживать. Знаете, в двадцатом веке тоже строили научные утопии. В СССР планировали всё: от климата до победы над голодом. И что? Цветут яблони на Марсе?

– Но без планов и перспектив жить невозможно…

– А вы не замечали, что почти все прогнозы ошибочны? Кто бы их ни делал. Учёные обещали, что Москва в наше с вами время станет как Детройт – и где этот Детройт? Реальность идёт иначе. Может, хватит изобретать искусственное счастье? А то человек разучится жить. Хотя, может, вам важен сам эксперимент, а как он повлияет – уже и не интересно?

– Почему вы так цинично смотрите на это?

– Потому что видел много дерьма, в том числе собственного. И больше не витаю в облаках на зефирном Пегасе.

– Все научные модели неверны. Но некоторые – полезны.

Грач хохотнул:

– Цитата подлинного статистика. Вы же знаете анекдот про ложь, большую ложь и совсем уж бесстыжую ложь? А я вам говорю о простом искусстве жить. Без моделей.

Так ничего конкретного Вера от него и не добилась.

Хотя нет – добилась. Он дал адрес химика.

Глава 6. Авалон

Вера

Когда они ехали к химику проекта «Лаки-бой», в голове у Веры всё время вертелись строчки стихотворения, написанного в девяностые:

Я говорю: устал, устал, отпусти,

не могу, говорю, устал, отпусти, устал,

не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,

поднимает, смеётся, да ты ещё не летал.

говорит, смеётся, снова над головой

разжимает пальцы, подкидывает, лети,

так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,

я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти.

Поэт был достаточно известный, с яркой, ломаной биографией: учился на металлурга, работал с полупроводниками, в девяностые занялся издательствами, фрилансом, фотографией, поэзией… Хотя, по правде говоря, писал он всегда, сколько себя помнил.

Иногда Вера жалела до боли, что не жила в то время. Казалось, это было фантасмагорическое десятилетие. Люди курили, писали бумажные письма, щёлкали полароиды, только осваивали интернет – тогда ещё по-настоящему свободный, ничем не ограниченный, немыслимый сейчас. Она слышала множество историй от тех, кто прожил эти годы – и каждая будила в ней странную, неосуществимую ностальгию. Будто кто-то по ошибке переместил её в чужое настоящее.

Всевозможность и вседозволенность того времени манили и пугали. С одной стороны – нищета, разборки, мафия. С другой – ощущение, что можно быть кем угодно, и даже всем сразу. Мормоном, рейвером, монархистом, гопником, поэтом. Все жили на изломе, в эпоху распада, но будто бы на пороге нового, ещё неведомого мира. Все верили, что он будет лучше прежнего. Это, конечно, оказалось не так.

Музыки стало мало

и пассажиров, ибо трамвай – в депо.

Вот мы и вышли в осень из кинозала

и зашагали по

длинной аллее жизни. Оно про лето

было кино, про счастье, не про беду.

Ещё один интеллигент, прикидывавшийся гопником. Что-то в нём надломилось задолго до тридцати.

Сейчас Вера чувствовала: ей предстоит встреча с самими девяностыми. С человеком, который тогда затеял безумный проект – чтобы спасти жену. Чтобы сделать её сильной и весёлой. Именно тогда, когда вся страна рушилась, кто-то пытался строить счастье.

***

Они снова ехали в скоростной электричке. Вера вспоминала, как в детстве ездила на медленных поездах – там были окна, из которых можно было смотреть на леса, поля, редкие домики. Сейчас всё проносилось пятнами, и в некоторых вагонах окон уже не было вовсе – ни к чему. Робот-голос сообщал об остановках, звуковые сигналы делали ошибку невозможной.

Те старые электрички везли грибников, дачников, старушек с корзинами, пьяниц с рюкзаками и романтиков с гитарами. Теперь же по стеклянным трубам мчались в основном фрилансеры, обитатели пригородных коммун – наполовину хостелов, наполовину коворкингов. Жить в Москве было им не по карману.

Они были все похожи друг на друга: одни и те же стрижки, одежда нейтральных оттенков, одинаковые ноутбуки. Безликий язык, бесполые лица, и ни в одном – ни намёка на тот самый огонь.

– Жутковато, когда ничего не видно, – сказала Вера. – Грач вспомнил, как Гринпис в девятнадцатом предсказывал: Подмосковье станет климатическим Детройтом…

– Представь, – откликнулся Ваня, – едешь ты сейчас, а за окном – сухие русла, мёртвые деревья, треснувшая земля.

– Прогнозы сбываются наоборот…

– Но футурологи угадали, что Москва сожрёт всё вокруг. Раньше это был бы Владимир, а теперь – Москва. Москва всё поглощает.

– Мы едем чуть дальше.

– Почти.

– Всё сбылось. Города в радиусе двухсот километров – в зоне тридцатиминутной досягаемости. Мечты сбываются…

– А ты не ценишь блага цивилизации.

– Ценю, – отмахнулась Вера. – Это ты свои ощущения на меня проецируешь.

Иван

Ему приснился какой-то старик в штормовке, вроде тех, в которых рыбаки выходят в море. Старик что-то бубнил себе под нос, и стоило заподозрить неладное, как тот выхватил из-за пазухи нож и с силой метнул в грудь.

От удара Ивана отбросило к стене, воздух выбило из лёгких – будто щелчком бога. Он лежал, свернувшись, как беспомощная курица, голова набок, взгляд цеплялся за удаляющиеся ботинки старика. На губах всплыла густая солёная жидкость. Где-то звенели колокольчики – серебристо, глухо. Он почувствовал, как наваливается усталость, и закрыл глаза.

Но там, за веками, не ждала тьма. Нет, он плыл по золотой воде, волны несли его мимо зелёных холмов и лесов. Он слышал сотни голосов, и их эхо оплетало его, как шёлковая сеть.

Над ним распахнулось бледное небо, по которому с бешеной скоростью неслись облака. И чем дальше он плыл, тем ярче становились запахи – мёд, молоко, яблоки. А вокруг уже тысячи голосов шелестели, шептали, звали. Они были похожи и на змеиное шипение, и на пение птиц, и на шелест вереска, и на ритм дождя, и на голос женщины. Всё смешивалось в изменчивый шёпот, в колебание света и воды. В песню.

В лицо ему плеснули холодной водой. Он открыл глаза. Кто-то тормошил его за плечи. Кто-то расстёгивал ворот рубашки.

– Я не могла тебя добудиться, а нам сейчас выходить! – сердито сказала Вера. На лбу у неё залегла складка.

Стены поезда технично поползли вверх, открывая окна от пола до потолка, и за ними показались переезды, лес и посёлок, к которому они подъезжали.

Да, точно, ездить в закрытых металлических гробах не стоит.

***

Вокруг было сыро, под ногами хрустела каменная крошка. Химик засел в самой заднице земли, хотя раньше Иван и представить не мог, что та окажется где-то под бывшим Владимиром.

Деревня показалась обычной: местами жилой, местами брошенной. Но сам дом и его хозяин – совсем другое дело. Иван ожидал увидеть развалюху, старика в рваном свитере, ковыряющегося в ржавом ведре, по ошибке ещё именуемом автомобилем. А дом оказался кирпичным, немаленьким, с округлыми слуховыми окошками под крышей – будто расцвели готические витражные розы. Закатное солнце лилось густым винным светом.

К дому примыкал сад – запущенный, но с остатками былого великолепия. Повсюду мохнатые кочки, разбросанные камни и трава, усыпанная налитыми пурпурно-зелёными яблоками.

Во дворе стояли три большие кадки, доверху наполненные дождевой водой. В них плавали яблоки, покачиваясь на ветру, словно живые. Иван взглянул на одну – и пожалел. Среди яблок плавала женская голова. Волосы вились водорослями среди блестящих щёк. Она вдруг открыла глаза и подмигнула.

«Пора бы на МРТ, а не в шлемы лезть», – подумал он. Такого с ним прежде не случалось.

На крыльце сидел мужчина: моложавый, с зачёсанной назад чёрной гривой, хищным носом и глазами, чернее ночи. Красивый, яркий – таких женщины не пропускают. Встретился бы он в Москве – Иван бы решил, что турист, турок какой-нибудь. Но здесь была не Москва.

Мужчина молча наблюдал, пока Вера торопливо пыталась изложить суть.

– Как мило, – хрипло сказал он. – Ничего не меняется. А зачем, позвольте спросить?

– Что – зачем? – удивлённо переспросила Вера. – Я же только что…

– Я понял, но глобально: зачем вам снова пытаться сделать человека счастливым? Вам лично – зачем? Интереснее всего именно с этим играться? Ведь давно ясно, что ничего не выйдет.

– Но вы же тоже этим занимались, – возразила она.

– Был молодой. Но мне-то казалось, что новые поколения будут попрактичнее, менее чувствительными. И вот пожалуйста: опять ищут счастья для всех, и чтоб никто не ушёл обиженным…

– Ну, счастье – это громко сказано. Мы пытаемся облегчить некоторые состояния… снять стресс… помочь при ПТСР, депрессии…

На этих словах Вера осеклась.

– И успешно? – с ласковой насмешкой спросил химик.

Ивану он сразу не понравился. Слишком какой-то лисий. Слишком поживший хищник. Не тот, кого описывал Грач – тот рисовал поникшего голубя, а этот сам поди душит голубей, и с удовольствием.

– Я жену не сумел вылечить. Ну, то есть, вылечил. Но на выходе нас встретила шизофрения. Как и было сказано, да, именно так. А потом она утопилась. Финита ла комедия.

– Артём Александрович говорил же, что всё это из-за коронавируса… – пролепетала Вера.

– Артём Александрович врёт, как сивый мерин, всегда врал. Мы просто тогда переборщили с методами. Да ладно, кто мы-то? Я переборщил. И больше в таком формате не работаю. А лечу – только натуральным, микродозинг, точные объёмы, всё для здоровья.

– Фёдор Степанович, правильно ли я понимаю, что вы совмещали виртуальную реальность с приёмом каких-то препаратов? – решилась спросить Вера в лоб.

А Фёдор не рассердился.

– Не совсем с приёмом и не совсем препаратов… Да ладно, пойдёмте в дом. Чаю попьём. А то дождь собирается.

***

Если раньше Иван опасался, что неведомое только зацепит их своим тёмным крылом и к прежнему уже не будет возврата, то теперь оно не просто зацепило: оно пикировало на них, как хищная птица – на кролика, слепо бегущего по залитой солнцем равнине. На вымотанного беднягу уже легла её большая крылатая тень.

Фёдор ничего не рассказал. Зато он всё показал.

Они сидели за чаем, грызли сушки, когда вдруг вместо пёстрого, заставленного всякой всячиной дома увидели лес.

Разом запахло водой, деревом, гнилью, костром, травами. У Веры обоняние обострилось, она дёргала носом, как ласка или хорёк. Да и осязание будто изменилось – пальцы чувствовали тоньше, текстура мира стала объёмнее, почти живой. Появились десятки оттенков прежних определений: «гладкий», «бархатистый», «шероховатый» казались теперь слишком бедными, неспособными передать, как на самом деле ощущаются вещи. Во всём теле текла тёмная, густая, маслянистая энергия, будто нефть.

Солнце медленно опускалось за красные и зелёные деревья. На скамейке сидел ворон и оглядывал кусты, усыпанные золотыми ягодами и каплями тумана. Всё это напоминало плавание в молоке – когда идёшь по воде вслепую и ждёшь, когда в белёсой мгле вспыхнет огонь маяка.

– Мне всегда нравились страшные сказки, – сказал Фёдор. – Про Лесного царя, например. Я в детстве часто его представлял. Он сидит и перебирает камешки, и те вспыхивают в пальцах: земляничным, медовым, травяным, небесно-синим… Вокруг – душный летний вечер, пахнет болотом, качаются травы, бормочут лягушки, где-то вдалеке шумит лес. И он всё чувствует, всё видит. Это его земля. Он чует, как возятся в своих шахтах гномы, как суетятся лепреконы, как кружатся в хороводах феи, как ломая ветки, несётся по лесу олень… как вылезают из норы кролики и озираются, как поднимает морду к луне старый волк…

– И как он выглядел? – спросила Вера.

– Как юноша, – ответил Фёдор. – Прозрачные голубые глаза, светлые волосы, худой, немного сутулый. Он не был страшным. Я всегда хотел его найти. Что, собственно, мы сейчас и делаем. Так что тише.

***

Сначала они оказались на лесной поляне под неровным, голубоватым светом. Свет шёл откуда-то изнутри леса, мерцал. За деревьями, меж стройных чёрных стволов, временами проступали горы. Везде стелился туман. Неясно было, какое сейчас время года: слишком тепло для зимы и недостаточно жарко для лета. Да и было ли тут время вообще – неясно.

Они шли, и шли, и шли. Лес не кончался, стоял вдоль тропы, как колоннада. Ничего не происходило. Никто не нападал, нигде не прятались ловушки, тропа была удобной, сухой, чёткой. Пока не стала бесконечной.

– Что мы должны увидеть? – спросил Иван. – Замок? Дерево? Хижину?

– Это может быть что угодно, – ответил Фёдор. – И мы можем свернуть. Возможно, так будет ближе…

– А возможно, и нет, – буркнул Иван.

– Сворачиваем, – сказала Вера. – У меня глаза уже в кучу от этой прямоты.

Теперь приходилось продираться сквозь заросли малины, высокую траву, перепрыгивать через корни и уворачиваться от мохнатых ветвей. Свет становился слабее, горы пропали из виду, их заменило болото – стелилось до самого горизонта, вязкое, дышащее. В тумане носились сгустки света, огоньки, точно чьи-то глаза. В мху мерцали крошечные белые цветы, как звёзды.

– Да ты издеваешься, – выругался Иван. – И что теперь? Болото тянется на километры.

– Найдём палки. Всё равно, надо идти, – сказал Фёдор.

Они шли, прощупывая дно сучьями, прыгали по кочкам, пугали толстых лягушек. Время будто качнулось, настал полдень, и троих сжигала жара. Пот заливал глаза, руки покрылись мозолями от палок. Голова у Ивана трещала. Солнце палило в побелевшем небе, воздух пропитался дымом – где-то горели торфяники.

А если они окажутся в огненном кольце?

Фёдор шёл легче, прыгал по валунам, обходил зыбкую почву, будто чуя её. Земля временами поддавалась, выплёвывая бурый ил, как кровь. Травы стало меньше, воды – больше. Мох пошёл ржавого цвета. Деревья гнулись, как прокажённые. Пахло хвойной смолой и перегнившими цветами.

У Ивана язык распух, перед глазами плясали мушки. Он уже с трудом соображал, куда тычет палкой. И тут Вера закричала.

Иван обернулся – и увидел, как Фёдор резко вытаскивает её на кочку. Они стояли, обнявшись, посреди забурлившей грязи, сверля друг друга злыми взглядами.

– Там топь, – крикнула Вера.

Иван застыл в самом зловонном месте и поднял лицо к небу. Язык казался чужим, во рту шуршал песок, в ушах бухал пульс.

– Лесной царь! – заорал он. – Покажись! Мы пришли к тебе!

Голос отозвался эхом – и тотчас затих, как будто его сожрал зной.

– Он не слышит, – прошептала Вера и села на ствол поваленного дерева. – Никто нас не слышит и не услышит.

Иван сделал еще несколько шагов, весь в поту. В одном ботинке хлюпала кровь.

– Дай нож, – велел он Фёдору. – Быстрее.

Тот глянул исподлобья, но нож отстегнул. Иван полоснул себя по запястью и наклонил руку, так, чтобы капли упали в воду.

И вдруг пришёл шум. Они начали вертеть головами, не понимая, откуда он. И в ту же секунду под ними взорвалась вода – их подбросило вверх огромной волной, как пробки из шампанского. Их мотало, крутило, било об воду, пока не выбросило в другую стихию— бескрайнее изумрудное море.

Очнулся Иван от того, что Фёдор бил его по щекам. Еще ледяные волны лизали босые ноги. Иван осознал, что лежит без обуви у самого прибоя, и попытался отползти повыше по мокрому песку.

***

Вода простиралась до самого горизонта, сзади её подпирали неприступные скалы, а вдалеке темнели холмы, покрытые лесом. Другого выхода не оставалось, кроме как идти вдоль прибоя в сторону этих холмов.

Они забрели в пещеры в поисках ручья, и родник действительно нашёлся быстро. А вот с голодом было сложнее: ни тебе волшебных хлебцев, ни манны небесной, ни подношений от лесного царя…

К тому же стемнело почти мгновенно, а холмы, как назло, не приближались.

– Надо сделать привал и переночевать, – сказал Фёдор.

– А если нас сожрут, пока мы спим? – спросил Иван.

Но Фёдор уже ушёл собирать опавшие ветки под соснами, что росли редкими островками у подножия скал. А к его приходу над морем уже весело золотились целых три луны.

Фёдор сложил сучья в подобие шалаша, достал из кармана зажигалку и пощёлкал. Безуспешно.

– Вот как, – протянул он. – Ладно. Попробуем по-другому.

На этот раз он порылся в рюкзаке и вытащил коробок спичек. Но сколько ни чиркал – огонь не вспыхивал, хотя спички были сухими, а коробка – новой.

И вдруг что-то мигнуло в воздухе, и пламя поползло по веткам, сначала медленно, затем всё быстрее, пока не охватило шалаш, весело разбрасывая искры в темноту, словно горело уже давно.

Иван смотрел на пламя, грел руки, а потом лёг на песок, укутавшись в куртку.

***

Всё исчезло – и скалы, и море, и холмы.

Иван стоял перед домом из буро-песочного известняка, с черепичной крышей и тремя красными трубами. Вдоль фасада тянулась деревянная веранда, переходящая у входа в широкое многоступенчатое крыльцо. Окна были открыты, за белыми занавесками доносилась музыка.

Он моргнул, и увидел: на крыльце сидел белокурый юноша в твидовом пальто – великоватом, словно не по росту. Такие пальто Иван видел на старых бабушкиных фотографиях времён сороковых-пятидесятых.

Юноша выглядел совсем молодым. Только под глазами лежали тени, а в самих глазах порхал серый пепел.

– Здравствуй, Ваня, – сказал он. Голос у него был странный: будто готовый сорваться и на плач, и на смех одновременнно.

– Царь лесной… Так ведь не я тебя искал. Это Фёдор.

– Он меня тоже нашёл. Но выбор – твой.

– Да брось. Я ничего не выбирал. Где мы? Где остальные?

– Это твоя галлюцинация. Здесь нет места для других.

– Почему я вижу тебя?

– Потому что ты хочешь того же, чего хотел Фёдор. Потому что за этим ты и пошёл в проект. Который, между прочим, зовётся вовсе не «Лаки-бой», а «Локи-бой». Вы неправильно прочитали название. И никто вас не поправил. Потому что все считают вас клоунами.

– И чего же я хочу?

– Ну, ты сам скажи. Я-то откуда знаю? Магии? А что такое магия? Это возможность менять реальность. Ты хочешь хаоса, хочешь свободы. Хочешь быть лесным царём – щёлкнуть пальцами, и всё рухнет, и родится заново. Ты хочешь заката своего мира. Потому ты здесь. Ты всегда знал моё имя. Я вовсе не лесной царь.

– И как твоё имя?

Юноша пожал плечами:

– Выбор. Или грех. Или свобода. Или саморазрушение. Или катарсис. Или беспорядок. Сам решай.

– Я мало что знаю…

Юноша затянулся сигаретой, потом выдохнул:

– Ты мало что помнишь, Ваня. Ты забыл, как устроен настоящий мир. Мир – это когда встречаешь незнакомца, в котором есть что-то ужасное, но именно этим он тебя тянет. Он протягивает сладость, и ты знаешь, что надо бежать, но не можешь – ноги приросли. И голова кружится, и сердце дрожит. Вот она, настоящая жизнь. Но вы, кто там сейчас живёте, – вы всё это утратили.

***

На этом месте Иван открыл глаза. Он валялся под столом на кухне Фёдора.

– Сука ты, Федя. Микродозинг … Это уже макродозинг, а не микро. Ты всем, что ли, грибы скармливал тогда всего лишь, старый ты лис? Просто грибы вместо чипов? Серьёзно?

Сиреневые сумерки за окном, тень от холодильника, и голос Фёдора откуда-то сбоку, ленивый, вкрадчивый:

– Гораздо эффективнее. Я делал инъекции раствора этих редких грибочков прямо в определённую зону мозга. А электромагнитным полем мы стимулировали группы нейронов, отвечающие за подавленные желания. За всё настоящее, скрытое. За Тень. Хотя, судя по твоим ощущениям, Грач уже напоил вас волшебным чайком. Я ж ему тоже поставляю. Видать, хорошо легло на старые дрожжи.

– Вот вы твари, – сказал Иван. – Никакой науки, один наркопритон.

– Ну, не скажи… Мы многие вещи изучали годами. И ведь кого-то вытаскивало. Реально вытаскивало и долго держало.

– А некоторых?

Фёдор помолчал. Потом, уже не в шутку, устало бросил:

– Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов.

Глава 7. Мирза

Иван

Следующей остановкой на их пути оказалась психбольница. Название у неё было обманчиво уютным – «Сосновый бор», а выглядела она так, будто была построена в Голливуде специально для съёмок хоррора.

Что тут стояло раньше, Ваня не знал, но теперь перед ними высились мрачные башни и ворота, способные выдержать осаду целой армии гоблинов. Железные запоры казались вечными, дерево скрипело при каждом шаге, а двери открывались с таким трудом, словно это была не лечебница, а древняя крепость, полная запутанных подземелий и тайных ходов. Каменные лестницы освещали странные прыгающие розовые и белые огоньки – крошечные лампочки, будто бы с запертой в них душой. Внутри них что-то трепетало, потрескивало и звенело.