Канал имени Москвы

– Ты же говоришь, что вода не пускает его, – почему-то сказал Федор, указывая Кальяну на туман по правой стороне. По мере удаления от ворот туман светлел и густыми клочьями, похожими на клубы пара, стелился по поверхности воды.

– Так и есть, – подтвердил капитан. – Сползает лишь на несколько метров от берега. Да и то лишь по ночам. К утру его раздувает.

Федор снова бросил взгляд, наверное, прощальный на Московское море – единственным доказательством того, что они только что прошли там, оказались расстрелянные Хардовым фонари. Памятник Ленину, лишенный своей торжественной подсветки, одиноко чернел в ночном небе за поворотом русла.

– Включить освещение, – распорядился Кальян окрепшим голосом. – Теперь уже можно.

Федор не особо удивился тому, как быстро и четко был исполнен приказ капитана – двое гребцов по левому борту покинули свои места и растопили масляные фонари на носу и корме. «Они давно ходят по каналу, – подумал юноша. – Расчеты привычные, команда очень быстро становится слаженной. Лишь бедолага рулевой выпал из общего ритма».

Кальян тоже видел это и с сожалением вздохнул: бородач по-прежнему стоял на коленях, что-то бормотал себе под нос, счастливо скалясь.

– Пройдем вперед четыре километра, – громко сказал Кальян, и Федору показалось, что он больше обращается не к команде, а к Хардову, который так и стоял молча у мачты, прижимая к себе ворона. – Там канал пересекает река Сестра. Это хорошее место. Там и отдохнем.

После всего пережитого команда действительно нуждалась в отдыхе, пусть и в коротком – перевести дух. Бородач-рулевой вдруг замер. С несколько нелепой неестественностью склонив голову, он подозрительно уставился на Хардова.

– Это что ж, твоя птичка, что ль, спасла нас, командир? – ядовито поинтересовался он. – Так, что ль?!

Лицо Кальяна застыло. Но Хардов лишь с сожалением посмотрел на рулевого и промолчал. «Чего испугался капитан? – подумал Федор. – Что Хардов поступит с рулевым так же, как он поступил с прожекторами? Но ведь это не так. Гиды они… другие. У них… вроде кодекса…» Но откуда у него эта уверенность? Что он вообще знает о гидах?

(знает)

Только то, о чем болтают в Дубне. Но там много о чем болтают. А ведь батя всегда учил его,

(батя?!)

что говорящий – не знает, знающий – не говорит.

Рулевой опять принялся раскачиваться на коленях из стороны в сторону. И тогда Хардов наконец подал голос:

– Да, река Сестра – это действительно хорошее место, – как-то странно произнес он. Голос его был хриплым, и казалось, что гид вкладывает в свою фразу еще какой-то, одному ему понятный смысл. – Нам и вправду придется там отдохнуть. Боюсь, что нет другого выхода.

Он бережно погладил ворона и тихо прошептал:

– Ничего, потерпи, старый друг, чуть-чуть осталось, только, пожалуйста, потерпи.

Мунир слабо встрепенулся, а потом его голова поникла. Федор увидел, что в обоих крыльях ворона зияют страшные прожженные раны.

2

Какое-то время шли на веслах молча. Команда в предвосхищении обещанного отдыха работала усердно, и по мере удаления от Иваньковского водохранилища с каждым взмахом весел людям становилось все спокойней. Возможно, злая воля Стража канала вновь уснула, но, скорее всего, по какой-то причине просто не дотягивалась сюда. И это был один из вопросов, множества вопросов, что терзали сейчас Федора. Однако он молчал, помня о своем обещании не задавать вопросов, хотя делать это становилось все труднее. Слишком непохожим на привычные представления оказался мир всего в двух шагах от дома, слишком многие вещи явили себя с совершенно неожиданной стороны.

«Эта девчонка, что она здесь делает? – думал Федор. – Неужели весь этот опасный и так хорошо оплачиваемый рейс предпринят ради нее одной?»

Федор узнал ее. Еще там, при посадке у памятника Ленину; трудно не узнать. И еще тогда был крайне изумлен ее появлению. Дочка Щедрина, профессорская дочка. Белая кость, из другой жизни. О существовании Федора и ему подобных она вряд ли даже догадывалась. Просторные особняки под сенью реликтовых сосен, светские балы (говорят, подобные ей даже обучены не то что с детства есть ножом и вилкой, а непонятным и совершенно бесполезным иностранным языкам), они даже ежегодные ярмарки своим посещением не жалуют, ниже их достоинства, что ль, это все? Правда, о ее папаше в Дубне говорили с уважением, вроде как на нем все и держится, хоть старик и не от мира сего. Что ж они при их связях и возможностях не воспользовались более безопасным способом путешествия? Что ты, Ева Щедрина, дочь одного из самых влиятельных людей в городе, делаешь на канале после заката? В обществе скитальца-гида и отчаянных контрабандистов, что явно не в ладах с законом? Что за секрет спрятан в твоем дорожном бауле? Что за секрет под покровом ночи ты унесла с собой из Дубны?

«У больших людей – большие тайны», – сказал как-то батя. Это так, все верно. Но теперь это вроде как становится их совместной тайной, так? Или не становится? Или его это не касается? Все запутано, и…

Вопросы, вопросы.

«Рано или поздно многие вещи прояснятся сами собой», – сказал себе Федор. И тут же подумал, что именно так люди себя и обманывают. И еще подумал, что при всей интриге вовсе не Ева вызывает у него самое большое беспокойство.

Так как новой команды не поступало, Федор остался на руле. Он был рад, что для него нашлось дело поважнее мальчика на побегушках. Когда же, поравнявшись с переправой на Конаково, Кальян скомандовал ему:

– Юнга, правь ближе к своему берегу. У нас нет дел к паромщику. Ведь так, парни?!

А команда ответила дружным:

– Так точно, капитан! – Федор понял, что у лодки, хоть и на время, появился новый рулевой.

Это был невиданный взлет карьеры. По скупым рассказам и картам бати Федор досконально изучил каждый бьеф, отрезок канала, знал о шлюзах и насосных станциях, знал о дамбах, и под каким углом наклона бежит на каждом участке волжская вода к Москве, взбираясь больше чем на 160 метров, высшую точку Клинско-Дмитровской гряды, а потом спускаясь вниз, знал о коварном норове блуждающих водоворотов, о которых строители канала ничего не ведали и которые пришли вместе с туманом, знал он и о проклятом корабле у Бугай-Зерцаловских болот, полуразрушенном пассажирском пароходе с огромными трубами и гребными колесами по бокам. Пароход еще застал великую эпоху строителей канала. А потом был брошен у берега многие годы назад, правда, порой загадочным образом менял место своей последней швартовки, появляясь в самых неожиданных местах. А иногда, к счастью, крайне редко, выглядел как новенький – в такие дни его стоило остерегаться особо и обходить как можно дальше. Говорили, что некоторые из гидов могут гадать по поведению проклятого корабля, как на картах, рунах или кроличьем сердце, но подтверждений тому не было. О гидах вообще наверняка известно мало, а Федор предпочитал не особо полагаться на слухи.

Да, вопросов было множество, но юноша понимал, что ему не оставалось другого выхода, кроме как проявить терпение. Сейчас он с какой-то наплывающей, увеличивающейся радостью вспомнил еще один из рассказов бати. Мол, когда проходишь над рекой Сестрой, спрятанной в трубы под каналом, на душе действительно становится легко и весело. Настолько, что гребцы в этом месте обычно принимались петь, и Федор помнил слова их лихой песни. Но все это касалось дня. Сейчас же стояла ночь, тихая и звездная, и юноша не очень представлял, чего заслуживают сейчас эти его знания. Лишь кое-какие подтверждения своим прежним догадкам он все-таки получал. Федор всегда считал, что так называемые «плохие дни», когда гребцы не выходят на волну, были связаны со звездными дождями по ночам. Уж почему – неизвестно, другой вопрос, но самые элементарные наблюдения приводили его к таким выводам. Вот и сейчас луна успела скрыться, и весь открывшийся полог неба представлял собой прекрасный и неугомонный звездопад. Это было волшебней и восхитительней, чем самый богатый ярмарочный салют: звездочки перечеркивали небо, носились друг за дружкой под мерцающими взглядами их более уравновешенных подруг, иногда распускались гирляндами, а иногда падали совсем рядом, казалось, лишь протяни руку. Эта завораживающая картина, да еще под мерный плеск весел, манила, будоражила, вселяла в сердце юноши беспечную радость, за которой стояла тихая печаль. За которой, видимо, скрывалась радость еще большая, а за ней печаль уже просто невыразимая, не оставляющая человеку самой возможности примириться со своим местом на этой земле; а за ней все же радость, ослепительная и оголтелая, в ней и расцветали ответами все вопросы, потому что через миг они уже становились не важны. И как же удивительно все получалось: за одним скрывалось другое, перетекало в него, менялось своей противоположностью и казалось вовсе непонятным, невозможным, почему за прикосновение к такой невероятной красоте выставлена столь высокая цена. Неужели то, что желает нам погибели, может быть так прекрасно? Ведь оно очевидно прекрасно, неужели мы настолько плохи? Но ведь что-то в нас в состоянии восхищаться этим, что-то в нас сотворено из того же звездного вещества…

– Ты что, никогда не видел, как они играют?

Федор закрыл рот. По всей вероятности, даже захлопнул с характерным звуком. Девичий голос вернул его с ночных небес в лодку. Перед ним стояла Ева, профессорская дочка, белая кость, единственная пассажирка их судна. Честно говоря, слухи о ее красоте Федора совсем не волновали – подумаешь, ей ой как далеко до его Вероники, худовата больно, да и вообще…

– Тебе-то какое дело? – Федор исподлобья посмотрел на девушку. Он постарался, чтобы его голос прозвучал независимо, но, возможно, несколько с этим перегнул.

– Никакого. – Девушка пожала плечами. – Просто я хотела сказать, что ты молодец. Но вовсе не предполагала, что еще и грубиян.

Федор почувствовал, как его начинает заливать смущение. Он совсем не собирался ее обижать, если и вышло, то случайно. Однако… Эта манерная принцесса видела сейчас, как он, словно болван, с отвисшей челюстью пялился на небо. Судя по улыбке, ее это зрелище позабавило, жаль только, что слюна с уголка рта не свисала. Конечно, чего б не поиграть с городским дурачком?!

– Прости, – промолвил Федор. И вдруг.. Он совершенно не понял, как и почему выпалил следующую фразу: – Просто у меня уже есть девушка.

– Чего? – изумилась Ева. – Ну ты даешь… Вот до этого мне точно нет никакого дела.

Теперь Федор смотрел на нее, хлопая глазами, уши у него уже, наверное, покраснели. Ну что он за дурак?

– Я хотел сказать…

– Ты уже сказал достаточно, – остановила его Ева.

Собралась повернуться, чтобы уйти, и в этот момент легкий холодок коснулся лица Федора. И на мгновение, всего лишь короткое мгновение, но от этой спокойной радости не осталось и следа. В горле юноши что-то перевернулось с хриплым свистом, когда он поднимал руку, выставив вперед указательный палец, и перед глазами промелькнули, смешавшись, белый кролик в дубнинском трактире, когда зверек зашипел на него, приподняв губу и обнажая мелкие, но неестественно острые зубы, глаза Евы, когда она ему кричала что-то несколько минут назад, ищущий взор Второго и еще что-то, чего ему очень не хотелось бы видеть, но о чем он непостижимым образом знает, и… все прошло. Ночь снова казалась тихой, умиротворенной. Лишь этот холодок пока не развеялся окончательно, он все еще витал где-то там, над темной водой.

– Что с тобой? – Ева, склонив голову, смотрела на юношу. Она готова была предположить, что тот все еще издевается над ней, – если это так, то он, конечно, конченый придурок! – но даже масляного света фонарей оказалось достаточно, чтобы заметить, как юноша побледнел.

– Там, – прошептал Федор, указывая по курсу лодки, – впереди.

Но вот и холодок развеялся окончательно. Батя прав, и Кальян, и Хардов, – река Сестра действительно хорошее место, все они правы, и по мере приближения к реке никакие ночные страхи не могли задерживаться здесь надолго. Юноша чуть отклонился в сторону, чтобы гребцы не загораживали ему то, что он заметил.

– Капитан, – ровным голосом позвал Федор, – по-моему, мы здесь не одни.

Теперь и Кальян присоединился к Еве, пытавшейся разглядеть, на что указывал Федор. Здоровяк, приподняв весло, развернулся вполоборота по ходу движения судна; какое-то время он молчал, потом покачал головой:

– Ничего не вижу.

– Может быть, какое-то бревно, – произнесла Ева. – Нет, не могу различить.

– Мальчишка прав, – услышал Федор. Хардов пристально глядел на него. – Там лодка на темной воде.

Юноша потупил взор: гид по-прежнему стоял у мачты спиной к ходу движения. Мунир на его руках успокоился, прикрытый полой плаща, и Федор готов был поклясться, что Хардов даже не поворачивал голову.

– Я знаю этого попрошайку, – сообщил гид. Его рука бережно коснулась головы ворона и двинулась дальше, пройдя над крыльями. – Только не вступайте с ним в разговоры, ему лучше не знать ваших голосов. Предоставьте дело вести мне.

Федор проследил за рукой Хардова. И вдруг понял, что гид не просто гладит птицу, движения были несколько иные. «Ты лечишь своего ворона, – подумал юноша, – так? Помогаешь ему продержаться до того места, где Муниру будет оказана настоящая помощь? Кто же ты такой на самом деле, Хардов? И если на канале есть место, способное излечивать, почему же ты не хочешь там отдохнуть? Может, ты оттуда, может, там твой дом, из которого ты когда-то ушел, как сейчас я бросил свою милую Дубну?»

Опять вопросы. Их становится все больше. И от них становится все беспокойней.

– Ева, вернись в каюту, – услышал Федор голос Хардова. – Пока я переговорю с одним старым знакомым. – Девушка собралась что-то возразить, но Хардов, теперь уже мягко, остановил ее: – Так надо, милая.

Девушка подчинилась, одарив Федора напоследок еще одной похвалой:

– А у тебя хорошее зрение.

Он посмотрел ей вслед: походный мужской плащ очень шел Еве, и Федор внезапно отчетливо осознал, что чем больше он пытается получить ответов, тем все больше будет становиться вопросов. Их количество будет возрастать, пока они не утопят его. Надо отказаться от этого. Ведь вот как все просто. Приглушить в себе этот беспокойный вопросительный знак. Это главное, первое, что он должен сделать, с чего начать. Знающий не говорит. Конечно, это так. Невозможно отвечать на каждый вопрос,

(даже про голоса, что говорят в нем?)

они будут ветвиться, как дерево, дробиться, как крупа. И лишь отступив от этого, получишь надежду увидеть всю картину в целом. И тогда многие дробные вопросы просто перестанут тебя волновать, самоустранятся. Это главное и первое, что он должен сделать,

(даже голоса?)

что он должен принять, как принимает сейчас эту звездную ночь. И туман, окутавший правый берег. То ли хищную мглу, то ли диковинную тайну. А может, и то и другое.

3

– Суши весла, – распорядился Хардов.

Посреди канала, поперек рукотворного русла покачивалась крохотная плоскодонка. Ее осадка была настолько мала, что казалось, лодочка вот-вот черпнет воды.

– О, мой старый любезный друг Хардов! – послышался визгливый голосок. – Не зря я вышел на реку в такой час. Ох, не зря.

Команда в изумлении молчала, а Федор с любопытством пытался разглядеть забавного взлохмаченного старикашку в замусоленном пиджачке, надетом поверх видавшего виды свитера грубой вязки. У старикашки оказались кустистые брови, причем одна выше другой, прорезанной пополам то ли шрамом, то ли отсутствием волос, и… Федор даже не сразу поверил своим глазам, решив, что померещилось в скупом освещении. В уши старикашки были кокетливо вдеты аккуратные сережки, но самым невероятным оказался множественный пирсинг в носу, бровях и губах, которым тот решил украсить свою изрядно пропитую физиономию. Федор слышал о новом повальном увлечении – дмитровские модницы буквально помешались на пирсинге, – хотя до Дубны оно так и не докатилось. Но чтобы древнему деду вздумалось следовать довольно сомнительной моде – такое юноша видел впервые. Лодки не стали пришвартовывать друг к другу, но модник-старикашка неплохо справлялся при помощи однолопастного весла, и плоскодонка встала рядом как вкопанная.

– Дай, думаю, выйду на волну в полночный час, – продолжал тараторить старикашка. – Может, удастся какая коммерция. И тут такая удача: два скремлина, и от обоих пользы с гулькин нос, гребцы и целых два воина. – Дед в подобострастном восхищении поднял два растопыренных пальца. – Контрабанда, словом. А у старика трубы горят. Ой, горя-ат!

– Привет, Хароныч, – усмехнулся гид. – А я смотрю, ты все так же слаб на язык.

– Годы уже не те, – пожаловался дед и тут же захихикал, словно выдал какую-то удачную шутку. – Ну что, скремлинов берешь, серебряные монеты приготовил?

– Не сейчас, – отозвался Хардов.

– У меня молоденькие скремлины, совсем еще малыши, с незамутненными глазами.

– Обойдусь своим, – тихо сказал гид.

– Понимаю, понимаю, – дед участливо закивал, – но бедолага Мунир-то, гляжу, захворал. И не скоро оправится, если оправится. И как же ты шлюзы-то собираешься проходить? Без скремлинов-то как смотреть в тумане?

– С Муниром все в порядке.

– Ой, да-да-да… И мне птичку жалко! На речную деву рассчитываешь? Понимаю. Недолюбливает меня старая ведьма, но говорю не поэтому: даже если ее знахарство удастся и снимет она мертвый сглаз, не скоро бедолага Мунир сможет тебе помочь.

– Там и поглядим.

– Тебе что, жаль серебряных монет? Деду на опохмел?

– Ты же знаешь, что это не так.

– Ой, горят трубы… Выпить-то дашь?

– Конечно. – Хардов кивнул. Затем нагнулся и осторожно, чтобы не потревожить ворона, поднял увесистые кожаные меха. – Когда разойдемся.

– И то верно: пьянство и коммерция несовместимы. – Старикашка жадно посмотрел на флягу и принялся крутить пуговицу на пиджаке. – Не сидр-то хоть? – сглотнув, поинтересовался он, а в глазах его мелькнуло что-то от побитого пса.

– Обижаешь: неочищенный яблочный первач, как ты любишь, – заверил деда гид.

Старикашка облегченно вздохнул, ласково погладив серьгу в правом ухе и пробубнив: «Серебряные монеты, серебряные монеты…»

– Хороший ты человек, Хардов, – громко возвестил он.

– Сомневаюсь, – усмехнулся гид.

– Человечище! Но долг твой растет.

– Еще не пришел срок.

– Да я не о том, – отмахнулся старикашка. – Просто если Хардов в полночный час вышел на канал, да еще самогону деду поднес, то будь уверен и к доктору не ходи – долг его еще возрастет.

– Постараюсь этого избежать.

– Зарекалась лиса кур не есть… Хардов, они уже ищут его. Только пока не знают где.

– В курсе. Видел неделю назад, как кто-то переправлялся через канал с белым кроликом. Так, Хароныч?

– Ну-у… – замялся дед.

– А потом зверь этот всплыл в одном из трактиров Дубны. Твоя зверюга?

– Они принесли мне серебряных монет.

– Не сомневаюсь. Правда, лодки были надувные, с электродвигателями. А они у меня все сосчитаны. Две такие у гидов, но они нам ни к чему. Остальные у водной полиции. И в каждой лодке, скажу тебе, любопытные зверушки.

– Я хотел предупредить. Да запил. Коммерция, будь она неладна… А потом с ними был один из ваших.

– Шатун? Боюсь, он больше не из наших.

– Мне почем знать. Я не вмешиваюсь. И сейчас не стану. Не продажный. Понял, да?!

Хардов серьезно кивнул.

– Хотя про твою лодку уже побольше твоего понял, – уверил старикашка.

– И в этом я не сомневаюсь, – сказал Хардов.

Оба замолчали и смотрели друг на друга, а Федору показалось, конечно, только показалось, что между ними происходит какой-то непонятный молчаливый диалог.

– Ну, и чего вышло с белым кроликом? – первым прервал молчание хозяин плоскодонки. – Укусил, что ль, кого? – и вновь довольно захихикал.

Создавалось впечатление, что его своеобразный юмор понятен лишь ему одному, но старикашку этот факт вполне устраивает.

– Он чуть меня не укусил, – решил объяснить Федор. До этого самого момента юноша, как и все в лодке за исключением Хардова, вообще не понимал, о чем речь. Из всего этого ненормального диалога Федор вынес только то, что старикашка живо интересуется серебряными деньгами и его мучает дикое похмелье, поэтому он был рад внести хоть какое-то понимание в эту бессмыслицу. – Еще вчера, в трактире. Чуть не цапнул.

Дальше произошло нечто еще более странное. Старикашка, как-то ловко извернувшись, мгновенно оказался перед Федором. И словно даже немного вырос. И глаза его словно несколько потемнели, а в нос юноше ударил запах сильнейшего перегара со смесью еще чего-то… Чего-то незнакомого, но с чем, вы уверены, вам бы ни за что не хотелось познакомиться.

– У него есть серебряные монеты? – завопил старикашка. – А?! Есть?! Вижу, что есть!

«Псих… – мелькнуло в голове у Федора. – Допился до белой горячки».

– Есть серебряные монеты?!

– Нет, – быстро сказал Хардов. – У него нет! – И встал между старикашкой и Федором. В скорости реакции гид не уступал безумному деду и уже протягивал тому флягу с яблочным самогоном. – На, держи, отведай-ка лучше пока труда живых.

Дед, мгновенно забыв о своей заинтересованности юношей, жадно припал к горлу фляги.

– Все. Отходим, – велел Хардов капитану. – Быстро.

Гребцам не пришлось повторять дважды. Слаженно заработали весла, и лодка «Скремлин II» аккуратно отошла от плоскодонки, не потревожив увлеченно поглощающего яблочный самогон старикашку, словно все опасались, что тот выкинет еще какой фортель.

Изумление команды уже сменялось даже не догадками, а чем-то беспокойным и неуютным, похожим на темное понимание, и люди, с радостью взявшиеся за весла, спешили сейчас от всего этого прочь. Скорость, с которой разошлись обе лодки, впечатлила и озадачила Федора, ведь хозяин плоскодонки даже не притронулся к веслу, а все так же стоял и хлебал из кожаных мехов. Но в паре десятков метров от его лодочки люди снова вспомнили о приближении реки Сестры. Вот и Кальян скупо улыбнулся Федору, хотя в его глазах мелькнул отсвет потаенной тревоги.

– Правь на середину, – велел он чуть надтреснутым голосом.

Только теперь до Федора дошло, что, пока они тут стояли и вели переговоры, их сносило к чужому берегу. Дыхание близкого тумана оказалось холодным, но, возможно, это лишь померещилось с испугу. Юноша приналег на руль, взяв, наверное, слишком резкий крен, а затем быстро обернулся. Странный дед все так же стоял посреди своей лодочки, занятый угощением Хардова, и совершенно не обращал внимания, что плоскодонку уже обступили рваные дымчатые клочья и что ее сносит все дальше в туман. А потом лодка и лодочник исчезли, мгла поглотила их.

«Это что, существо из тумана?» – промелькнуло в голове у Федора, а потом он услышал голос капитана, показавшийся ему еще более надтреснутым:

– Хардов… – Здоровяк говорил тихо, словно что-то в горле мешало ему, и все еще пристально смотрел на то место, где скрылась плоскодонка. – Это был?..

– Тс-с, – остановил его гид. – Не говори о нем здесь. Он еще недалеко.

Матвей как-то зябко передернул плечами, став на миг похожим на огромного младенца, а Хардов перевел взгляд на Федора и ровным голосом, в котором почти не чувствовалось напряжения, сообщил:

– Юнга, если ты еще раз ослушаешься моего слова, я ссажу тебя с лодки вместе с рулевым, как только мы окажемся в безопасном месте.

Федор закусил губу, а Кальян быстрым, который вот-вот мог бы стать тяжелым, взглядом одарил Хардова. Но гид вовсе не собирался нарушать права капитана и тихо пояснил:

– Я не осуждаю его за то, что произошло. И не осуждаю тебя, Матвей. Я знаю, на что способен канал. – Хардов сделал паузу, а Федор подумал, что тот впервые обратился к капитану по имени. – Наверное, он хороший рулевой. Но я ссажу его при первом же удобном случае. Дальше он опасен и для себя, и для нас.

И словно в подтверждение его слов до них из тумана долетел хмельной голосок:

– Хардов, хорош твой самогон, бли-ин. Подлечил ты деда. Но западло этого мира заключается в том, что в нем не обойтись без старой доброй коммерции. Ты знаешь, где и как меня искать.

Видимо, правота слов гида заключалась не только в том, что хозяин плоскодонки еще недалеко. Потому что голос старикашки неожиданно окреп и будто стал объемней. И в тот момент, когда в серой дымчатой глубине полыхнуло холодным светом и стали различимы тени, таящиеся в тумане, в том числе и неизмеримо возросшая тень странного деда, потерявшего все атрибуты забавности, они услышали его прощальное напутствие:

– Хардов, не тяни с этим. Тебе не справиться без серебряных монет. Многие мечтали, но никому не удавалось.

Глава 6. В гостях у Сестры

1

Далее шли на веслах молча. Но молчание не было тягостным, напротив, тихая спокойная радость стала наполнять сердца людей, и им все труднее стало сдерживать улыбки. Даже бородач-рулевой затих, и огонек безумия, пусть и на время, покинул его глаза. Туман по правому берегу все светлел, хотя над головами стояла ясная звездная ночь. Только сейчас до Федора дошло, что Кальян так и не познакомил его с командой, слишком спешно они покинули Дубну, слишком много всего успело произойти. Но сейчас время словно возвращалось к своему привычному течению. Юноша оставался на руле и с удовольствием вытянул уставшие ноги.