Лаки-бой

Макс считал, что этот Ваня просто Веру зацепил. Пронзительные глаза, тонкие черты, высокие скулы, пальцы музыкальные, улыбка скупая. Не качок, но поджарый, сухой, как пёс, у таких обнаруживаются при необходимости стальные мускулы. Харизма – тонкая, тихая, как закатные сумерки, которые незаметно окутывают. И если Вера на него запала, значит, там была шкатулочка с тройным дном и выскакивающим чертиком. Выскакивающим в самое неподходящее время.

Что она там ему напела, Макс не знал, такие пацаны на красоты о власти несбывшегося не ведутся. Но чувак согласился, всё подписал, Макс с ним имел краткую беседу, во время которой этот сумрачный наемник смотрел на руководителя Лаборатории счастья, как на вошь лобковую, и грыз зубочистку. А дальше Макс его отдал Вере и понадеялся, что больше его не увидит. Ну хорошо, один раз, на финальной стадии эксперимента, когда Вера что-то с его ПТСР сделает. Ну, или убедит его, что сделала.

Правда, Веру немного вбок увело: со всеми этими исследованиями лохматых годов, с какими-то наполовину утраченными дневниками. Устройство, которое якобы умело погружать человека в состояние абсолютного счастья. Макс отдавал должное, «Лаки-бой» – гениальное название, конечно, он смеялся, но ведь из этих опытов тогда ничего не вышло особо, конечно, были случаи единичные, но для результата нужна гораздо большая выборка. Поэтому и отчёты о финале исследования и доказанном эффекте VR-шлема были такие мутные.

Ну да и хорошо. Нечего было девочке себе голову забивать старьём, надо новое мышление развивать и практиковать. И наука вперёд ушла, и гаджеты уже другие стали, и растворы сейчас делали прекрасные. Химия в России бурно развивалась, IT вообще не то слово – все другие страны завидовали. А нетривиальностью мышления русские славились с момента возникновения нации.

С другой стороны, нетривиальность – хорошо, но она должна служить чёткой задаче.

Было у Макса на этот счёт два любимых старых анекдота: хорошо показывали важность понимания выбора как единственно верного.

Вот первый.

«Барин приезжает в своё имение. На следующий день идёт с управляющим и осматривает свои владения. Идут тропой, которая неожиданно упирается в ручей. «Слушай, Прохор, – говорит барин управляющему, – к следующему моему приезду сделай так, чтобы мы могли этот ручей посуху перейти… Мостик сделай, на худой конец доску обыкновенную брось, но не порти такой приятной прогулки». Через год барин приезжает, опять делают с управляющим обход, подходят к ручью, а там ничего. Барин вздыхает и, ничего не говоря, заезжает управляющему в ухо. Тот падает, барин молча уходит. На следующий день идёт на охоту, подходит к ручью в болотных сапогах, а там – мост расписной. Подзывает управляющего: «Послушай, Прохор! Как так, год не могли доску кинуть, а тут за ночь сделали такое, что некоторым и за год не под силу сделать? – Так раньше не было твёрдой команды, барин».

А вот второй.

«Умер мужик. Встречают его ангелы на том свете. «Пойдём, говорят, теперь тут твой дом». Мужик высмотрел самого главного и спрашивает его: «Слушай, серафим, вы же всё знаете, в чём смысл жизни моей? Расскажи, для чего я почти семь десятков на Земле прожил?» Серафим: «Ты точно это знать хочешь?» Мужик: «Да!» Серафим: «Помнишь, сорок два года назад ты в командировку ездил в Саратов? Поездом?» Мужик: «Ну, допустим». Серафим: «Ты ещё ужинать пошёл в вагон-ресторан. Там за соседним столиком компания сидела. Помнишь?» Мужик: «Ну, и что?» Серафим: «Так вот, один из компании попросил тебя передать ему солонку. У них соль на столе закончилась. Помнишь?» Мужик: «Не помню подробности, но раз ты говоришь…» Серафим: «Ты ему её передал. Вот». Мужик: «Что – вот?!» Серафим: «Вот и всё».

В общем, соль передать – это хорошо, но полезно знать, когда и кому её передать. А лучше всего это человек знает, если ему выдали твёрдое указание. На этих принципах Макс руководил лабораторией, на этих принципах сотрудничал со всеми, с кем нужно, и ни разу ещё эта политика сбоя не давала.

И никто из коллег и сотрудников Макса во время своей работы в Городке о депрессии не вспоминал. Что в наше время случай редчайший и почти уникальный.

Вот и делайте выводы, а Макс решил пока заказать обед, как когда-то его дед заказывал на дом. Правда, тогда это делалось по тяжёлому стационарному телефону, и еду несли с фабрики-кухни. Но у Лаборатории была своя кухня. И Роза Фаркисовна для учёных готовила совершенно изумительные супы и жаркое, а кроме того, варила несравненный кофе. Автоматизированная электронная роботокухня – конечно, хорошо, но ничто не заменит опыта повара, знающего своё дело. Тех, кто избалован искусством рук человеческих, к роботам не загонишь. А Роза Фаркисовна точно знала, как свою соль передать.

Вера

Максим Львович относился к диссертации Веры не дежурно, но и контролем не душил. Правда, ей казалось, что тему он интерпретировал по-своему. Ей казалось, он рассуждал, как некогда российский император Николай Первый: любые неврозы лечатся тяжёлым физическим трудом. Понятие «власти несбывшегося», введённого Верой в спектр изучаемых терминов, он не отрицал. Но, видимо, считал, что Анне Карениной нужна была корова, а лучше две, чтоб дурью не маялась.

Впрочем, на своих взглядах он не настаивал. Сказал, что они разберутся со всем, когда будут делать заключение из всего исследования. Пока у Веры даже результатов опытов не было.

К чудеснейшей Вериной находке старых исследований Хордов вообще отнёсся скептически. Вполне понятно, сказал он, что тема счастья изучалась и обсуждалась всегда, тема-то вечная – как смерть и налоги. Ну, писали какие-то энтузиасты, ну, носились с очередной безумной идеей без всяких перспектив – что с них взять.

Однако Веру эта тема не отпускала. Почему-то ей казалось, что группа этих учёных добилась каких-то ошеломляющих результатов (неважно, плохих или хороших), и именно поэтому она эти результаты никак не могла отыскать. Это стало для Веры её личным перевалом Дятлова, загадкой, которую было необходимо разгадать во что бы то ни стало.

Кроме того, Вера получила совершенно неожиданную поддержку. От своего подопытного. Ну, то есть, участника исследования.

Надо сказать, что у Веры с ним по чёткой постановке задач как-то сразу не сложилось. Не ковался Каменный цветок, как читала Вере бабушка в сказах Бажова, уральского сказочника, ныне известного только любителям книжного винтажа.

Почему из всей группы именно он Вере в глаза бросился – она даже не могла объяснить. Посмотрела на его мимику, жесты, встретилась взглядом пару раз – и всё, прикипела. Выглядел и вёл он себя несколько странно для неудачника с ПТСР. «Для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер слишком мало» – как-то так.

Кто-то бы сказал, что он уже конченый человек. ПТСР, паранойя, панические атаки, депрессия… На соматике отражалось уже ярко: тремор рук, глазной тик, да и выпивал он, если уж совсем честно, ещё как выпивал. Много Вера встречала такого среди солдатов горячих войн. Все они были надломлены.

Но Вера точно знала из истории всего человечества: истинно созидать могут только надломленные люди. Они делают это, чтобы не сломаться совсем.

Глава 5. Альтернатива

Вера

Для начала Вера и её коллеги должны были поместить Ивана в среду, вызывавшую у него ощущение умиротворения. Создание ощущения счастья начиналось с малого – с построения индивидуальной альтернативной реальности. Step by step, как говорили коучи начала века.

Совместно с психологом она провела серию тестов: цветовых, образных, музыкальных, кино- и игровых. После этого шлем начал формировать абрис так называемой Альтернативы – личного пространства, в котором активировались позитивные образы и воспоминания.

Тестировщик сопровождал подопытного в виртуальной среде, отслеживая эмоциональный вектор и корректируя его при необходимости. Оценка состояния шла по шкалам и датчикам, доступным только наблюдателю через визуальный интерфейс шлема. Сам испытуемый этих данных не видел.

Процесс напоминал разделённое осознанное сновидение. Несмотря на технологичность метода, идея уходила корнями в работы Стивена Лабержа, когда-то популярного среди энтузиастов осознанных снов. Теперь об этих трудах почти никто не вспоминал – читать давно перестали.

Иван, сдержанно воспринимая подготовку, всё же надел шлем. Вслед за ним – Вера.

– Ну что же, начнём, – произнёс он. Хотя, по логике момента, эти слова скорее следовало бы сказать ей.

Она и вовсе не чувствовала себя проводником – ни в виртуальном пространстве, ни в чужом сознании, но испытывала к происходящему живой интерес. Даже не просто интерес – предвкушение. Потому что именно здесь, в работе с виртуальной реальностью, воплощалось её внутреннее стремление: найти подлинное за внешне знакомым. Это наивное желание – как зелёная дверь в стене, кроличья нора, сова в окне – казалось несвоевременным. Но не исчезало.

Иногда оно прорывалось в обыденности. Прогулка по городу вдруг наполнялась остротой восприятия: снег, фонари, уличный шум, запах далёкого моря – всё сплавлялось в ощущение непроходящей подлинности. В такие моменты она теряла телесную осязаемость, воспринимая тело как оболочку, созданную сознанием. Эти состояния длились недолго, но оставляли след – как прикосновение к чему-то вне времени.

***

Внутри искусственного мира чёрный автомобиль плыл по дождливой улице, словно лодка. Над рекой висела белая дымка, прохладный воздух щекотал горло. За витринами колыхались жареные утки, в розовом свете простирались ряды морепродуктов, над улицей клубился аромат уличной еды. Алые фонари и масляные лампы в окнах придавали происходящему ощущение зыбкой реальности.

Вере показалось, будто машина застыла над землёй, словно чёрная колесница, а дождь принадлежал не этому времени и месту. Чем больше воспоминаний подключалось к симуляции, тем насыщеннее становилась картинка.

Дождь за окном усиливался, переходя в настоящий ливень, и ветер становился всё резче. Машина уже ехала не по городу, а где-то в чистом поле – без преград, без укрытия. Что-то с силой ударило в стекло – отломанная ветка, подброшенная вихрем через дорогу. Казалось, вот-вот за окном проступит стена воды и где-то вдали, сквозь серую муть, замерцает маяк, а машину подхватит шторм и начнёт качать, заливая сырым, ломящим холодом по самые уши.

Но дождь вдруг расступился – из ненастья выплыла новая сцена.

Дача в деревне, ранняя осень. Старые приятели, компания друзей. Весёлые, оживлённые, румяные лица – мужчины и женщины в свитерах крупной вязки, в походных куртках, с рюкзаками. Приехали на нескольких джипах и сразу окунулись в позднее бабье лето. Осень в том году выдалась ледяной, с горьким запахом давленых яблок, но эти дни были редкостно тёплыми. Шашлыки, банька, водка на смородиновых почках, ягодная наливка, солёные грибы, домашние пироги – и, конечно, трёп за жизнь, байки, смех.

Шашлыки удались. Их запивали и водкой, и отличным портвейном. Сначала сидели на лужайке, потом переместились на веранду, слушая, как ветер трясёт ветви яблонь и елозит сухими листьями по шиферу. Пахло не только яблоками и вином, но и дымом: по всему посёлку жгли листья, соседи тоже жарили мясо в темноте.

В какой-то момент Ваня, изрядно захмелев, пошёл гулять. В лес не сунулся – хватило ума. Просто бродил по посёлку и оказался там, где заканчивалась застройка. За последним домом светились окна, во дворе за щелястым забором тлели огоньки сигарет, раздавался дружный смех.

Он отошёл дальше, ближе к полям, и вдруг на него упала зона полной тишины. Оглушающей, будто жилья в радиусе километров не было вовсе. А потом начали проступать звуки: шелест ветра, далёкий поезд, почему-то сразу взволновавший сердце. Где-то тревожно треснула птица, зашуршала трава, пронёсся зверёк – мышь или кто-то крупнее. Осыпались подмёрзшие ягоды с кустарника. Мир обрушился на него всем сразу – резко, ярко, живо, как будто у него обострился слух до предела.

Он шёл дальше, в глубь сырого, холодного поля, под ночное небо, где звёзды висели яркими гроздьями, как стеклянные игрушки.

И тут что-то нарушило этот почти волшебный момент: ему приспичило. Оказавшись у ручья, он взглянул в воду – и замер. Его отражение в тёмной глади колебалось, вытягивалось, расплывалось, приобретая пугающие черты. Словно не он смотрел на себя, а кто-то чужой. Возможно, сам чёрт.

Он застегнулся, но продолжал стоять столбом, покачиваясь от хмеля, тяжело дыша, не в силах оторваться от зеркальной поверхности, будто заколдованный.

И тут что-то ударило его по макушке. Потом ещё раз. Айкнув, он бросился прочь. Начался град – резкий, неожиданный. Среди мелкой снежной крупы попадались градины размером с голубиное яйцо. Они били под углом, больно. Ваня бежал, спотыкаясь, пьяно смеясь, уворачиваясь от ледяных пуль. Ему казалось, будто с неба сыплется крупная соль, покрывая клумбы, овощные грядки, озябшие яблони и крыши.

Что-то в этом было древнее, прекрасное, давно забытое. Сладко ёкало под сердцем, сосало под ложечкой – как в детстве, перед прыжком с обрыва.

Даже спустя годы воспоминание не теряло силы. Оно несло в себе дивный озноб. Хотелось, чтобы оно не заканчивалось никогда.

Есть, ликовала Вера, а другой своей частью ощущала то же, что и Иван: ползущие по спине мурашки, завораживающее погружение. Разделённая психологическая среда всё-таки оставалась самым изощрённым удовольствием, которое только придумало человечество.

Но вдруг что-то изменилось. Мир пошёл трещинами – и их выбросило в другую реальность.

Южная, жаркая темнота обрушилась мгновенно, словно бархатный занавес. Вдоль дороги появились худые фигуры подростков с крошечными жаровнями, где на углях запекалась кукуруза. Кучки малиновых углей казались горками старых рубинов – словно в темном вакууме парили драгоценности, забытые сокровища древних царей.

Небо сначала посинело, затем сделалось фиолетовым, а потом – чёрно-синим, будто впитало в себя всю глубину приближающейся ночи.

По спине прошли иглы холода – несмотря на знойное марево, вокруг ощущалась пронизывающая прохлада. Теперь они стояли на базаре где-то в Африке. Деревянные ряды, пёстрые, пыльные ковры ручной работы, с трудом выдававшие себя за старинные кашаны, биджары, афшары. Латунные примусы, лампы, старые фотокамеры, кресло-качалка из чёрного дерева, покрытая тонкой резьбой от ножек до спинки. Разномастная глазурованная посуда, всё чуть облупившееся, потерявшее блеск, но не притягательность.

С базарной площади открывался вид на массивный жёлтый собор, похожий на византийскую базилику, и на широкую улицу, по краям которой тянулись стройные эвкалипты.

Вдруг завыл муэдзин – усиленный динамиками голос пронёсся над городом, как зов инопланетного существа.

– Джами Аль-Кабир, – пробормотал Ваня и снова замер, прислушиваясь.

Спустя секунду он уже нёсся по базару, раскидывая хрупкие артефакты минувших веков. Через пару секунд по обе стороны от него хлестнул дождь из пуль, дробя камень и дерево, звонко прошивая кузова попавших под обстрел машин. Через пять секунд раздался взрыв – но Иван уже растворился в лабиринте переулков Старого города.

Он забежал в какую-то дрянную забегаловку, направился в туалет, умыл лицо, и долго стоял, опершись кулаками на раковину, глядя на своё отражение в зеркале.

Лицо заострилось. Глаза остекленели и замерли – абсолютно прозрачные, до ужаса злые. В какой-то момент ему совершенно ясно представилось, как он сжимает в руке тяжёлый пистолет, подносит к виску и нажимает спуск без тени колебания. Пальцы рефлекторно сжались, и тогда он очнулся.

Как же ему не хватало оружия. Он так и не привык к тому, что безоружен, хотя времени прошло немало.

Картинка мигнула – снова машина, но уже совсем иная: яркая, вдрызг раздолбанная, мчалась по набережной какого-то средиземноморского порта. В лиловом сумраке мелькали очертания портальных кранов, нефтехранилищ, грузовых доков. Пахло рыбой, следом шли запахи нефти и сырой кожи, ржавого железа, морской соли, кофе и гниющих апельсинов.

В чёрную воду, поблёскивающую сталью, уходили десятки причалов. Они неслись к последнему, когда сзади вспыхнуло – о борт машины что-то царапнуло с влажным шорохом. Только потом стало ясно: автоматная очередь.

Водитель гнал, не останавливаясь, потом резко развернул джип поперёк дороги. Иван хлопнул его по плечу, приказал вылезать. Все бросились бежать, как сумасшедшие, среди опрокинутых шлюпок, бухт троса, брошенных заржавевших механизмов, ящиков с грузами. С воды уже доносился рёв мотора – заурчал и задрожал дрифтер.

Вера смотрела на Ваню во все глаза: сейчас он был коротко острижен, загорел дочерна, оскалился – ловкий, хищный, будто в момент вернулся в своё прошлое. Не в форме, но весь обвешан оружием.

Память затянула его в работу, которая однажды поглотила всё. Плавность исчезла. Счастье растворилось. Остались только ярость, адреналин и рефлекторное ощущение опасности.

Видимо, в мозгу сработал предохранитель – симуляция выбросила их обоих.

Вера тут же сделала пометку: доступ к глубинным воспоминаниям разрушает погружение дважды. Во-первых, испытуемый мгновенно закрывается, как только чувствует, что кто-то приближается к его боли. Все мосты поднимаются, все замки поворачиваются. Во-вторых, если внешний наблюдатель теряет контроль, личность успевает захватить на себя слишком большую дозу переживаний – тех, от которых хотела бы себя защитить. Обычно это нечто травматическое: потери, вина, страх, разочарование – или просто постоянное соседство со смертью.

Некоторые образы она всё же успела зафиксировать. Но понять больше помог бы разговор.

– Иван, почему вы согласились на тестирование?

– Может, хочу быть полезным науке.

Он усмехнулся, как обычно. Глаза пронзительные – аж дух захватывает.

– Лучше скажите, доктор, в чём ваша цель? Что-то мне подсказывает: вы не просто костыль от ПТСР мне предлагаете. Новый метод выдумываете? Диссертацию?

– Допустим, – ответила она.

– Может, я помогу?

– Если будем честны – вполне.

– Ну так начните с себя. Чую нутром: через меня вы хотите что-то доказать. Начальник ваш вроде вам не очень верит… и, кстати, слышал про какой-то старый шлем. Что за шлем?

Она не знала, как начала рассказывать. Просто рассказала. Потому что хотелось – кому-то, наконец, кроме Хордова, который ухмылялся, как жирный котяра, и всерьёз её не воспринимал. Хотелось, чтобы кто-то тоже загорелся.

Она знала, что в отношениях с Ваней всё чаще поступает непрофессионально. И останавливаться уже не могла.

– И что думаешь, доктор?

– Попробую достроить выводы по уже имеющимся данным.

– Не-а. Любую хрень можно выстроить – а проверить как? Надо искать авторов. Не говори, что не думала об этом. По лицу видно – думала.

– Думала. Но это будет сложно.

– Дай мне их досье. Я подключу связи.

– Какие? – удивилась она.

– Личные, личные связи, док. Я ж из спецназа. Будет тебе инфа.

***

Вера не знала, за какие там ниточки дёргал Иван и на какие кнопки нажимал, но через неделю они уже мчались в скоростном поезде к столице: первый из искомых учёных внезапно отыскался именно там – купающийся в блеске славы и роскоши.

Он сменил фамилию: вместо Грачевского теперь звался Грач. Но Артёмом Александровичем остался. Ему принадлежало рекламное агентство «Грачи прилетели», и, судя по потоку информации в Сети, его креатив с каждым годом всё сильнее смещался в сторону нарциссического безумия.

– Абсолютно отбитый мудак, – охарактеризовал его Ваня. – Но бабки заколачивает – мама не горюй.

Поезд назывался «Алконост» (мода называть скоростные составы именами птиц, особенно вещих, пошла ещё в 2010-х), хотя скорее напоминал серого питона с тёмной полосой на спине и яркой красной отметиной на морде. Любоваться пейзажами при такой скорости не имело смысла – рябило в глазах. Поэтому Вера попросила «Алису» озвучить информацию о Граче в наушники: читать было невозможно – укачивало.

Она вдруг осознала: Грач ещё молод. Во время экспериментов с «Лаки-боем» он был аспирантом – значит, сейчас ему не больше пятидесяти, самый расцвет. К тому же весьма привлекательный мужчина, если судить по фото и видео, явный любимец женщин, и пользовался этим без особых тормозов. Таким не нужны ни цветы, ни подарки: достаточно шепнуть на ухо пару слов. Вся её независимая натура протестовала против этого, но она десятки раз наблюдала, как это работает.

Мозги у Грача тоже имелись. Именно он первым в России перенял и развил зарубежный опыт создания рекламных билбордов, которые «смотрели» на прохожих и мгновенно выдавали таргетированную рекламу. Цифровые экраны с программируемой подачей, с десятками встроенных камер, работали на геотаргетинге мобильных устройств в сотрудничестве с операторами связи. Система мгновенно определяла, кто проходит мимо: кудрявой девушке предлагали шампунь, спортивному юноше – кроссовки. Такой подход открывал новые горизонты для локальной рекламы. А какой город больше, чем Москва? Всем давно известно – она безразмерная, резиновая.

Местный бизнес только выигрывал: реклама становилась гибкой – с мгновенными акциями, скидками, обновлениями ассортимента, сменой адресов и номеров. Щиты следили и за автомобилями – определяли их по решётке радиатора и оценивали стоимость. В зависимости от марки и «профиля» владельца, можно было тут же подсказать: пора менять машину. Почему – тоже объяснялось.

Цифровая наружка восстала из мёртвых, и в России это произошло благодаря Артёму Грачу.

Из того же сотрудничества с операторами связи родился геофенсинг. Проезжаете мимо билборда – и тут же получаете рекламу на телефон. Грач первым показал российским рекламщикам, как работать с данными мобильных устройств. А это – почти всё: маршруты, остановки, режим дня, часы досуга, посещения кафе и музеев. Изменения нагрузки на базовые станции показывали перемещения абонентов. Системы измеряли транспортные и пешеходные потоки в любой точке. Стало просто выделять целевые группы и разрабатывать для каждой свою рекламу – на улицах и в личных гаджетах.

Грач, бесстыдный плейбой, хорошо поработал. Он не просто изучил новейшие рекламные системы – он перекупал, перерисовывал, внедрял. И, похоже, для него не существовало такого понятия, как запрет на передачу персональных данных третьим лицам. Официально компания использовала только обезличенные данные – нагрузку на сеть и статистику из приложений. Но в Сети гуляли записи, где подвыпивший Грач хохотал: «Анонимны, скорее, приложения, которые всё это сливают».

Очень скоро вся Москва жила по его рекламе. Он сотрудничал с IT-компаниями и поисковыми системами, с сотнями сервисов. И при этом умудрялся позиционировать себя как «максимально простой человек, готовый вложиться в идею любого студента, если она покажется интересной».

Вера записалась к нему как интервьюер – по теме старых исследований конца 2010-х. Она была уверена, что Грач, только заслышав тему, моментально заблокирует все коммуникации. Однако, к её удивлению, он не просто согласился, но и назначил встречу на ближайшее время.

Так что они с Ваней прошли в храм креатива без всяких препон.

***

Интерьер в студии Грача был именно таким, каким и должен был быть в логове безумных креаторов. Пространство началось с огромного холла, почти пустого: ни стойки, ни диванов, ни ресепшена – только громоздкие белые люстры в виде виноградных гроздьев. Окна распахнуты настежь, лёгкие занавеси метались, как сорванные паруса, вздувались, захлёстывая пространство, и вместе с ветром в залу проникала влажная взвесь. Когда только успел начаться дождь?

Они вошли внутрь, как на тонкий лёд, растревоженные белой бурей. Несколько секунд просто стояли, пока не появилась девушка в чёрной униформе и молча, без суеты, захлопнула одно за другим три окна. Но холод уже заполнил помещение.

В следующем зале в пустоте сияло высокое зеркало в серебряной раме, от пола до потолка, под углом, как угрожающее око. На полу под ним сверкали крупные осколки другого зеркала, словно ледяные алмазы в сказке. Словно артефакты из скандинавского эпоса, найденные в музее тьмы.

– Инсталляция, – прошептала Вера. – Символизирует, наверное, раскол личности… эго… или что-то в этом духе.

Ваня пожал плечами.

Они стояли, не торопясь идти дальше, пока тишину не прорезал яростный рёв:

– Га-ляяя! Почему этот срач до сих пор не убран?! Я час назад сказал!!!

– Артём Александрович? – испуганно спросила Вера.

Грач обернулся. Глаза у него были острые, зелёные, с холодным отливом. На свитшоте красовался рисунок, не поддающийся описанию. Гораздо хуже той толстовки с принтом детального сношения свиней, которую Вера как-то видела в бутике скандального дизайнера. Гораздо, гораздо хуже, визуальный рейтинг – минимум 105+.

Но сам Грач выглядел безмятежно. Он с медлительностью огромного питона заглатывал разноцветные драже из банки, которую держал в руке, с. Высокий, худой, с французским носом, двигался он с грацией человека, привыкшего быть в центре кадра. Похабный свитшот смотрелся на нём так же уместно, как коровье ботало на черкасском жеребце.