Канал имени Москвы

Роман Канушкин

Канал имени Москвы. Том 1

Книга первая

Начало

Глава 1. Белый кролик

1

Они пересекли канал рано утром восьмого мая, и дул сильный норд-ост. Это было хорошо, потому что остатки тумана, клочьями стелившегося над водой, прибило к правому берегу, и поверхность Волги окончательно расчистилась. Великая русская река разливалась здесь широким Иваньковским водохранилищем и резко поворачивала к Дубне, затем через Кимры к Ярославлю и еще дальше на восток и юго-восток, к живым и призрачным городам, пока не впадала в таинственное Каспийское море, о котором ходило столько слухов, легенд и баек.

Человек в пыльном походном плаще и мягкой шляпе, которую он считал панамой, неслышно усмехнулся и принялся счищать кожуру с яблока. Другая часть волжской воды поднималась здесь по каналу до процветающего Дмитрова и выше, до Яхромы и даже Икши, если створки между шлюзами 5 и 6 все еще были открыты. Человек в пыльном плаще отрезал себе кусок яблока тяжелым складным ножом, чье широкое лезвие было отполировано почти до зеркального блеска. Он устроил себе ложе в тени старого ясеня, склоненного над водой, и с самого рассвета наблюдал за туманом на другом берегу. Еще на нем был надет не менее пыльный камуфляж, а через плечо он перекинул баул из непромокаемой ткани. Надетое же на камуфляж было скрыто под длинным плащом. Прочные кожаные ботинки на вибрамовской подошве выдержат, на его взгляд, еще одну починку, хотя в мире, где такая обувь выпускалась массовым производством, их давно уже определили бы на свалку.

Некоторое время назад, но уже после того, как они пересекли канал, он извлек из своего баула потускневшую латунную трубку с припаянными дужками, через которые был пропущен задубелый кожаный ремешок с множеством бисерин. Эта вышивка напоминала буквы давно утраченного алфавита, а рядом с трубкой к ремешку крепился то ли большой клык, то ли, напротив, небольшой игрушечный костяной бумеранг и кусочек черного пера. Человек в пыльном плаще поднес латунную трубку с того конца, где были две сквозные насечки, к губам и издал тихий, на грани слуха, металлический свист. Противоположный конец трубки был запаян, и к нему крепился резонатор. Затем человек надвинул свою шляпу-панаму на глаза и принялся ждать в тени ясеня.

Ворон, как и всегда, появился внезапно, хотя человек в плаще знал, что при желании смог бы проследить за его полетом. Птица сидела на ближайшей ветке, неподвижно склонив голову, и пристально смотрела на латунный манок. В глубине его круглых глянцевых глаз тускло светился золотой огонек.

– Привет, Мунир, – произнес человек в плаще.

Птица встрепенулась и, перелетев на плечо к человеку, начала переминаться с лапы на лапу. Присутствовала в движениях ворона какая-то веселая деловитость. Человек в плаще всегда подозревал, что у него довольно веселый нрав, если, конечно, у границ, которые ворону приходилось пересекать, вообще действуют подобные категории.

Человек бережно, успокаивая, похлопал птицу, а потом быстрым и точным движением выдернул из-под крыла небольшое перо. Ворон молча перенес экзекуцию. В отличие от многих врановых, собратьев-воронов, попугаев, скворцов и пересмешников, которые болтают на потеху зевак, ворон Мунир не умел говорить. По крайней мере, не мог издавать членораздельных звуков, воспринимаемых человеческим ухом. Зато он умел слушать. Внимательно слушать и слышать, и этим его способности не ограничивались.

Человек в плаще прикрепил к своему латунному манку выдернутое перо, а старое словно само потускнело и отпало. Он снова похлопал птицу, и ворон перешел на вытянутую руку и уселся на кулак. Лапы с острыми когтями были сильными, и человек чуть поморщился – давно ворон не сидел у него на руке. Мунир деликатно ослабил хватку и внимательно посмотрел человеку в глаза. В этих черных глянцевых зеркалах можно было увидеть много всего («Это все из-за тумана», – холодком мелькнула какая-то ненужная назойливая мысль), но человек в пыльном плаще произнес лишь одно слово:

– Пора.

Ворон все еще внимательно смотрел на человека, словно ждал подтверждения, и тогда тот, кивнув, негромко добавил:

– Время пришло.

Словно в ответ птица встрепенулась, в глотке ее родился каркающий звук, и, захлопав крыльями, вспорхнула в воздух. Описав небольшой круг, ворон, не набирая высоты, полетел через реку к противоположному берегу, где туман, сгущающийся в глубине до лиловой мглы, подходил почти к самой воде. Человек в плаще улыбнулся, наблюдая за полетом ворона, он видел, как тот превратился в точку, а потом как точка начала растворяться в мглистой дымчатой завесе.

– Давай, лети, старый друг, – проговорил человек. Чуть поежился, снова вспомнив, как сегодня на рассвете они пересекли канал, и подумал, что, скорее всего, является единственным, кто видел это.

Вскоре точка стала неразличима – туман поглотил ворона. А он все еще стоял и смотрел на мглистую завесу, что клубилась на правом берегу, смотрел на туман, который не был туманом.

* * *

Сейчас человек в пыльном плаще отрезал себе кусок яблока и, бросив взгляд на лезвие ножа, снова усмехнулся. Но теперь, наверное, в этой усмешке мелькнуло что-то опасное, и его серые глаза, спрятанные под надвинутой на лоб шляпой, стали на миг очень холодными. Подушечкой большого пальца он отер с лезвия яблочный сок и чуть повернул его, поймав солнечный зайчик. Он их видел уже некоторое время – тех, кто приближался сейчас со спины: отполированное лезвие служило неплохим зеркалом, хоть и искривляло силуэты. Схоронясь в густом кустарнике, они крадучись двигались с разных сторон, пытаясь не производить лишнего шума. Вне всякого сомнения, точкой, где они намеревались встретиться, был старый ясень, под которым сидел человек в плаще.

«Их подослали меня убить? – с некоторой отстраненностью подумал он. И следом мелькнула мысль: – Вряд ли. Тот, кому в мирной Дубне понадобилось меня убить, не стал бы нанимать троих олухов, которые при всем усердии шумят, как торговки на базаре». Однако… Расплывчатые отражения силуэтов в зеркале ножа чуть выросли, и стало возможным получше рассмотреть, с чем они пришли. Всего лишь две биты, наверняка утяжеленные, и – сидящий сейчас под ясенем еле заметно поморщился – допотопная охотничья гладкостволка.

– Ступайте обратно, – не поворачивая головы, сказал человек в пыльном плаще. – Возвращайтесь по домам, если они у вас, конечно, есть.

Фигуры в отражении застыли. Не сразу, а как только до них дошло, что говорят с ними. Потом быстро и нерешительно переглянулись. Даже спиной человек в плаще ощущал их напряженное молчание. «Растерянность, смятение и агрессивность – привычная смесь, – чуть устало подумал он. – И крайне опасная. Как мелкие сварливые собаки, которые со страху могут здорово цапнуть. Трусливые истерики могут наделать много беды». Наконец он услышал:

– Отдай нам оружие. И мы тебя не тронем.

Он вздохнул, и говоривший быстро добавил:

– Шелохнешься – стреляю.

– С чего вы взяли, что у меня есть оружие? – спокойно поинтересовался человек в пыльном плаще.

– Ну… ты ведь… гид?

– Если ты так говоришь, – усмехнулся он. Никто не заметил, как пальцы совершили быстрое круговое движение, и теперь нож плотно лег в его ладонь лезвием.

– А у гидов всегда при себе оружие, – заявил тот, кто стоял за спиной. А потом раздался звук, который ни с чем не спутать, сухой клацающий звук взводимого курка. – Ну, я жду!

– Хорошее ружье, – вдруг похвалил человек в плаще. – Надо же, «Зауэр три кольца». Германское. Два ствола в горизонталь. Двенадцатый калибр. Когда-то стоило целое состояние, а сейчас вещь вполне себе бесполезная.

За спиной молчание. Вся троица на мгновение сбита с толку. В принципе, он мог все сделать быстро. Не оставить им шансов. Они бы даже не успели понять, что уже мертвы. И, возможно, это было бы правильно. С санитарной точки зрения. Только… Только вопрос этот все еще оставался спорным. Старый как мир вопрос цели и средств. Ведь вот как – все рухнуло, а старые вопросы остались. А за спиной шепот, новый голос:

– Как это он узнал? Про ружье?!

– По звуку, – спокойно пояснил человек в пыльном плаще. – Когда твой приятель взводил курок.

Молчание. Все более густое, наэлектризованное. Спросивший про ружье явно не ожидал, что его услышат под ясенем. Снова шепот:

– Говорил же, не стоит с ним связываться! О них такое ходит…

Потом третий, грубый, голос:

– Ладно, кончаем его. Давай! И сами все заберем!

«Вопрос цели и средств… трусливые истерики правда опасны. – Человек в пыльном плаще снова поморщился, а следом опять назойливо мелькнула эта совсем не подходящая ситуации мысль. – Это все из-за тумана».

Третий голос все более входил в раж, обогащаясь интонациями беспощадности:

– Чего с ним цацкаться? Валим его! Если кишка тонка, давай я сделаю. Давай!

Там, за спиной, в зеркале лезвия, происходила сейчас смена лидера. Как это всегда бывает, даже самой маленькой стае требуется вожак, который будет действовать. Если его действия окажутся поспешны, неосмотрительны или глупы, то стая погибнет.

Эта стая доживала сейчас последние мгновения. Хотя ни у кого из них человек в пыльном плаще не собирался отнимать сегодня жизнь. Но они совершили несколько ошибок. Замешкались, передавая ружье, а это целый вагон времени (так говорили в его детстве); не определились сразу, насколько далеко готовы зайти, хотя… Главная ошибка была другой – им вообще не стоило сегодня утром здесь находиться. Ведь лишь в одном они оказались правы – он действительно гид. И если б он был просто гидом, сейчас на берегу лежало бы три трупа. И даже их предсмертные конвульсии уже бы закончились. Но им несказанно повезло: просто гидом он не был.

Полета ножа в воздухе никто не заметил, лишь свистящий шепот. Человеку, который сейчас вознамерился стать вожаком стаи, показалось, что между глаз ему воткнули раскаленную кочергу. И она белой молнией боли двинулась дальше, взрывая мозг мириадами искр в ореоле густой черноты. Он повалился на колени, выпуская ружье из рук. Один из его подельников, видимо, тот, что шептал, просто застыл на месте. Второй попытался подхватить оружие, когда услышал:

– Не стоит этого делать, если хотите жить.

Но не только ледяное спокойствие, исходящее от этого голоса, заставило их повиноваться – они никогда не видели, чтобы человек двигался так быстро. Вот он только что сидел в тени ясеня, а теперь стоит лицом к ним, а из-под полы его распахнутого плаща черной бездной на них смотрит ствол.

«Господи, ведь это калашников, – мелькнуло в голове у того, кто говорил шепотом. – Где ж он прятал его? На спине?!»

– Вы безмозглое и опасное дурачье, – произнес человек в пыльном плаще. – И мне жаль на вас пороха. Но больше вам так не повезет. Поняли меня?

Те стояли, ошарашенные, и, казалось, еще не пришли в себя.

– Я спрашиваю: поняли?

Оба согласно затрясли головами, что придало им сходство с китайскими болванчиками. Когда-то такой стоял в буфете в доме, полном света, о котором в последнее время ему удавалось почти не думать.

– Что вы поняли? – Голос человека в плаще звучал ровно: ни вызова, ни угрозы.

Тот, что говорил шепотом, облизал пересохшие губы. Ему стоило труда произнести внятно следующую фразу, но он постарался:

– Больше так не повезет. Нам…

– Это верно, – подтвердил человек в пыльном плаще. – Так – никогда. А теперь убирайтесь. И чтоб я вас не видел.

Он сделал шаг в их сторону, и оба испуганно попятились.

– И заберите с собой это дерьмо. – Он кивнул на несостоявшегося вожака: тот лежал, уткнувшись лицом в лужу собственной крови, смешанной с прибрежной пылью.

– Ведь ты убил его? – Говоривший шепотом снова облизнул губы и снова перешел почти на шепот.

– Если б захотел, – спокойно отозвался человек в плаще. – Он жив. Нож ударил его рукояткой, а когда со лба сдирают кожу, это дает много крови.

Больше не обращая на них внимания, он нагнулся, отыскав в траве свой отскочивший нож, оттер рукоятку большим листом лопуха. Потом поднял двустволку.

– А ружье я заберу, – сказал он. Те стояли, не смея пошевелиться. – Только это не трофей. Будем считать, что оказываю вам услугу – избавляю от глупых и смертельно опасных мыслей.

Оружие оказалось в прекрасном состоянии – видимо, ворованное: обчистили дом кого-то из ученых и пошли с дробовиком на гида. Пошли за чем-то более серьезным: за нарезным стволом – карабином или, если повезет, автоматом. Им и повезло, только они не представляют насколько. Оба все еще стояли, бледные от страха, и угрюмо смотрели на него.

– Я что сказал? – Человек в плаще повесил двустволку на плечо. – Вон! Пошли отсюда!

Они неверяще повернулись, вжав головы в плечи, словно ожидая выстрела в спину. Человек в плаще чуть брезгливо поморщился и снова подумал, что с санитарной точки зрения было бы правильно не оставлять им шансов. Он смог бы убить их быстро и безболезненно, возможно, сохранив тем самым чьи-то жизни. И кто знает, может, таков теперь его путь: быть просто санитаром, прагматичным санитаром, и действовать вне связки вопросов цели и средств. Его рука пошла вверх по ремню, как будто он сейчас скинет двустволку и его большой палец взведет спущенный было курок, а указательный ляжет на спусковой крючок и плавно нажмет его…

(Это все из-за тумана.)

Вместо этого человек в плаще лишь окликнул их:

– А дружка кто заберет? – Он вдруг почувствовал, как наваливается дикая усталость, и прежде всего из-за ежесекундной необходимости делать моральный выбор. И еще от того, что выбор, подобный сегодняшнему, давно уже не приносит ему радости, даже атавистической радости подаренной кому-то жизни. – И послушайте, хоть вы и мерзкое отребье, я скажу кое-что: следующая встреча с гидом окажется для вас последней.

Прежде чем уйти, они одарили его взглядом затравленных шакалов, которые обязательно укусят исподтишка. Тогда зачем он это говорит? Потому что таков его долг? Но все проповеди давно рухнули в небытие вместе с проповедниками, сдохли, как и мир, который они должны были спасти. А он стоял и смотрел им вслед, и ветер, к счастью, в сторону реки, обдувал его лицо.

Когда-то в доме, полном света, в другой жизни, он рос счастливым ребенком, которого очень любили. Мама, конечно, в шутку звала его «особенным мальчиком», и в его сердце, давно уже превратившемся в камень, все же запечатлелась эфемерная капля той нежности. Возможно, это был лишь отсвет, но он сохранился. А отец, хоть и был очень занят, все же находил время поиграть с ним. И повоспитывать. Отец никогда не говорил прямо о моральном выборе, цели и средствах, но много рассказывал о людях, которым приходилось подобный выбор делать. Да, он был счастливым ребенком, и, по идее, у него не оставалось шансов выжить после того, как тот мир закончился. И уж тем более стать тем, кем он стал.

А потом он заставил себя больше не думать о вещах отвлеченных и тем более не думать о прошлом. Лишь подошел к воде и посмотрел на другой берег – туман казался непроницаемым. И было почти незаметно, как что-то в нем клубилось, набухало и пульсировало, было почти незаметно, что туман полон жизни. Человек в пыльном плаще передернул плечами, плотнее схлопывая полы, словно только что его пробил озноб, и, вспомнив, как сегодня на рассвете они пересекли канал, чуть слышно проговорил:

– Ну, вот и началось.

2

Чуть худощавый и не в меру вихрастый юноша с большими карими глазами на веснушчатом лице остановился у обочины дороги и произнес:

– Ну и что все это значит?

В принципе, обычно он редко разговаривал сам с собой вслух. Он был нормальным молодым человеком с серьезными планами на будущее. Он вырос в Дубне, городе ученых, рыбаков, гребцов и мирных фермеров, и лишь выражение мечтательности, не часто, время от времени посещавшее его лицо, отличало его от большинства сверстников. Юноша перешел деревянную, залитую солнцем мостовую и двинулся вдоль набережной, где плоты-причалы были украшены гирляндами по случаю завтрашних торжеств. Приготовления к весенней ярмарке, одному из двух главных событий на канале, шли полным ходом, и весь городок жил в предпраздничной лихорадке.

Звали юношу Федором. Хоть одет он был и небогато – в чистые, изрядно поношенные рабочие штаны с самодельными заплатками на коленях да в видавшую виды кофту с разными пуговицами у разреза ворота, – эти его карие глаза, в которых светился веселый любопытствующий огонек, не остались без внимания сверстниц. Тем более что веснушки, крайне редкие для кареглазых, появлялись у Федора лишь в мае, а потом проходили, отлетали, куда-то девались, отмечая еще один год его жизни, которых набралось уже девятнадцать. Простой наряд весьма шел ему; худощавость при желании вполне можно было принять за ладно скроенную поджарую фигуру, а разные пуговицы – за проявление оригинальности и собственного стиля. Некоторые девушки Дубны сполна обладали подобными желаниями, только Федор ничего об этом не знал. Его сердце давно уже принадлежало лишь одной из них.

Сегодня на рассвете Федор проснулся со странной фразой, которую тут же забыл. Произнес он ее сам, или кто-то во сне сказал это его голосом, он не знал. И вроде бы слова были пустяковыми и даже скорее сулили что-то интересное, новое, необычное, то ли приключение, то ли что-то… Предостережение? Это странное туманное, неуловимое ощущение, как будто между «да» и «нет», – могло ли такое быть? Присутствовал ли какой-то неприятный холодок во всем этом, или померещилось со сна? Все утро Федор пытался вспомнить странную фразу. И даже когда шел на занятия с отцом, ненавистные унылые занятия по бухгалтерии, хитрая фраза не давала ему покоя. Словно ему сказали (или он сказал!) что-то крайне важное, что он может пропустить, не понять, не вспомнить, а потом, наверное, станет очень сожалеть. Потому что… Собственно говоря, ненавистный бухучет, а точнее выхлопотанное батей местечко в налоговом отделе Дмитровской водной полиции (место хлебное, конечно), и было тем серьезным будущим, с которым Федор, как покорный сын, вынужден был согласиться. Хотя грезил совсем о другом. Манили его тайны канала. Другая жизнь, полная скитаний и чудес. Так или иначе, все утро Федор старался вспомнить сон, не отпускали его странные слова, словно они и были потаенным ключиком к этой другой жизни. Он пытался, но ничего не прояснялось. Лишь от старика своего, бати, получил на занятиях выволочку за рассеянность и отсутствующий вид. А потом батя, к счастью, обнаружив, что в доме кончился сидр, вручил Федору две пустые фляги и отослал сына в «Белый кролик», безусловно, лучший трактир в городе.

Своим отменным вкусом дубнинский яблочный сидр был знаменит по всему каналу (а говорят, и за пределами, если таковые существуют), лучший же сидр в городе подавали в «Белом кролике». А какую там коптили рыбу! Настоящую волжскую рыбу, чистую, проверенную учеными, а не выловленную непонятно кем и непонятно где. Местные рыбаки любили говаривать, что о рыбе за пределами Дубны с уверенностью можно сказать лишь одно, а именно, что уже неизвестно, насколько она еще рыба. «Хорошо ловится рыбка-мутантка?» – частенько подначивали они своих незадачливых коллег-конкурентов.

Федор с радостью взялся исполнить поручение отца. Во-первых, оно освобождало от так нелюбимых занятий. А во-вторых, нашлись у Федора и кое-какие собственные планы в «Кролике», который завтра соберет добрую половину города, а через три дня, на закрытие ярмарки, уж явно съедутся все. И главное, там будет немало чужаков. Из гребцов, которые ничем не обязаны его бате. «Что ж, именно сейчас, в эту навигацию», – подумал Федор. Это решение вызревало в нем давно, а лучшего времени, чем весенняя ярмарка, трудно было подыскать.

Ярмарка всегда притягивала самый разнообразный народец. Съезжались окрестные торговцы и дмитровские купцы, которые по последней моде все чаще именовали себя «негоциантами»; приходили рыбаки и горожане, кто по делам коммерции, а кто за новостями; водная полиция жаловала своим вниманием ярмарочные торжества, куда ж без нее; и кое-кто из ученых, даже гиды, бывало, появлялись в эти шумные дни, но самое важное для Федора – ярмарка, как магнитом, тянула к себе множество гребцов. Их обветренные лица, почти такие же, как у гидов, можно было отличить с первого взгляда. На танцах они не бузили, да и вообще два раза в году выказывали несвойственную сдержанность. Еще бы, вовсе не погулять сбирался речной люд, а, как у них было принято говорить, «зацепиться веслом». Люди канала приходили на ярмарку за контрактами. В эти дни всегда появлялась возможность получить самый неожиданный заказ, поэтому некоторые гребцы не то что к торговым рядам, а даже на вечерние посиделки в трактире заявлялись полностью собранными, готовыми сняться с якоря, сорваться в любой момент. Оно и понятно – хороший контракт на перевозку может год кормить. Конкуренция была жесткая, но с обеих сторон: из нанимателей выигрывали самые щедрые, из гребцов – самые опытные. Даже до Дмитрова, хотя здесь всего-то немногим более сорока верст по каналу, путь не всегда безопасен. А за процветающей купеческой республикой, выше и дальше по каналу, у Темных шлюзов человек незнающий пропадет сразу. Лишь гребцы да еще Дмитровская водная полиция знают характер, дух и непростой норов канала, знают все тонкости и нюансы, особенно про то, что может происходить по берегам, на что лучше не смотреть и уж точно не поминать к ночи. Знают, где и чего стоит беречься и в какие дни лучше не ходить вовсе. Хотя всего, конечно, не знает никто. Даже гиды, о которых люди столько судачат, но всегда затихают при их появлении.

Вот именно на этот пришлый люд и надеялся Федор. Слышал юноша, да и не он один, что гребцы, бывает, не чураются и «левых» заказов, контрабанды: рисковых и хлебных «серых» (это когда почти с ведома водной полиции) и «черных» рейсов – на них и рассчитывал. «Гребцом, конечно, наняться не удастся, – прикидывал Федор, – но матросом или юнгой и, если не выйдет по-человечески, в какой-нибудь «левый» рейс – вполне возможно». А еще рассчитывал заказать на завтрашнее открытие ярмарки лучший столик, потому что Вероника обещала пойти на танцы с ним.

«Конечно, Сливень не откажет, – думал юноша, – не зря старинный батин приятель. Самый козырный столик будет моим».

(И все же о чем была хитрая фраза?)

В «Белом кролике» рыбу не только коптили. Хороша была также тройная уха. А запеченная рыба? А жаренная в большой скворчащей сковороде да залитая юшкой? Ох-ох-ох, это вам… Юноша даже почувствовал приток слюны. Но он завтра закажет другое, чем и поразит Веронику. Главное, фирменное блюдо, под которое копил, откладывая по монетке, целый год. Вкуснейшее, пальчики оближешь, рагу из кролика. С картошечкой, кореньями, лучком и шампиньонами, приправами, которые сыщешь только в Дмитрове, да обильно сдобренное сливками. Но вовсе не крольчатина, которая в Дубне не переводилась, делала это блюдо царским, а как раз таки густой соус, сваренный на основе настоящих коровьих сливок. Возможно, благодаря именно этому рагу, а точнее – щедрости, граничащей с расточительностью в обхождении со столь ценным продуктом, коровьими сливками, Федор, как и все остальные, называл трактирщика не Карл Вольфович, а дядя Сливень. Правда, злые языки указывали на другие источники столь своеобразного имени. В числе их первенство делили крепкая сливовица, сшибающая с ног даже бывалых гребцов, которой Сливень потчевал всех желающих, а также сам хозяйский нос характерного цвета и размера.

Федор усмехнулся и снова подумал о странном сне. Почему он никак не отпускает? Почему назойлив, как муха? Зачем это смутное чувство то ли волнующего ожидания, то ли чего-то… тревожного? Вроде бы нет. Скорее, какой-то неведомой перемены, может, даже хорошей, только… словно цена за нее окажется слишком высока. Ну да, перемены. Ведь он собирается тайно наняться в рейс, хоть и не избежать ему за это батиных розог. Так в чем же дело?

«По-моему, я видел что-то», – попытался юноша вспомнить сон. Помимо хитрой, играющей с ним фразы, было что-то еще. Очень знакомое, всегда перед носом, но сейчас зачем-то ускользающее. Оно не желало открываться, хотя и пульсировало где-то внутри предостерегающим маячком. Это было странно. И это пугало.

– Укушенный, укушенный, пустым мешком придушенный, – услышал Федор детский голосок и даже не обратил на это внимания. Какая-то малышня играла у реки, в его детстве тоже была эта считалка, но…

Это было как вспышка.

«Я видел клетку с чучелом кролика, – подумал Федор. – С чучелом Дюрасела. В темноте. Вот в чем дело. Чучело, белый кролик, он тоже стоял на задних лапках, как обычно, а потом… с ним что-то случилось. Отчего я проснулся с испугу. Но прежде услышал те самые слова».