Стоя на краю

– Ты преувеличиваешь…

Яна истерично засмеялась.

– Твоя реакция, как всегда, ожидаема, – иронично добавила она. – Продолжаешь лгать самому себе, будто это отрицание поможет решить проблемы.

– Не понимаю, какие грехи ты опять мне приписываешь, но это несправедливо… В отношениях не бывает виноват кто-то один.

– Ну-ну… Успокаивай себя и дальше. Я не против. Только прошу, освободи меня от этой сказочной фигни. На твои оправдания у меня уже давно аллергия.

– Послушай…

– Нет, это ты послушай, – вмешалась Яна. – Если хотел сказать что-то конкретное, то говори. Не надо этой воды.

– Не хочу расставаться вот так… по телефону, – едва выдавил я. – Давай встретимся на нашем месте. Обговорим всё глядя в глаза.

Тишина в трубке.

– А знаешь, что? Давай. Я и сама хотела увидеться, – внезапно согласилась Яна. – Хочу отдать тебе обручальное кольцо. Лично. Через сорок минут сможешь подъехать?

– Да.

– Чудненько, – подытожила она и сбросила звонок, даже не попрощавшись.

Кафе на набережной было ещё открыто. Мы сели за наш старый столик, где когда-то познакомились и заказали две чашки чёрного чая.

– Возьми, – Яна протянула мне кольцо. – Не хочу, чтобы о нашем браке оставались воспоминания.

Я расправил ладонь и через секунду ощутил прикосновение холодного металла. На пальце Яны осталась лишь бледная полоса, как шрам от несбывшихся обещаний. Она поспешила спрятать руку, будто в этом было что-то постыдное. И мне стало не по себе. Не уютно. Не комфортно. Потому что она вернула мне кольцо, а моё… оно всё ещё было одето на безымянный палец.

– Извини, мне жаль, что я не оправдал твои ожидания, – прошептал я.

– Поздно просить прощение. Ты опоздал. Как минимум на год, – вдруг улыбнулась Яна, как-то напряжённо и неестественно. – Но это ничего…Ты выбрал карьеру, я свободу – так бывает. Это жизнь.

– Так ты меня простишь?

– Возможно… наверное… когда-нибудь… я не знаю… не знаю, – замялась Яна. – Не спрашивай сейчас, я ещё не думала об этом.

– Ладно, – отступил я. – Ответишь, когда будешь готова. Мы же ещё увидимся?

Яна бросила короткий взгляд.

– Не думаю… – сухо ответила она. – Не думаю, что это хорошая идея.

– Да брось, мы же можем остаться друзьями.

– Ничего не обещаю, Костя. Развод покажет, что к чему, – от слов Яны веяло безразличием.

Она отвернулась в сторону, будто не желала смотреть мне в глаза. А я продолжил рассматривать профиль и вдруг вспомнил её смех на нашем первом свидании, когда я перепутал соль с сахаром. Это было мило. Сейчас же её лицо выглядело статичным, почти каменным, застывшим во времени, чужим.

Теперь это была совсем другая Яна, не та, которую я повстречал несколько лет назад.

Идя на встречу, я ожидал увидеть в ней, хоть каплю сомнения, надеялся, что личная беседа растопит лёд, и возможно, изменит уже принятое решение, но нет. Новая Яна была абсолютна уверена в своём выборе, а вот я… я – не особо… И чем больше я смотрел в её небесно-голубые глаза, тем больше сомневался. Хотелось вскрикнуть: «Да, что же мы делаем?!» Но я смолчал, сдержался, сделал вид, что согласен с разводом, потому что так было правильно.

– Ладно, – произнёс я. – Кажется, для обсуждения деталей мы ещё не готовы. Возьмём тайм-аут. А сейчас предлагаю расходиться… в смысле по домам… Тебя подвезти?

– Да, – без доли сомнения ответила Яна и залпом осушив чашку уже остывшего чая, резко вскочила из-за стола.

Дорога домой оказалась мучительно долгой. В машине царила тишина и это напомнило мне похоронную процессию. Собственно, так и было… Мы, молча, провожали свои отношения в последний путь и скорбели. Мрачные лица отражали траур. И было в этом моменте что-то необъяснимо ужасное. Что-то, отчего по спине пробегал лёгкий холодок…

Казалось, сама машина стала гробом для наших мёртвых чувств. Воздух внутри был спёртым, пропитанным тишиной и отчаянием. Каждый поворот колеса, каждый стук дворников отсчитывал последние секунды не только поездки, но и всего, что когда-то нас связывало.

«Как же так?» – крутилось в голове. – «Куда же испарилась наша любовь? Куда подевалась моя нежная девочка с улыбкой ангела? Не уже ли я сам стал причиной её трансформации? Не уже ли я…»

Эти мысли не давали мне покоя. И монотонный звук дождя лишь сильнее тревожил чувства, словно оплакивал то, чего уже никогда не вернуть.

Крупные капли тяжело падали на лобовое стекло. Дворники едва справлялись. А дорога, залитая лужами, превратились в зеркало из бликов и теней.

К счастью, ехать оставалось совсем ничего – тоннель, мост, два перекрёстка и мы на месте. Я прибавил скорость, чтобы быстрее закончить эту пытку молчанием.

Мрачный тоннель встретил нас слепящим светом фар.

Картинка перед глазами мгновенно расплылась, превратилась в одно сплошное яркое пятно.

– Да, что творит этот придурок, – не выдержав, рявкнул я. – Ничего не вижу из-за него.

Я напряг зрение, прищурился и рассмотрел за потоком света размытый силуэт машины. Она ехала по нашей полосе, навстречу, мчалась на полной скорости.

И меня бросило в холодный пот. В замкнутом пространстве тоннеля свернуть было некуда.

– Мы сейчас врежемся! – надрывно завопила Яна.

Я стал судорожно соображать, что делать, но ничего стоящего на ум не приходило. Хороших вариантов не было.

Счёт шёл на секунды…

Я дал по тормозам, резко крутанул руль в попытке увернуться. Колодки громко завизжали, пронзая слух, однако колеса продолжали нести нас по мокрому асфальту.

Машина не слушалась. Её кидало из стороны в сторону. И я понял, что всё… Это конец.

– Костя! Спаси нас! – умоляла Яна, сжавшись в ужасе.

Но от прямого удара было не уйти.

И я просто замер в ожидании чего-то страшного. Застыл, как грёбаный истукан, пока Яна кричала во всё горло…

Удар.

Мир перевернулся в калейдоскопе искр, осколков стекла и невесомости. На миг я увидел лицо Яны, искажённое чистым животным ужасом, её руку, инстинктивно вцепившуюся в панель…

Скрежет металла. Истошные вопли. Острая боль. А дальше…

Дальше темнота…

***

Очнулся я уже в больнице. Весь переломанный, но, как ни странно, живой. Глаза на опухшем лице едва открывались, но я сразу заметил, что у кровати сидит Глеб. Сквозь узкую щель век мир казался размытым и враждебным. Первое, что я различил – не белые стены, а его сгорбленную спину, неестественную скованность плеч, которая без слов объясняла всю глубину его печали.

Внезапно, выражение лица изменилось, когда он понял, что я пришёл в себя. Глеб выпрямился, закусил нижнюю губу и неестественно затрясся. Он едва сдерживал слёзы и выглядел мрачнее тучи, готовый вот-вот разрыдаться, как маленький мальчик. А это было совсем, совсем ему не свойственно. Так что я сразу понял, что к чему.

Без слов. Просто по выражению его лица я догадался, что траурный вид не в мою честь.

«Яна не выжила», – подумал я, но почему-то продолжал надеяться, что мои догадки не верны.

А Глеб всё смотрел и молчал, как рыба.

И я не знаю, чего я хотел тогда больше: чтобы он сделал усилие над собой и начал говорить или чтобы он не озвучивал правду вслух. Никогда. (Будто от этого могло что-то поменяться…)

В палате висела тишина. Тяжёлая и удушающая. Глеб сделал несколько попыток, что-то сказать, но ничего не вышло. Он будто давился словами и едва дышал от волнения.

К счастью для Глеба, говорить так и не пришлось.

Пока мы играли в мрачные гляделки, в палату вошёл дежурный врач, и не теряя ценное, рабочее время, без какой-либо подготовки, сразу же вывалил на меня все известия.

– Что ж, я рад что вы пришли в себя, – сухо и без эмоционально начал он. – Но вы должны знать, что вам очень сильно досталось. Берегите себя и старайтесь, как можно меньше двигаться. У вас сотрясение, перелом нескольких рёбер, перелом правой ноги, а по телу многочисленные раны и гематомы. Мы стабилизировали ваше состояние, но это только начало. Вам предстоит пройти несколько операций по восстановлению и курс реабилитации, так что мужайтесь. Будет не просто.

– Плевать на меня, – едва шевеля губами прошипел я, – скажите, что с моей женой.

Доктор опешил, бросил растерянный взгляд на Глеба, потом подошёл ближе и продолжил говорить.

– Мне жаль, но ваша жена… она скончалась от полученных ран на месте аварии. —Соболезную, —произнёс доктор более низким тоном.

Я оцепенел, застыл. Сказать, что я был в шоке, не сказать ничего.

Каждое слово врача впилось в мозг раскалённым гвоздём. «Скончалась… на месте…» – эти обрывки фраз вызвали внезапный спазм в горле. Меня вырвало прямо на больничную простыню, но я даже не почувствовал позора, лишь бесконечную пустоту вслед за судорогой.

«Умерла? Нет! Не может быть!»

Новость о гибели Яны пронзила, словно молния. В одно мгновенье, моя жизнь разделилась на до и после.

На какое-то время я потерял связь с реальностью и даже не заметил, как ушёл доктор. Дыхание спирало. В голове гудело. Помню лишь испуганное лицо Глеба и нашатырь, который мне настойчиво совала под нос медсестра. Однако моё физическое состояние мне было безразлично.

Я себя не контролировал. Тело тряслось. Я чувствовал, что задыхаюсь от нарастающих эмоций и частые, жадные вдохи мне не помогали прийти в себя. Воздух в комнате словно исчез. Голова шла кругом. Комната перед глазами кружилась и мелькала. Лица, голоса – всё сливалось в единый белый шум, и я ничего не мог с этим поделать.

Я молчал, изо всех сил стараясь побороть нарастающую бурю, однако эмоции оказались сильнее.

Внезапно меня прорвало…

Началась дикая истерика. Я взвыл. Слёзы залили лицо. Я вопил во всё горло, до хрипоты, стонал от боли и снова вопил.

Моё сознание разрывало на куски. И хотя физически я остался жив, в душе я чувствовал себя мёртвым, пустой оболочкой без содержимого.

Я оказался разбит, раздавлен, безвозвратно уничтожен и осознание происходящего лишь сильнее разрушало мой внутренний мир.

Я продолжал вопить. Просьбы Глебы успокоиться на меня не действовали. Крики вырывались сами собой.

Истерику приглушила лишь ударная доза успокоительного. Я снова отключился, а когда открыл глаза, увидел, что Глеб по-прежнему рядом. Испуганный и неестественно бледный.

Он то мне и рассказал, что из всех участников аварии выжил лишь я. Виновником был признан водитель такси, выехавший на встречку, естественно посмертно. Эта новость совсем не облегчила моё состояние. Головой я понимал, что так оно и есть – он виновен, ведь авария случилась именно из-за него. Однако, сердце твердило иное.

Я корил себя.

Я чувствовал, что тоже виновен в этой аварии, ведь это я позвал Яну на встречу, а потом вызвался отвезти её домой. Если бы не я, она бы не оказалась в том тоннеле в ту самую минуту. Я был виновен, не меньше другого водителя. Ведь я бездействовал, а должен был подставить под удар водительскую сторону и спасти Яну. Должен был хотя бы попытаться что-то сделать, но я застыл… испугался, сглупил, повёл себя, как трус. Я не дал ей уйти, лишил шанса зажить счастливо, без меня… Я её подвёл. Снова…

Эта мысли не давали покоя.

Я вновь и вновь прокручивал аварию в голове, вспоминая последние секунды перед столкновением.

Руки, бесполезно лежащие на одеяле, предательски немели. Я ненавидел их. Эти руки не повернули руль, не подставили свой бок. Они предали Яну так же, как и я. Я сжимал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пока боль не прошибал пот, пытаясь заглушить более страшную боль внутри.

Живые образы всплывали, как отрывки кино, поставленные на повтор. Они сводили с ума. Я не мог есть, не мог нормально спать. Стоило мне закрыть глаза и моё сознание погружалось в кошмары. Я снова оказывался за рулём машины, которая вот-вот попадёт в аварию. Это было невыносимо. Настолько паршиво, что физическая боль стала бледной тенью на фоне душевных ран. Зная, что Яна мертва, я просто не мог думать о себе.

Я думал только о ней и очень хотел её увидеть. Я даже в серьёз собирался на похороны, не смотря на увечья и здравый смысл. Условия транспортировки меня не волновали. Сидя, лёжа, на каталке, в тележке, не важно. Мне было всё равно, лишь бы вырваться и увидеть мою девочку в последний раз.

Когда первая волна шока прошла, я наконец-то вышел из прострации и стал умолять доктора отпустить меня на похороны. Однако уговоры не работали. Брать на себя такую ответственность он не хотел. Глеб, тоже не поддавался на уговоры, объясняя свой отказ неоправданным риском. Это стало провалом. Без посторонней помощи я едва мог шевелиться. Чёрт! Да, я даже до туалета сам дойти не мог, а уж до кладбища тем более.

Покинуть больничные стены не удалось. Яну похоронили без меня.

В день похорон я часами глазел на серое небо, представляя, как где-то там, под этим же небом, опускают гроб в землю. Каждая птица, пролетевшая мимо, казалась вестником, несущим частицу её души, недоступную мне. А решётка на окне стала символом моей новой тюрьмы – тюрьмы вины и несовершённого долга.

Я стал горевать ещё сильнее…

Потеряв жену навсегда, я по-настоящему понял, как сильно её любил. Понял, что в жизни действительно важна лишь семья. А всё остальное…всё остальное – это обычная мишура, слепящая глаза. Фон, на котором не стоит зацикливать внимание.

«Жаль, что я понял это так поздно…А ведь у нас могли родиться дети, потом внуки… Мы могли бы жить счастливо в полноценной семье. Но нет, этого не случилось и теперь уже никогда не случится» – думал я.

А тем временем, все вокруг твердили, что мне ещё повезло и я должен радоваться.

«Я и радоваться?!» – мысленно злился я.

Нет, мне было не до радости.

Боль и чувство вины никуда не уходили, не ослабляли хватку. С таким тяжёлым грузом совсем не хотелось жить.

Звуки больницы – шаги, голоса, скрип тележек – всё доносились будто сквозь толщу воды. Я смотрел на потолок, на трещину в штукатурке, и видел в её изгибах лишь одну фразу, выжженную в сознании: «Она мертва, а ты жив. Зачем?»

Я дышал, моё существование продолжалось, но смысла в такой жизни я больше не видел.

***

Больничные будни оказались насыщенными.

Меня усиленно пичкали лекарством, заново кроили на хирургическом столе и снова пичкали лекарством.

Переломанные кости правой ноги собирали в несколько этапов. Из-за смещения пришлось поставить титановые пластины, а для переломанных рёбер – установить специальную систему фиксации для более быстрого восстановления. Меня в буквальном смысле собирали заново.

В итоге получился человек-киборг – новый я.

Шутники в белых халатах так и говорили: «Ну, вот, теперь вы как новенький». С их стороны это было не очень тактично, да и, наверное, не совсем смешно, но отчасти они были правы.

Я чувствовал, что стал другим человеком.

И Глеб это отчётливо видел. Он слишком хорошо меня знал, понимал без слов. Лишь благодаря тому, что он первый заметил во мне изменения, я ещё дышал и поддерживал огонёк жизни, хотя в голове, то и дело, бродили всякие глупости… Он помогал, как мог. Каждый день навещал в больнице, ходил туда, как на работу. Без выходных и праздников. А если не мог прийти, то звонил, и мы часами болтали, как мальчишки, ни о чём и обо всём сразу. Мы говорили о старом сарае в детском доме, о «чае с печеньками», которые казались нас чем-то недосягаемым, о первой камере и взлёте карьеры, планировали мою дальнейшую жизнь и возвращение к работе, обсуждали лечение. Мы говорили так много, что на миг я забывал, где нахожусь. Смех Глеба, грубый и искренний, был лучшим лекарством против больничной стерильности и запаха смерти. В эти моменты я чувствовал не боль в рёбрах, а тепло дружбы, согревающее изнутри. Глеб это знал и поэтому старался не оставлять меня наедине с самим собой надолго. Его поддержка была бесценна.

Так, постепенно, я начал приходить в себя. На это ушло немало времени, но принятие судьбы помогло мне отпустить боль. В какой-то степени, я даже смирился с тем, что Яны больше нет. Конечно, сердце ещё отказывалось в это верить, но мозг… он уже не мог отрицать очевидное.

Реабилитация была сложной.

И душевное, и физическое состояние требовало большой работы.

Я провёл в больнице долгие четыре месяца, а если быть точнее, то четыре месяца, три дня и пятнадцать часов. Я пережил четыре операции, научился заново ходить и вместе с этим заново жить.

Первый самостоятельный шаг по палате, держась за стойку, был похож на шаг младенца – неуверенный, дрожащий. Но это был шаг не только ногами. Это был шаг вперёд из болота вины и отчаяния. Каждый сантиметр, отвоёванный у боли, был победой не только над сломанными костями, но и над сломанной душой.

С трудом, но я это выдержал, я не сломался и потому был полностью уверен – самое страшное уже позади.

***

Каким же наивным я был…

Стоило мне приехать домой, и хрупкая иллюзия исцеления лопнула, словно мыльный пузырь. Когда я вернулся в стены нашей квартиры, каждая вещь, каждая мелочь, принадлежавшая Яне, абсолютно всё стало напоминать о ней. От духов на полке до обоев на стене, которые она выбирала лично. И меня накрыло… Я бы сказал, капитально накрыло.

Так я стал жить в своём личном апокалипсисе, который каждый день начинался заново. Снова и снова. Скрывать эту боль и притворяться нормальным я больше не мог, да и не хотел.

Глеб видел, как мне плохо и постоянно предлагал помощь, старался отвлечь, настроить позитивно, но меня это лишь раздражало.

– Я не нуждаюсь в няньке! Уходи! Дай мне самому разобраться в своей жизни! – вопил я, захлопывая дверь прямо перед носом Глеба.

За дверью на секунду воцарилась тишина, а потом я услышал глухой стук кулаком о косяк – один, другой. Не злости, а отчаяния. Потом шаги, медленно удаляющиеся по лестнице… Шаги, которые приближали моё одиночество…

В итоге так и вышло.

Я погрузился в себя, отстранился от мира и впал в тяжелейшую депрессию. Я не хотел никого видеть, не хотел ни с кем говорить.

А Глеб тем временем всё продолжал искать встречи, продолжал пробиваться сквозь стены, которые я возвёл вокруг себя.

Тщетно…

Прошлого меня больше не существовало. Я тонул в болоте собственной боли и не хотел тащить туда ещё и Глеба.

Я кинул ему сообщение: «Исчезну на какое-то время. Не пытайся меня найти» и выключил телефон, не желая видеть ответа.

Я оборвал последнюю нить, которая держала меня на плаву и окончательно погрузился на дно.

И мои самотерзания… да… они не обошлись без бутылки…

Как я подсел?

Всё началось банально, по классике.

Бутылка коньяка стояла на полке ещё с прошлого года. Кажется, он остался с вечеринки в честь новоселья. Однако, ни Яна, ни я почти не пили, разве что немного, по особым случаям, как все нормальные люди. Поэтому, коньяк просто пылился в шкафу и ждал своего часа.

И дождался…

Первую рюмку я смаковал, но чем больше я растягивал удовольствие, тем больше мне казалось, что я пью лечебный эликсир. Стало хорошо. И впервые с момента аварии я по-настоящему расслабился и забылся.

Однако, лёгкого «забытья» мне было мало. Вторую и все последующие рюмки я начал опрокидывать куда смелее. Я жаждал стереть своё сознание, свою память и всю боль, что не давала дышать мне полной грудью.

Так выпивка на завтрак, обед и ужин очень быстро стала нормой. Поначалу моя потребность измерялась в рюмках, но чем больше я пил, тем сильнее рос мой аппетит.

В промежутках между одним «забытьём» и другим я украдкой навещал могилу Яны (не хотел, чтобы меня видели в таком состоянии и не хотел случайно встретить её родителей, которым я так и не смог посмотреть в глаза после аварии). По пути домой я закупался алкоголем в ближайших магазинах и опять пускался во все тяжкие. И так изо дня в день. Из недели в неделю. Одно и тоже расписание, как в паршивом дне сурка: дом, кладбище, магазин и снова дом.

Для регулярного пополнения запасов и вообще для жизни, мне пришлось «разбить копилку», использовать деньги, которые мы с Яной откладывали на новую машину.

На моём счету была хорошая сумма. Общими усилиями мы с ней копили на более презентабельное авто, чем у нас было. Но, после аварии я уже не мог об этом думать. К тому же, другого дохода на тот момент у меня больше не было. Запои и работа не сочетались, и я отдал предпочтение тому, что приносило мне хотя бы мимолётное счастье.

Это получилось, само собой. Я просто не вышел обратно, когда закончился больничный. Вот так: без заявления, без расчёта, без объяснений и прочей ерунды. Просто исчез с радаров. Ушёл, так сказать по-английски. Молча. Наплевав на карьеру, на успех и на популярность. Отчасти, я считал, что именно моя работа стала причиной смерти Яны. Если бы не постоянные ссоры, мы бы не оказались в том тоннеле… А ссорились мы исключительно из-за работы.

Я был зол на себя.

В порыве эмоций, я даже удалил наш блог, с которого мы начинали свой путь, отказался от всего, что хоть как-то было связано с моей карьерой: папки с фото, наши дурацкие скриншоты первых стримов, планы на будущие проекты – всё исчезло в цифровом небытии одним бездумным кликом. Лишь единственный файл – её смех во время неудачного кадра – я машинально скопировал на флешку, прежде чем стереть содержимое компьютера.

Одновременно с этим, я свёл своё общение до критического минимума. Почти до нуля… Оттолкнул от себя всех и каждого, в том числе и Глеба – единственного близкого человека, который у меня остался. Тогда я думал, что так будет лучше. Или вообще не думал… Сложно вспомнить, чем я тогда руководствовался. Мысли и чувства остальных меня абсолютно не интересовали. Я упивался жалостью к себе.

***

Шесть кошмарных месяцев скорби, злобы и самоедства. Они разверзли в моей душе огромную бездну, глубине которой могла позавидовать даже Марианская впадина. Внутри меня ничего не осталось. Абсолютно ничего.

Лишь пустота. Тёмная, холодная и пугающая.

Я не знаю, как это объяснить, но я её чувствовал, ощущал у себя под кожей. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Будто что-то реальное, что-то, что можно пощупать или увидеть, если хорошенько приглядеться. Она разрасталась по стенкам души, как особый вид плесени, избавиться от которой было крайне сложно.

Иногда мне казалось, что я слышал её. Да, именно «слышал». Тихий, едва уловимый шёпот в тишине ночи, когда вокруг не оставалось ничего, кроме тьмы и собственных мыслей. Она говорила со мной. Шептала, что это я… я убил Яну. Что я виноват не меньше того сумасшедшего водителя. Что я мог спасти её, но ничего не сделал, потому что побоялся остаться один перед лицом смерти.

Пустота упорно повторяла эти обвинения. По кругу. Вновь и вновь. А я, в свою очередь, старался заглушить её голос: напивался до отключки, глотал снотворное или бродил по ночному городу, надеясь хоть немного отвлечься. Да, на какое-то время это действительно помогало, но голос снова возвращался.

– От себя не убежать и не скрыться. Ты – убийца, и не заслуживаешь даже этой жалкой жизни, – продолжала издеваться пустота.

– Нет! Не говори так! Заткнись! Умолкни, исчезни! Прочь из моей головы! – вопил я в истерике, однако голос не слушал мои мольбы и вообще был безжалостен.

Я надеялся, что в один прекрасный день мне станет легче. Искренне надеялся, что однажды пустота отступит и шёпот прекратиться. Но нет, легче не становилось. Байка о том, что время лечит со мной не работала. Становилось только хуже.

Я почти не спал.

Тень в углах комнаты шевелилась, когда я пытался закрыть глаза. Казалось, сама тьма в комнате сгущается, обретая форму, а шёпот из угла нарастал, превращаясь в отчётливый, знакомый до мурашек голос: «Ты должен искупить свою вину кровью. Ты знаешь, что нужно сделать. Не тяни время. Будь честен с самим собой. Сделай это».

Не знаю, чем был на самом деле этот шёпот: галлюцинацией или голосом совести, которая продолжала терзать меня, но было жутко. По-настоящему страшно. Так, что от ужаса сводило горло.

Именно поэтому, я не спал по ночам. Сон стал редким гостем. Я мог часами ворочаться в постели, впиваться пальцами в подушку, пытаясь вырвать из неё хоть каплю сна, но всё бесполезно.

Лишь будучи абсолютно разбитым, когда наступало «аварийное отключение сознания», мой организм мог наконец-то отдохнуть.

И тогда я вырубался, спал, как мёртвый. Часами или даже сутками.

А потом всё заново.

Но однажды ночью, что-то изменилось.

Да, голос снова не давал спать, нашёптывал всякие гадости, и я был измотан бессонницей, однако, впервые за долгое время я не отключил своё сознание полностью. Я чувствовал, что контролирую процесс, чувствовал, что медленно погружаюсь в сон, а не резко проваливаюсь в темноту, как это бывало обычно. Все мысли вдруг улеглись, уступив место странному, почти медитативному спокойствию. Я засыпал, погружался всё дальше и дальше в видение, но не видел там привычную мне пустоту. Перед глазами появилась картинка, отчётливая и максимально реальная.