Канал имени Москвы

– Что бы ни случилось, капитан, не прекращайте грести. – Голос гида прозвучал хрипло. Он обернулся – до входа в канал оставалось не меньше двухсот пятидесяти метров. – Пока мы не пройдем ворота, не прекращайте грести. Там мы будем в безопасности.

Если некоторое время назад лучи света начали колыхаться, как будто где-то в мире существовал ветер, способный их раскачивать, то потом один из них отклонился от статуи и бесцельно устремился куда-то в темное небо. Потом к нему присоединились остальные, то перекрещиваясь в пустом пространстве, то столь же бессмысленно скользя по лесу, берегу и темной воде. Вот один из них поймал лодку, на миг ослепив всех, кто в ней находился, к нему присоединился другой, и Хардову пришло на ум, что они, как гончие псы, принюхиваются, но подлинная их цель вовсе не здесь. И вот та же невидимая рука стала разворачивать прожекторы и фокусировать их на противоположном берегу дамбы, где над пустующим прежде основанием творилось теперь много чего интересного.

«А тебе нужен свет, – несколько отстраненно подумал Хардов. – Там, в своей тьме, ты без света не сможешь». Его рука передернула затвор, досылая патрон, а затем гид услышал, как заскрипели его собственные зубы. Там, на другой стороне, творилось и правда много интересного. Создавалось впечатление, что клочья мглы несколько проредились, словно туман теперь отодвинулся от каменного основания бывшего памятника, расползался в стороны, уступая место чему-то другому. Эти все более набухающие в разных местах сгустки черного глянца, которые Хардов заприметил еще до посадки в лодку, сейчас прорвались, и в переливах бледного скользящего света проступили, а затем скрылись очертания чего-то огромного и бесформенного.

«Ну, вот и началось», – эта мысль накатила на Хардова вместе с волной какой-то прелой усталости. Пространство вокруг них словно сгустилось.

– Быстрее, капитан, – проговорил гид, прижимая приклад на изготовку, чтобы вести огонь. – Ради всего святого, быстрее!

Его слова, казалось, застревали в неподвижном, липком, как кисель, воздухе. И следом это ощущение невидимой злой воли стало нарастать, и что-то попыталось заставить Хардова опустить вскинутое было оружие. Гид не стал ждать, пока это нечто войдет в полную силу. Вся лодка была перед ним сейчас как на ладони. И время словно замедлилось, позволяя Хардову окинуть взглядом все, что было перед ним. Он видел, что гребцы начали ослаблять ритм и лодка теряет скорость, что человек на корме вот-вот бросит руль, потому что смотрит как завороженный на противоположный берег, и в его маслянистом взгляде ужас смешался с чем-то похожим на священный трепет; он слышал голос Кальяна, капитана, которого уже успел похвалить: «Федор, быстро на руль! С бородачом что-то не то… И держи крепко, парень!» Набирая дыхание, он успел заметить, что мальчишка и впрямь оказался проворным и держится не в пример лучше остальных. Это его не удивило, лишь легкая печаль кольнула сердце. Прицелившись, чтобы бить по первому прожектору, Хардов понял, что увидел еще кое-что: как на другом берегу прямо из тела ночи выступил исполинский каменный бок, как в некоторых местах камень еще не сделался непроницаемым и гигантская статуя словно парила над формирующимся пьедесталом. Там, на противоположном берегу, вопреки всем мыслимым прежде законам жизни, в перекрестье электрических лучей появлялся Второй.

– Он вышел прямо из темноты, – с несколько шальной усмешкой процедил Хардов. Это было давнее воспоминание. Впервые о своей встрече со Вторым ему рассказывал человек, чье сознание помутилось от увиденного. Он так и визжал, пока Тихон пытался бедолаге помочь: «Он вышел прямо из темноты! Огромный, каменный, но… живой! Жи-и-во-ой!» А Хардов почему-то вместо жалости испытывал что-то похожее на брезгливость. Да, это было давно…

А потом гид задержал дыхание, и весь внешний мир перестал существовать. Кроме оружия и цели, куда он сейчас пошлет пулю. Хардов нажал на спусковой крючок. С глухим хлопком, чуть более громким, чем звук выстрела, лопнул первый прожектор. И словно в ответ в плотной стене тумана, стоявшего на том берегу, гневно полыхнуло чем-то холодным, похожим на зарницы. Только это никакие не зарницы. У Хардова дернулась щека. Оружие уже было готово к следующему выстрелу. Эта черная воля, сковывающая всех, кто был в лодке, чуть ослабила хватку. Гид выстрелил. Второй фонарь прожектора разлетелся вдребезги. Оставался последний: теперь до другого берега добивал лишь одинокий луч. Дышать стало значительно легче. Хардов прислушался и ощутил, как по лбу пробежали капельки пота. Это его озадачило – напряжение оказалось бо́льшим, чем чувствовалось.

«Давайте, давайте, гребите, мои хорошие! – быстро подумал он. – Нам бы только успеть войти в канал». Хардов посмотрел на последний луч, связывавший оба берега, и он показался ему натянутым, как струна. И что-то еще… Звук, низкий и тихий, на грани слуха, похожий на треск статического электричества или гул электропроводов. Хардов снова прислушался, но ничего больше различить не смог. А потом выстрелил еще раз. И на несколько секунд единственным источником света вокруг них стала бледно-зеленая луна, плывущая в тревожном небе.

* * *

Федор почувствовал, что руль больше не вырывался из его рук: потребовалось совсем легкое усилие, чтобы вернуть лодку на прежний курс. О том, куда могло затянуть лодку,

(ты же знаешь куда! В туман, из которого нет выхода)

не хотелось даже думать. Сердцебиение постепенно приходило в норму, по крайней мере, в груди юноши больше так бешено не стучало. Хардов только что произвел выстрел, и последний луч за спиной Федора погас. Второй исчез, на его месте теперь зиял громадный, похожий на провал, бесформенный сгусток тьмы. И обруч, сдавливающий виски, ослаб.

(в туман, из которого нет…)

Федор крепче взялся за руль. И даже попробовал робко улыбнуться Кальяну. Капитан сидел лицом к нему и с молчаливой сосредоточенностью работал веслом. Мучительная складка, прочертившая лоб здоровяка, еще не разгладилась. Федор посмотрел на Хардова: гид по-прежнему стоял у мачты и к чему-то тревожно прислушивался. Мунир, взлетевший было, пока гид стрелял, вернулся на плечо хозяина. Сейчас ворон застыл и, забавно склонив голову, глядел на чужой берег. Федор глубоко вздохнул: он, наверное, с удовольствием бы посмеялся, только… Это ощущение плохого вовсе не ушло. Оно словно затаилось, притихло в темноте и теперь раздумывает.

Вот и Федор услышал этот низкий и какой-то пустотный звук. Мунир заволновался, расправляя крылья. И вдруг юноша отчетливо понял, что это еще не все, лишь короткая передышка. Там, за его спиной, где только что погасли прожекторы, снова что-то происходило. Это он почувствовал, когда мороз иголочками побежал от основания его позвоночника вверх, это увидел в отсветах взгляда Кальяна, когда тот надтреснуто прошептал:

– Не может быть… Они светятся!

А потом здоровяк не смог скрыть ноток паники, прокравшихся в его голос:

– Хардов, прожекторы снова светятся.

6

Павел Прокофьевич Щедрин видел, как лодка мирно удалялась по спокойной поверхности водохранилища в сторону входа в канал. По широкой водной глади в серебре весело переливалась лунная дорожка, а яркие фонари освещали мощными лучами памятник Ленину, о котором столько любили посудачить в городских трактирах. Напряжение, которое чувствовалось, пока они добирались сюда, с отходом лодки развеялось почти окончательно. Павлу Прокофьевичу даже показалось, что его лицо обдало легким ветерком. И он подумал, что, наверное, зря они беспокоились и все с Евой будет хорошо. Поэтому старый ученый был искренне изумлен, когда Хардов исполнил свое обещание и расстрелял прожекторы.

– Бог мой, ну зачем это? – промолвил Щедрин. В какой-то момент ему показалось, будто он различил что-то на том месте, где когда-то находился второй памятник, но именно что показалось: все было мирно, спокойно. И совсем скоро он пойдет домой и заварит травяного чаю, что так любили они с Евой за час до сна. Возьмет почитать старую книгу и лишь потом ощутит, как осиротел его дом.

– Я ее спасаю, – теперь уже с уверенностью прошептал Щедрин.

И, конечно, старый ученый не видел того, что творилось сейчас с уже мертвыми прожекторами. Того, что видела его дочь и все, кто находился в лодке.

7

Если бы Хардов вошел сейчас в носовую каюту, он бы, наверное, решил, что страх вызвал у гостьи его судна временное нервное расстройство. Хотя его вполне могла осенить и более темная догадка. Обняв себя руками, девушка сидела на койке с закрытыми глазами, но лицо ее было повернуто к узкому разрезу иллюминатора.

– Я прошу тебя, прошу, спаси нас, – шептала Ева, – защити от него и останься жив. Я отдам тебе часть своей любви, я смогу, но останься жив.

Однако Хардов стоял у мачты, и взгляд его был прикован к самому большому в миру скульптурному изображению Ленина. Памятник оказался не только самым большим. О нет, все не так просто. Впервые за очень много лет Хардов выглядел обескураженным. Правда, оценить этого было некому. Но ведь не в том дело, так? Есть вещи более любопытные. Например, когда только что разнесенные вами в пух и прах фонари оживают. Губы Хардова неожиданно высохли, и их пришлось облизать. От расстрелянных прожекторов исходило явное бледно-зеленое свечение, пока еще тусклое, похожее на болотные огни. Этот низкий пустотный звук, навевающий мысли о странных опытах с электричеством, повторился, но уже громче.

– Забавно, – прошептал Хардов.

Свечение не просто усилилось. Только что прямо на глазах гида из разбитых прожекторов вырвались первые лучи, не длиннее десятка метров. Слепо обшаривая пространство вокруг себя, они иногда скрещивались, что делало их похожими на световые мечи в руках невидимых сражающихся великанов. Мертвенное тусклое свечение набирало силу, лучи уплотнялись, а потом выстроились параллельно друг дружке, как будто встали на изготовку. И вот в небо ударили мощные столбы бледно-зеленого света. Лицо Хардова застыло. «Это мертвый свет», – пронеслась в его мозгу какая-то чужая мысль.

Лучи начали опускаться, кружа с каким-то игривым любопытством, словно их интересовала и пустота ночного неба, и далекая линия горизонта на чужом берегу. «Там нет линии горизонта, – сказал сам себе Хардов. – И когда взойдет солнце, на том берегу будет стоять лишь туман. – Гид с трудом подавил отчаянный, шальной смешок. – В этом мире посредником между землей и небом является стена густого тумана».

Хардов быстро обернулся – до спасительных ворот оставалось не больше сотни метров. Но лучи уже бежали по каменным ступеням на дальнем берегу дамбы, по которым когда-то поднимались древние строители канала к своему грозному идолу, неся ему всю свою безмерную любовь, преданность и весь свой страх. Лучи переместились выше и поймали в перекрестье черноту зияющего провала над пьедесталом. Хардову снова пришлось облизать губы: картинка качнулась, дрожа, будто с тем же пустотно-электрическим звуком она обжигалась о края привычной реальности. А затем мертвый свет выхватил из тьмы очертания исполинской статуи.

– Навались, парни! – закричал гид. Теперь необходимость соблюдать режим тишины отпала сама собой. – Гребите что есть сил!

«На голограмму, вот на что это было похоже, – вспомнил Хардов. – На чудовищную голограмму, нарисованную прямо в небе. Только ты знаешь, что это не так».

Монолитная громада памятника, охваченная бледно-зеленым светом, повисла в черноте неба, раскалывая пространство. Присутствие злой воли, всегда ощутимое в этом месте, сейчас сделалось неодолимым. Хардов подумал, что этот низкий пустотный звук становится объемней, наполняясь глубиной и силой; только звук не был просто странным, плохим – присутствовало в нем что-то невыразимо иное, словно он нащупывал внутри каждого камертон ужаса и прекрасно резонировал с ним. Гид видел, что лодку вот-вот затопит неконтролируемая животная паника. А потом Хардов услышал хлопанье крыльев: Мунир взлетел – и гид понял, что может прикусить губу до крови. «Второй… Вы не должны оказаться на линии его взгляда, – услышал на мгновение Хардов голос Тихона, – иначе все самое скверное и мерзкое на канале будет знать о вас. Если вы, конечно, выживете». Только это было старое воспоминание, когда он учил их, еще совсем желторотых юнцов.

– Нет, Мунир, я запрещаю тебе! – хрипло закричал гид, прекрасно понимая, что ворон никогда бы не ослушался его и что сейчас Мунир действовал, повинуясь подлинному, хоть и невысказанному, приказу Хардова.

«Вот еще одно существо, которое я люблю, готово погибнуть из-за тебя», – горько подумал он. И посмотрел на того, кого некоторое время назад, еще в безопасной Дубне, назвал Вторым. Лик каменного Сталина был обращен к луне, такой же бледно-зеленой, как и свет прожекторов, и это стало единственным маленьким подарочком, который судьба преподнесла сегодня Хардову. Если только не дразнила. Второй смотрел в другую сторону: грозный взор пустых каменных глаз был направлен на шлюз № 1, следя за теми, кто желал появиться оттуда и войти в канал без его ведома. Может, такое случилось просто потому, что луна стояла в той стороне, а может, они с Тихоном все верно рассчитали, но… Гид снова обернулся ко входу в канал – лодка продвигалась все медленнее, да и руль стал опять вырываться из рук мальчишки.

– Давайте, давайте, парни! – Хардов скосил взгляд на памятник и с трудом заставил себя говорить дальше. – Осталось чуть-чуть. Давай…

Голос гида все же сорвался. Может, лишь слегка запершило в горле, и возникла необходимость прокашляться. Хардов видел, что творилось в перекрестье бледно-зеленых лучей. Он подумал, что судьба, скорее всего, все же дразнила их. Камертон внутри звучал громче: леденящий кошмар прокрался в кровь, заставляя ее стыть в жилах.

– Давайте, парни!..

Прямо на глазах гида каменный Сталин начал медленно поворачиваться. Он оборачивал к ним лицо. Каменный вождь искал их.

* * *

(в туман, из которого нет…)

Федор всем телом навалился на руль, который вдруг ожил, налился огромной силой, направляя лодку прочь от входа в канал. Он слышал голос Хардова: «Давайте, парни!» – и еще он слышал поскуливание бородача-рулевого, который как-то странно привстал на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел на чужой берег.

«Прекрати! Перестань! Это все из-за тебя!» – хотел было закричать на него Федор и понял, что, наверное, уже поздно. Возможно, бородач-рулевой был действительно виноват, но только что с чужого берега пришло властное повеление бросить руль и взглянуть на Второго.

Федор, сопротивляясь, посмотрел на памятник. Голова каменного Сталина словно притянула его, сделалась огромной, а потом юноша почувствовал, что сон и явь соединились. Потому что пустые каменные глаза вождя стали открываться. И в них плескался холодный свет. Именно эту голову, лежащую на илистом дне под мутными слоями воды, Федор видел в своем страшном сне накануне бегства из дома. Именно этот мертвый свет был в открывшихся глазах, когда они искали его в липком ночном кошмаре. Свет становился все интенсивнее, наливаясь какой-то неведомой жуткой жизнью, и как только взгляд каменной головы упадет на их лодку…

(уже неважно, что будет потом. Безразлично)

Вдруг Федор почувствовал, как будто что-то вытащило его из липкой втягивающей воронки. Какая-то сильная рука. И что-то теплое и

(радостное?)

надежное словно коснулось его сердца. Этот мертвый свет, две горящие точки глаз, заметно потускнел. Словно между лодкой и чужим берегом встала легкая полупрозрачная пелена защиты. Федор поднял голову.

Над ним летел Мунир, ворон гида Хардова. Нет, не совсем так. Мунир парил в далекой вышине над лодкой, широко распахнув крылья. Слишком широко, и, наверное, никакая другая птица в мире не смогла бы сделать такое.

(Ты ведь знаешь, что Мунир не совсем птица)

(в туман, из которого нет…)

«Вот кто сейчас спасает нас», – подумал Федор. Каким-то странным образом юноша понял, что крылья Мунира и были этой полупрозрачной защитной пеленой. Они словно истончились, вытягиваясь в разные стороны, крылья росли, пока не заслонили часть неба. Сам ворон стал уже маленькой точкой высоко над ними, а крылья растягивались и продолжали увеличиваться, превращаясь в подобие огромного зонтика, концы их уже почти коснулись воды. И этими невероятными крыльями, этой охватывающей сферой ворон сейчас укрывал их. Мунир прятал лодку от ищущего взгляда Второго, заслонял ее собой от внешней злобы реки и злобы ночи, позволяя сердцам людей передохнуть, забыть на минутку о неодолимом страхе и биться ровнее. И что-то в этой полупрозрачной пелене…

«Это любовь, я вижу ее сияние!» – изумленно проговорил внутри Федора восторженный и испуганный мальчик.

«Это то, что все еще не дает этому миру сдохнуть», – произнес внутри него гораздо более зрелый голос.

– Боже, я, наверное, схожу с ума от страха, – уныло и протяжно, будто находясь внутри своего собственного замедлившегося времени, пролепетал Федор. – Во мне спорят голоса.

«Не будь ребенком, Тео, – одернул его зрелый голос. – Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».

Федор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надежная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по темной воде значительно веселее, на лицах людей читался испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали веслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нем что-то очень интимное, и Федор вдруг сообразил, что слышит, как бьется сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Федор снова посмотрел наверх – по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зеленых смазанных пятна. «Это его взгляд, – понял юноша. – Его глаза».

– Давайте, гребите! – неожиданно закричал Федор. – Быстрее, он ищет нас!

И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нем. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то еще, чего юноша никогда не встречал прежде. Все это было мимолетным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.

– Гребите, гребите, – болезненно морщась, произнес он. – Теперь уже недалеко.

А Федор все еще пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.

– Гребите! – прохрипел Хардов. – Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.

Два бледно-зеленых пятна, блуждающих по куполу, становились все ярче и все более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему, левому, берегу башни, отмечающей вход в канал, было чуть больше двадцати метров. Федор выдохнул, сосредоточенные лица гребцов блестели от пота. Но люди старались: расстояние до невидимой линии, соединяющей по воде оба берега, ворота канала, еще сократилось.

Девятнадцать метров – дружный взмах весел.

Семнадцать метров.

Не больше пятнадцати…

Мунир опять подал голос, и по телу Федора прошла судорожная дрожь, столько боли было в крике истязаемого существа, в крике, так похожем на плач маленького ребенка.

– Осталось десять метров! – отчаянно заорал юноша. У него всегда был хороший глазомер, и он знал, что сейчас не ошибается. И плевать, как там на него смотрит Хардов. – Девять. Восемь…

Плевать! Федор не задавался вопросом, с чего это ему вздумалось кричать и таким образом подбадривать команду. И уж тем более как это выглядит со стороны. Он набрал полные легкие воздуха, чтобы крикнуть «семь», и…

(Скремлин сейчас умрет. Взгляд Второго прожжет его)

осекся. С ним опять кто-то пытается говорить? Говорить о чем-то темном. Кто? И почему «скремлин»? Ворон Хардова – скремлин?!

– Шесть, – сдавленно выдавил юноша.

И увидел.

Два блуждающих пятна налились багрянцем, возможно, это все еще и мертвый свет, но он больше не был холодным. В нем кипела неутомимая ярость. Два блуждающих пятна начали буквально прожигать купол, а потом двинулись по нему, оставляя оплавленные полоски, как на ткани или на горелой бумаге. Мунир захлебывался в криках невыносимой боли.

– Пять, – сказал Федор и почему-то добавил: – Пожалуйста… Четыре. А ну, гребите! Не смейте бросать весла! Гребите…

Огни прорвались. Может быть, юноше это только показалось, но прямо перед собой он увидел стену мертвого огня, всполохи и багряные завихрения, плескавшиеся яростной злобой, и две горящие черные точки в глубине, которые заглянули внутрь него, в самое сокровенное и… на миг отпрянули.

– Не смейте, – произнес Федор, с трудом ворочая языком. – Три-и.

Стена огня начала заливать все, что находилось внутри купола. Столб пламени несся прямо на лодку.

– Два, – промелькнуло в голове Федора, но он не смог бы поручиться, что сказал это вслух. С какой-то странной апатией пришла мысль: «Нет, этот пламень не сожжет нас. И не убьет. Возможно, просто изменит. И, возможно, настолько, что мы станем завидовать мертвым». И одновременно в яркой вспышке юноша увидел фигуру Хардова, которая показалась ему гораздо более реальной, единственной реальной по сравнению со всем, что творилось вокруг. Гид стоял, вознеся к небу руки, и полы его плаща широко распахнулись.

– Мунир! Я здесь, – зычно прокричал Хардов, как будто происходящее не оказывало на него ни малейшего влияния. – Я здесь, старый друг.

В следующий миг то ли периферийным зрением, то ли краешком сознания Федор увидел Мунира, чье пике больше походило на неконтролируемое падение, и понял, что нос лодки только что пересек невидимую линию ворот.

«Как жаль, – отстраненно подумал юноша, – а ведь мы почти успели».

Федор сидел на самой корме, и поэтому ему открылось еще многое. Он видел, что лодка движется по инерции, и видел мертвый свет, который теперь, если ему суждено выжить, никогда не забудет, а еще лица команды, на которых запечатлелось что-то, что он, напротив, мечтал бы забыть навсегда. Он видел смеющегося бородача-рулевого, который так и остался на коленях, и видел (неожиданно!) глаза Евы, появившейся в проеме каюты: девушка что-то кричала. А потом Федор успел увидеть, как Хардов подхватил своего ворона, скорее всего умирающего, судорожно бьющего крыльями об воздух, и как прижал его к сердцу. И снова глаза Евы.

«Как удивительно», – мелькнула у Федора какая-то неоформившаяся мысль.

И все закончилось.

Послышался спокойный плеск воды о борт. Над ними стояла тихая звездная ночь. Лодка вошла в канал.

Глава 5. Лодка на темной воде

1

Федор сжался в комок, не понимая, что происходит. Внезапная и оглушительная тишина и покой словно парализовали его. Юноша передернул плечами. Потом осторожно посмотрел по сторонам. И обернулся.

Вся поверхность Московского моря выглядела совершенно умиротворенной. Лунная дорожка теперь бежала по водной глади в сторону своего берега, будто указывая на дом, который все еще оставался так близко. Федор ощутил необходимость сглотнуть, дабы оживить высохшее горло. И еще протереть глаза, удостовериться в открывшейся картине: никаких обезумевших прожекторов и столбов бледно-зеленого света, ни мертвого свечения, ни яростного пламени, и никакого Второго, восставшего из древней тьмы, что скрывает мгла. Чужой берег тихо спал, укутанный туманом, сползшим прямо к воде.

– Тихо, – изумленно прошептал Федор. Это казалось невероятным и больше всего было похоже на внезапное пробуждение, кладущее предел ночному кошмару.

– Мы в канале, Тео. Все осталось позади, – с какой-то будничной усталостью произнес Кальян. Отер испарину. И улыбнулся. – Правда, такое впервые… А ты молодец. Только можешь больше не вцепляться в руль, как в молоденькую невесту, сбежавшую из-под венца.

Послышались тихие и такие же усталые смешки: команда приветствовала своего капитана. Разгоняя остатки страха, что цеплялись за клочья тумана, команда одобрительными смешками приветствовала и не оплошавшего юнгу, но, наверное, больше всего этого немногословного и опасного человека, чьи глаза и уста скрывали больше, чем говорили, и его удивительную птицу, которая сейчас спасла их. О скремлинах на канале болтали много всякого, но мало кому доводилось видеть этих загадочных созданий вживую, и вот один из слухов, на счастье и невиданную удачу всех, кто был в лодке, подтвердился: скремлины действительно дружили с гидами.

– Невесту… – чуть смутившись, повторил Федор и с недоумением уставился на свои руки. Он все еще с силой сжимал руль. Левая ладонь горела, юноша поднял ее к лицу и понял, что сорвал мозоль под основанием безымянного пальца.